Юмористические рассказы Тэффи.

                 Пуговица

Когда поезд тронулся, Катя сняла шляпку, оправила шарфик и вдруг воскликнула:

– Ай, какая досада! Посмотри! Купила такие чудные дорожные перчатки, только что надела, и вот уж пуговицы нет!

Трубников, Катин муж, покачал головой сокрушенно, и так как был женат на Кате всего два с половиною месяца, то и не ответил ей на это:

– Сама, милая моя, виновата. Нужно прикреплять новые пуговицы.

Или:

– У тебя, мать моя, вечные истории. Все не как у людей!

Или:

– Нужно, матушка, под ноги смотреть, а не зевать по сторонам, – вот и будешь замечать, когда с тебя пуговицы валятся.

Или что-нибудь другое, глубокое и мудрое, что говорят вдумчивые мужья, когда с их женами приключается неприятность.

Трубников только поцеловал ей руку, как раз там, где не хватало пуговицы у перчатки, и сказал весело:

– А вот я и починил!

Но его веселость Кате что-то не понравилась.

– Очень глупо. Конечно, вам все равно, если ваша жена будет одета, как кухарка!

– Голубчик, что ты говоришь! При чем тут кухарка?! Да ты поверни руку. Смотри, – совсем даже и не заметно, что пуговица оторвана.

– Вам не заметно, а другим заметно. Именно по мелким деталям и отличают элегантную женщину от обыкновенных.

– Ну, раз это так важно, надень какие-нибудь другие перчатки.

– Благодарю за совет, – иронически прищурилась Катя. – Я купила специально для этого путешествия дорожные перчатки, а поеду "в каких-нибудь других". Вы очень находчивы.

Трубников замолчал и запечалился.

– Не надо было жениться на умной женщине, – думал он. – С существом обыденным живо можно сговориться и убедить, а у Катерины такой ясный способ мышления, и такая железная логика, что я вечно буду раздавлен ею!

Катя достала книгу, но видно было, что она не читает ее, а только смотрит на строчки.

– И о чем она думает? – мучился Трубников. – Верно, догадалась, что я – дурак, и жалеет о своей загубленной жизни.

– Жаль, – вдруг сказала Катя. – Очень жаль!

– Ч-чего тебе жаль, голубка? – весь затрепетал Трубников.

– Жаль, что мы не заедем в Вену. В Вене я скорее могла бы подобрать подходящую пуговицу, потому что продавщица говорила, что эти перчатки венские. И, действительно, я не понимаю, почему мы должны были непременно ехать через Берлин, а не через Вену? Ведь ехала же Оля Попова через Вену, а нас непременно несет через Берлин. Это все твое упорство.

– Дорогая… Но ведь Оля Попова, насколько я понимаю, ехала в Италию, а мы – в Мюнхен.

– Ничуть не в Италию! Это она сначала думала, что поедет в Италию, а потом поехала из Вены к бабушке в Киев. Берешься спорить, не зная фактов. Но довольно об этом. Придется искать пуговицу в Берлине. В другой раз, во всяком случае, не доверю никому постороннему составлять для меня маршрут…

– Да ведь, если бы я знал… – начал Трубников и осекся. Он просто хотел сказать: "Я не знал, что ты потеряешь пуговицу", – но не посмел. А Катя посмотрела на него холодными глазами и сказала, поджимая губы:

– Вот в том-то и дело, что вы ровно ничего ни о чем не знаете.

– Кончено! – оборвалось что-то в душе у Трубникова. – Догадалась! Догадалась, что я – дурак. Господи, что-то будет, что-то будет!

* * *

На путешествие у Трубниковых времени было в обрез. Патрон, пославший молодого Трубникова по своему делу в Мюнхен, рассчитал верно и аккуратно и велел вернуться в срок и несколько раз повторил свой наказ, догадываясь, что молодой муж потащит с собой и Катю.

Трубников хотя и понимал всю важность возложенного на него поручения, никак не мог ехать без Кати, которая еще ни разу за границей не была и так обрадовалась возможности поехать туда вместе.

Два вечера составляли планы, куда пойти и что посмотреть.

В Берлине, прежде всего, Аквариум, где ползает живой осьминог, потом зоологический сад, потом ресторан Кемпинского, потом к Вертгейму – покупать для Кати жакетку, потом рейхстаг, потом египетский музей и, наконец, даже университет. Это последнее придумал сам Трубников, чтобы поважничать перед Катей своими научными интересами и тем помешать ей догадаться, что он глупый.

Приехали в Берлин поздно вечером, усталые и сердитые. Катя отказалась даже пройтись перед сном по улице. К чему? Магазины закрыты, пуговицы все равно не купишь, а смотреть на Берлин, который она всегда инстинктивно ненавидела, ей совсем не весело.

Другое дело, если бы это была Вена, чудная, веселая Вена, страна вальсов, в которой такие великолепные магазины и фабрики, что поставляют на весь мир разные вещи, например, перчатки.

Трубников в угоду жене даже ругал Берлин со всем пылом любящего мужа, и утром долго уверял, что ему противно выйти на улицу. Однако, выйти пришлось, так как решено было для очистки совести поискать в Берлине пуговицу.

Посмотрели в двух-трех магазинах, но подходящей не нашли. То мала и, значит, будет расстегиваться, то велика и, значит, не будет застегиваться, то не тот рисунок и, значит, не подходит к остальным. В двух магазинах Катя усмехнулась горько и сказала мужу:

– Я ведь говорила!

В третьем Трубников забежал вперед и сам усмехнулся горько и сказал:

– Я ведь говорил!

Потом пошли завтракать, причем Катя ела с таким выражением, точно говорила,

– Хотя судьба и заставляет меня нести крест, я все-таки имеют право есть, когда я голодна.

А Трубников жевал смиренно и кротко, словно отвечал ей:

– Ну, хорошо, ну, пусть я – идиот, но пока ты не убила меня, поем немножко, если не запретишь!

Этот молчаливый разговор так занимал обоих, что прекратился только тогда, когда они вышли на улицу.

– Теперь куда? – спросил он робко. – Может быть, в Аквариум, – там живой осьминог…

– Нет, уж избавьте! Меня и без того тошнит.

– Так, может быть, к Вертгейму за жакеткой? Ведь тебе так нужна хорошенькая жакетка! Прямо необходима. Ты ведь такая элегантная! – лебезил Трубников.

Кате самой хотелось поехать за жакеткой, но так как это предложил муж, с которым только что установились такие интересные отношения тягучей ссоры, в которой ей была предоставлена такая выигрышная и захватывающая роль, от которой из-за какой-нибудь ерунды отказываться было бы прямо глупо, то она слегка топнула ногой и протянула плаксиво:

– Не могу думать о ваших дурацких жакетах, когда у меня в голове пуговица!

Пошли на Лейпцигерштрассе, о которой значилось в Бедекере, что она – самая торговая. Стали искать пуговицу. Заходили во все подходящие магазины подряд, но на углу запутались и вошли второй раз в тот же магазин, причем приказчик, объясняя им их ошибку позволили себе усмехнуться. Трубников раздул ноздри и хотел немедленно вызвать приказчика на дуэль, но пока собирался, тот полез куда-то на верхнюю полку, а ждать, пока он оттуда слезет, было унизительно. На улице Катя стала доказывать, что Трубников сам виноват, потому что ведет себя вызывающе и спрашивает про пуговицу всегда вызывающим тоном.

Потом пошли обедать, а после обеда, "чтобы немножко отдохнуть от этого ужасного Берлина", Катя легла спать. Отдохнули так хорошо, что еле поспели на вечерний поезд.

В вагоне было тесно и душно, и Трубников всю ночь говорил жене про Вену и про пуговицу, называя последнюю из подлости "пуговка" и "пуговочка"; но когда заметил, что это не вызывает в Кате ни удовольствия, ни нежности к нему, стал говорить с достоинством, серьезно и вдумчиво просто "пуговица".

В Мюнхене Катя окончательно упала духом и, пока Трубников ездил по делам, проплакала у себя в номере, заперев двери на ключ и на задвижку, чтобы прислуга не подсмотрела.

Трубников, выполнив поручение своего патрона кое-как, потому что в голове у него была только пуговица, по дороге домой три раза слезал с извозчика, чтобы забежать в подходящие магазины, – вдруг здесь найдется, вот бы Катя обрадовалась! Но от усталости и растерянности чувств, в одном магазине забыл, как по-немецки пуговица, а в другом – как перчатка, в третьем – и то, и другое.

Дома, при виде опечаленной жены, он сам всхлипнул и вдруг озарился мыслью:

– Катя, дорогая! Плевать на патрона, едем домой через Вену.

Она усмехнулась распухшими губами.

– Если вы хотите… мне ведь все равно, но я предпочитала бы вернуться домой.

– Нет, этого я не допущу! – воскликнул, весь задрожав Трубников. – Мы оба так любим Вену! Глупо было бы не посмотреть ее, когда мы всего в нескольких часах езды. Когда еще попадем в другой раз.

Он чувствовал в себе необычайный подъем энергии. Звонко чмокнул Катину руку и побежал на вокзал за билетами.

Она что-то робко пищала ему вслед, но он не слушал, и на другое утро они уже стояли перед венским носильщиком, и Трубников спрашивал деловым тоном:

– Какая здесь у вас, милый мой, самая торговая улица?

И носильщик, отвечая, смотрел на Трубникова с глубоким уважением.

– Может быть, мы сначала осмотрим город? – вдруг предложила Катя.

– Нет, дорогая моя. Прежде надо покончить дело, а там уже можем приняться за удовольствия, – отвечал Трубников и думал, сладко замирая:

– А ведь я, кажется, вовсе даже не дурак! Прямо очень даже не дурак! Хо!

Он бодро вбегал в магазины и выкрикивал:

– Есть у вас пуговица для перчатки круглая, плоская, большая, с двумя дырочками?

Потом завтракали, потом обедали. Времени до поезда оставалось еще много, так что, купив пуговицу, можно было еще успеть посмотреть хоть Пратер или мост через Дунай.

Катя была, видимо, подавлена энергией мужа и, вверив ему судьбу свою и своей пуговицы, молчала и только вздыхала.

Времени оставалось все меньше, и уже пора стала подвигаться ближе к вокзалу, как вдруг в одной маленькой лавчонке, куда Трубников зашел только для очистки совести, равнодушный приказчик вытащил какую-то коробку и равнодушно раскрыл ее.

– Катя! – вскрикнул Трубников. – Катя, взгляни! Ведь это, по-моему, как раз те самые пуговицы! Дорогая!

Он весь дрожал и даже приплясывал на месте. Но Катя равнодушно подняла брови.

– Нет, они слишком малы.

– Что? Что ты говоришь? Ничуть не малы! Давай сюда скорей свои перчатки. Где они у тебя?

– А я тебе говорю, что малы! – И она повернулась к выходу.

– За что ты убиваешь меня? – завопил вдруг Трубников, хватая ее за руку. – Заклинаю тебя! Объездили всю Европу… нашли, а ты не хочешь! Дай мне только свои перчатки!

– Не могу.

– Что? Что не могу?

Она вдруг всхлипнула.

– Оттого, что я их… я их еще в Берлине потеря-ала!..

* * *

На журфиксе у Рыловых был художник Коптилко, жантильничал перед дамами радужными манжетами и спрашивал у Кати Трубниковой:

– Понравился вам в Мюнхене Гляс Паласт?

– Какой?

– Гляс Паласт?

– Жена вообще не любит Мюнхена, – закричал Трубников через вазу с апельсинами.

– А Берлин вы любите? – вертел манжетами художник Коптилко.

– Н-да, только он такой странный… Там, например, совсем нет средних пуговиц, а все или очень большие, или очень маленькие. А в Вене – масса пуговиц, но все больше выпуклые.

– Счастливая Катерина Николаевна! – воскликнула хозяйка дома. – Вдруг бросила наш туманный Петербург и понеслась в блестящую Европу. Путешествие так освежает!

– Освежает и расширяет кругозор, – уверенно подтвердил Трубников.

Он больше уж не боялся, что Катя кое о чем догадается.


             Сватовство

Она подмазала брови и губы, причесала волосы гладко, чтобы четко выделился профиль, и надела темно-красное платье, потому что для своей Каточки, для своей милой подружки, готова была на все.

Коренев - эстет. Коренев и разговаривать не станет с вульгарно причесанной и пошло одетой женщиной.

А нужно его заставить не только разговаривать, но внимательно вслушаться в ее советы и доводы. Вслушаться и послушаться.

Она волновалась. Смотрела в зеркало, репетировала наиболее ответственные фразы.

- Вы должны это сделать! - говорила она сама себе в зеркало и властно сдвигала подмазанные брови. - Вы должны сделать Каточку своей женой. Любовь одной рукой дает нам права, а другой - накладывает на нас обязанности… Нет, положительно, лицо должно быть при этом бледнее!

Она долго и тщательно втирала пудру, подправляла кисточкой брови и снова репетировала:

- Любовь одной рукой дает права, а другой…

Теперь лучше.

Как это все трудно! Но, милая Каточка, ты можешь быть спокойна. Ты доверила свою судьбу другу умному и опытному.

Наконец!

Коренев пришел очень оживленный и немножко удивленный.

- Вы меня очень обрадовали, милая Лидочка, вашей запиской, но очень удивили обещанием какого-то серьезного разговора. В чем же дело?

Она повернулась в профиль, властно сдвинула брови и сказала твердо:

- Владимир Михайлович! Любовь одной рукой дает вам права, а другой накладывает…

- Как? - удивился Коренев. - Другой рукой накладывает.

- Не перебивайте меня! - вспыхнула Лидочка. - Другой рукой накладывает обязанности.

Коренев подумал, потом взял собеседницу за обе руки и поцеловал сначала одну, потом другую.

- Я всегда знал, что вы хорошая и серьезная женщина. Только почему вы говорите со мной, точно миссионер с эфиопом? В чем я провинился?

Лидочка растерялась:

- Нет, Вовочка, вы не провинились; только вы очень легкомысленный человек, и я боюсь за судьбу моего друга.

Лицо Коренева сделалось серьезным:

- В чем дело, Лидочка, говорите прямо. Речь идет, очевидно, о Каточке?

- Да, вы угадали. Я лучший друг Каточки. Я дала ей слово, что никому ничего не скажу. И я сдержу клятву. Вы знаете, что Каточка уехала к тетке в Киев?

- В Киев? Когда? Зачем?

- Вчера. Уехала от вас. И я поклялась, что не открою вам места ее пребывания, и я не открою.

- Да ведь вы же сказали, что она в Киеве.

- Разве? Ну это я так, вскользь.

- Послушайте, Лидочка, не мучьте меня! Скажите мне правду - в чем дело? Уверяю вас, что для меня это очень серьезно.

Он даже побледнел. Лидочка посмотрела на него с некоторым недоумением: "Неужели он действительно серьезно любит эту Катюшку-вертушку?"

- Извольте, я скажу вам правду, - торжественно ответила она. - Мой друг, Каточка Леженева, любит вас серьезно и искренно. На легкий флирт она неспособна. Она рождена быть женой и матерью, а вы рвете ее сердце и относитесь к ней легкомысленно. И вот она решила бежать от вас и там, в уединении, или забыть вас, или…

Она зловеще замолчала. Он схватил ее за руки:

- Лидочка! Ради бога! Что вы говорите! Ведь я же люблю ее!

- Может быть, - иронически скривила губы Лидочка. - Может быть, и любите, но не той любовью, какую заслуживает такая женщина.

- Но ведь это же недоразумение! Я люблю ее очень серьезно. Я собирался просить ее руки.

- Неужели? - совершенно некстати удивилась Лидочка.

- Да! Да! Я считаю Каточку очень серьезной и умной девушкой…

- Ну относительно этого я, положим, с вами не согласна. В гимназии она еле плелась. На выпускном экзамене ответила, что Герострат был конь Александра Македонского. Нет, уж будем откровенны - умной ее никак нельзя назвать. Я могу это сказать, потому что я лучший ее друг.

- Я, конечно, не спорю, - замялся Коренев, - но у нее такая серьезная и глубокая душа, какой я не встречал у современных женщин.

Лидочка вспыхнула. Кому приятно выслушивать такие вещи?

- Серьезная, ха-ха! За новую шляпку душу продаст!

- Ну что вы говорите! Конечно, она любит все красивое, как всякое талантливое существо.

- Это Каточка-то талантливая? Каточка, которая с трудом одним пальцем на рояле тренькает. "Мадам Лю-лю-у! Я вас люблю-у!" Как моторный гудок. Ха-ха! Ну и удивили же вы меня!

- Так вы не находите ее талантливой? - опечалился Коренев. - Что ж, может быть, вы и правы. Когда смотришь на такое очаровательное личико, как у нее, то невольно приписываешь ему какие-нибудь душевные качества. У нее очаровательная внешность. Она так выделяется между всеми своими приятельницами. Такая изящная красота! Акварельная какая-то!

Лидочка даже побледнела: "Вот идиот какой нашелся! Прямо какой-то бешеный".

- Ну знаете, Владимир Михайлович, можно быть смешным, но не до такой степени! У Каточки - изящная красота! Конечно, когда она вымажет на себя четыре банки краски всех цветов, так трудно не сделаться акварелью. А вы бы посмотрели на нее утром, пока она не успела еще навертеть на себя фальшивые подкладки да накладки. То-то бы удивились! Мне вы можете верить. Я ее лучший друг и знаю все ее тайны. Коренев притих и долго молчал.

- Лидия Николаевна, - сказал он наконец. - Не щадите меня, она, скажите мне правду, - она поручила вам поговорить со мною?

- Нет!.. то есть да. Я дала слово не выдавать ее, но ведь вы же ей не скажете об этом! Это было бы неловко, раз я ее лучший друг.

- Та-ак. Значит, она все-таки любит меня? Значит, она, несмотря на свое легкомыслие и э-э-э… ограниченность, способна на искреннее и серьезное чувство в наш век, когда женщины…

- Ах, перестаньте, Вовочка! Ну что вы наивничаете! Каждая барышня старается так или иначе выйти замуж. Точно вы не понимаете. Каточка - мой лучший друг, и я, конечно, не позволю сказать о ней ничего дурного, но само собой разумеется…

- Позвольте, Лидочка? А как же вы намекали как будто даже на самоубийство с ее стороны. Или мне это показалось?

- Ну конечно, показалось.

Оба помолчали. Лидочка глубоко вздохнула и сказала с печалью и состраданием:

- Ну что же, милый друг, ведь придется вам жениться, ничего не поделаешь.

Коренев тоже вздохнул:

- Я ничего не имею против брака вообще. Боюсь только, что мы с Каточкой мало подходим друг другу. Ну да свет не клином сошелся.

Он ушел печальный, но спокойный. Лидочка долго улыбалась себе в зеркало, тоже печальная, но спокойная.

- Милая Каточка! Я сделала все, что могла!

Но ведь этот Коренев - такой упорный идиот!


           Кокаин

Шелков и сердился, и смеялся, и убеждал - ничто не помогало. Актриса Моретти, поддерживаемая своей подругой Сонечкой, упорно долбила одно и то же.

- Никогда не поверим, - пищала Сонечка.

- Чтобы вы, такой испорченный человек, да вдруг не пробовали кокаину!

- Да честное же слово! Клянусь вам! Никогда!

- Сам клянется, а у самого глаза смеются!

- Слушайте, Шелков, - решительно запищала Сонечка и даже взяла Шелкова за рукав. - Слушайте - мы все равно отсюда не уйдем, пока вы не дадите нам понюхать кокаину.

- Не уйдете? - не на шутку испугался Шелков. - Ну это, знаете, действительно жестоко с вашей стороны. Да с чего вы взяли, что у меня эта мерзость есть?

- Сам говорит "мерзость", а сам улыбается. Нечего! Нечего!

- Да кто же вам сказал?

- Да мне вот Сонечка сказала, - честно ответила актриса.

- Вы? - выпучил на Сонечку глаза Шелков.

- Ну да, я! Что же тут особенного? Раз я вполне уверена, что у вас кокаин есть. Мы и решили прямо пойти к вам.

- Да, да. Она хотела сначала по телефону справиться, да я решила, что лучше прямо прийти, потребовать, да и все тут. По телефону вы бы, наверное, как-нибудь отвертелись, а теперь уж мы вас не выпустим.

Шелков развел руками, встал, походил по комнате:

- А знаете, что я придумал! Я непременно раздобуду для вас кокаина и сейчас же сообщу вам об этом по телефону или, еще лучше, прямо пошлю вам.

- Не пройдет! Не пройдет! - завизжали обе подруги. - Скажите какой ловкий! Это чтоб отделаться от нас! Да ни за что, ни за что мы не уйдем. Уж раз мы решили сегодня попробовать - мы своего добьемся.

Шелков задумался и вдруг улыбнулся, точно сообразил что-то. Потом подошел к Моретти, взял ее за руки и сказал искренне и нежно:

- Дорогая моя. Раз вы этого требуете - хорошо. Я вам дам попробовать кокаину. Но пока не поздно, одумайтесь.

- Ни за что! Ни за что!

- Мы не маленькие! Нечего за нас бояться.

- Во-первых, это разрушает организм. Во-вторых, вызывает ужасные галлюцинации, кошмары, ужасы, о которых потом страшно будет вспомнить.

- Ну вот еще, пустяки! Ничего - мы не боимся.

- Ну, дорогие мои, - вздохнул Шелков, - я сделал все, что от меня зависело, чтобы отговорить вас. Теперь я умываю руки и слагаю с себя всякую ответственность!

Он решительными шагами пошел к себе в спальню, долго рылся в туалетном столе.

"Господи! Вот не везет-то! Хоть бы мелу кусочек, что ли, найти…"

Прошел в ванную. Там на полочке увидел две коробки. В одной оказался зубной порошок, в другой - борная. Призадумался.

"Попробуем сначала порошок".

Всыпал щепотку в бумажку.

- Он дивный человек! - шептала в это время актриса Моретти своей подруге Сонечке. - Благородный и великодушный. Обрати внимание на его ресницы и на зубы.

- Ах, я уже давно на все обратила внимание.

Шелков вернулся мрачный и решительный. Молча посмотрел на подруг, и ему вдруг жалко стало хорошенького носика Моретти.

- Мы начнем с Сонечки, - решил он. - Кокаин у меня старый, может быть, уже выдохся. Пусть сначала одна из вас попробует, как он действует. Пожалуйста, Сонечка, вот прилягте в это кресло. Так. Теперь возьмите эту щепотку зубного… то есть кокаину - его так называют: "зубной кокаин", потому что… потому что он очень сильный. Ну-с, спокойно. Втягивайте в себя. Глубже! Глубже!

Сонечка втянула, ахнула, чихнула и вскочила на ноги:

- Ай! Отчего так холодно в носу? Точно мята!

Шелков покачал головой, сочувственно и печально:

- Да, у многих начинается именно с этого ощущения. Сидите спокойно.

- Не могу! Прямо нос пухнет.

- Ну вот. Я так и знал! Это начались галлюцинации. Сидите тихо. Ради бога - сидите тихо, закройте глаза и постарайтесь забыться, или я ни за что не ручаюсь.

Сонечка села, закрыла глаза и открыла рот. Лицо у нее было сосредоточенное и испуганное.

- Давайте же и мне скорее! - засуетилась актриса Моретти.

- Дорогая моя! Одумайтесь, пока не поздно. Посмотрите, что делается с Сонечкиным носом!

- Все равно, я иду на все! Раз я для этого пришла, уж я не отступлю.

Шелков вздохнул и пошел снова в ванную.

"Дам ей борной. И дезинфекция, и нос не вздуется".

- Дорогая моя, - сказал он, передавая актрисе порошок. - Помните, что я отговаривал вас.

Моретти втянула порошок, томно улыбнулась и закрыла глаза:

- О, какое блаженство…

- Блаженство? - удивился Шелков. - Кто бы подумал! Впрочем, это всегда бывает у очень нервных людей. Не волнуйтесь, это скоро пройдет.

- О, какое блаженство, - стонала Моретти. - Дорогой мой! Уведите меня в другую комнату… я не могу видеть, как Сонечка разинула рот… Это мне мешает забыться.

Шелков помог актрисе встать. Она еле держалась на ногах и если не упала, то только потому, что вовремя догадалась обвить шею Шелкова обеими руками.

Он опустил ее на маленький диванчик.

- О дорогой мой. Мне душно! Расстегните мне воротник. Ах! Я ведь почти ничего не сознаю из того, что я говорю… Ах, я ведь в обмороке. Нет, нет… обнимите меня покрепче… Мне чудится, будто мимо нас порхают какие-то птички и будто мимо нас цветут какие-то васильки… Здесь пуговки, а не кнопки, они совсем просто расстегиваются. Ах… я ведь совсем ничего не сознаю.

* * *

Сонечка ушла домой, не дождавшись подруги, и оставила на столе записку:

"Спешу промыть нос. Нахожу, что нюхать кокаин - занятие действительно безнравственное. Соня".

* * *

На другое утро актриса Моретти пришла к Щелкову, решительная и официальная.

Шелков встретил ее светски вежливо и любезно:

- Очень рад, милый друг. Какими судьбами…

- Милостивый государь! - строго прервала его актриса. - Я пришла вам сказать, что вы поступили непорядочно.

- Что с вами, дорогой друг? - наивно поднял брови Шелков. - Я вас не понимаю.

- Не понимаете? - фыркнула Моретти. - Так я вам сейчас объясню! Вы поступили низко. Вы знали, какое действие производит кокаин на нервных женщин, и все-таки решились дать мне.

- Ах, милый друг, ведь я же вас предупреждал, что это пренеприятная штука. Вы же сами требовали.

- Да, но вы-то должны были вести себя иначе! Воспользоваться беспомощностью одурманенной женщины - так порядочные люди не поступают.

- Позвольте! Что вы говорите? - снова удивился Шелков. - Я ровно ничего не понимаю. Что я сделал? В чем вы упрекаете меня?

Моретти покраснела, замялась и продолжала уже другим тоном:

- Вы… целовали меня и… обнимали… Вы не имели на это никакого права, зная, что я в бессознательном состоянии. Так обращаться с порядочной женщиной без намерения на ней жениться - это подло! Да!

Шелков оторопел, посмотрел ей прямо в глаза и вдруг весь затрясся от смеха.

- Почему вы смеетесь? - краснея, чуть не плача, лепетала Моретти.

- Ах, дорогая моя! Уморили вы меня! Ну можно ли так путать. Все ужасы, о которых вы сейчас рассказываете, не что иное, как галлюцинация! Самая обычная галлюцинация, вызванная кокаином.

Моретти притихла и испуганно смотрела на Шелкова:

- Вы думаете?

- Ну конечно! И чудачка же вы! Вы тут тихонько сидели на диванчике и бредили - о каких-то поцелуях не то пуговицах, я толком не разобрал, да, признаюсь, даже не считал порядочным вслушиваться. Мало ли что можно сказать в бреду. Посторонние не должны этого знать.

Моретти слушала с открытым ртом и, только уходя, приостановилась в дверях и смущенно спросила:

- А скажите… бывают от кокаина такие галлюцинации, когда человеку кажется, что он притворяется, что у него галлюцинация?

Шелков дружески хлопнул ее по плечу и сказал весело:

- Ну конечно! Сплошь и рядом! Это самый распространенный вид. Даже в науке известно. Можете справиться у любого профессора.

Моретти вздохнула, посмотрела внимательно в честное, открытое лицо Шелкова, закрыла рот и вышла задумчивая, но спокойная.  
                                   
..................................................
© Copyright: Надежда Тэффи