Жванецкий: Так жить нельзя
	Михаил Жванецкий 80-е годы (тексты)     Государство и народ  Великая страна Мусоропровод Монолог снизу Так жить нельзя Борьба с населением Я играю Америку Разговор с зеркалом Писательский труд Лето. Высокая температура Есть целые области...     Так жить нельзя Нашу жизнь характеризует одна фраза: «Так больше жить нельзя!» Вначале мы ее слышали от бардов и сатириков, потом от прозаиков и экономистов, теперь от правительства. Наш человек эту фразу слышал и триста лет тому назад, двести, сто и, наконец, семьдесят лет назад сделал так, как ему советовали, ибо так больше жить нельзя... С тех пор слышит эту фразу каждый день. Убедившись, что эти слова перестали быть фразой, а стали законом, не зависящим от образа жизни, он повеселел. Как бы ты ни жил, так больше нельзя. А как можно? Тут мнения делятся. Там, за бугром, вроде живут неплохо, но так жить нельзя. Кроме того, с нами находятся крупные работники, которые и твердят, что так, как там, нам жить нельзя, и мы уже один раз отказались, и мы должны мучиться, но держать слово. На вопрос: «Там есть есть чего?» – Есть чего. – Одеть есть чего? – Есть чего. – Пить есть чего? – Есть чего! – Так почему – так жить нельзя?.. Тут они багровеют, переходят на ты, а потом тебе же про тебя же такое, что ты долго мотаешь головой и ночью шепчешь: «Постой, я же в шестьдесят пятом в Казани не был...» В общем, как там – жить запрещено, а как здесь – жить нельзя. Поэтому сейчас с таким же удовольствием, с каким раньше публика наблюдала за юмористами, балансирующими между тюрьмой и свободой, так сейчас – за экономистами, которые на своих концертах объясняют, почему как здесь – жить нельзя, а как там – не надо. Потому что, мол, куда же мы тогда денем тех, кто нам мешает, их же нельзя бросать, нам же их кормить и кормить: потому что это их идея жить, как жить нельзя, куда же мы авторов – неудобно. Билета на концерты виднейших экономистов не достать, хохот стоит дикий. Публика уже смеется не над словами, а над цифрами. Тут соберут, там потеряют. В магазинах нет, на складе есть – на случай войны. Тогда давайте воевать поскорей, а то оно все испортится. И что в мире никто мороженое мясо не ест, только мы и звери в зоопарке, хотя звери именно не едят, только мы. Вот я и думаю, а может, нас для примера держат. Весь мир смотрит и пальцем показывает: – Видите, дети, так жить нельзя!    Государство и народ Для  Карцева и Ильченко Отношения с родным пролетарским государством складываются очень изощренно. Пролетариат воюет с милицией, крестьянство – с райкомами, интеллигенция – с КГБ, средние слои – с ОБХСС. Так и наловчились: не поворачиваться спиной – воспользуются. Только лицом. Мы отвернемся – они нас. Они отвернутся – мы их. В счетчик – булавки, в спиртопровод – штуцер, в цистерну – шланг, и качаем, озабоченно глядя по сторонам. Все, что течет, выпьем обязательно: практика показала, чаще всего бьет в голову. Руки ходят непрерывно – ощупывая, примеривая... Крутится – отвинтим. Потечет – наберем. Отламывается – отломаем и ночью при стоячем счетчике рассмотрим. Государство все, что можно, забирает у нас, мы – у государства. Оно родное, и мы родные. У него и у нас ничего вроде уже не осталось. Ну там военное кое-что... Антенну параболическую на Дальнем Востоке, уникальную... Кто-то отвернулся – и нет ее... По сараям, по парникам... Грузовик после аварии боком лежит, а у него внутри копаются. Утром – один остов: пираньи... И государство не дремлет. Отошел от магазина на пять метров, а там цены повысились. От газет отвернулся – вдвое, бензин – вдвое, такси – вдвое, колбаса – вчетверо. А нам хоть бы что. Мировое сообщество дико удивляется: повышение цен на нас никакого влияния не имеет. То есть не производит заметного со стороны впечатления. Те, кто с государством выясняться боится, те на своих таких же бросаются с криком: «Почему я мало получаю?! Почему я плохо живу?!» И конечно, получают обстоятельный ответ: «А почему я мало получаю?! А почему я плохо живу?!» А от государства – мы привыкли. Каждую секунду и всегда готов. Дорожание, повышение, урезание, талоны – это оно нас. Цикл прошел, теперь мы его ищем. Ага, нашли: бензин – у самосвалов, трубы – на стройках, мясо – на бойнях, рыбу – у ГЭС. Качаем, озабоченно глядя по сторонам. Так что и у нас, и у государства результаты нулевые, кроме, конечно, моральных. Нравственность совершенно упала у обеих сторон. Надо отдать должное государству – оно первое засуетилось. Ну, мол, сколько можно, ребята, мы ж как-то не по-человечески живем... А народ чего, он полностью привык, приспособился, нашел свое место, говорит, что нужно, приходит, куда надо, и отвинчивает руками, ногами, зубами, преданно глядя государству в глаза. – У нас государство рабочих и крестьян, – говорит государство. – А как же, – отвечает народ, – естественно! – И отвинчивает, откручивает, отламывает. – Все что государственное, то твое. – А как же – естественно, – говорит народ. – Это так естественно. – И откручивает, отвинчивает, отламывает. – Никто тебе не обеспечит такую старость и детство, как государство. – Это точно, – соглашается народ, – прямо невозможно... Это ж надо, действительно. – И переливает из большого жбана по банкам трехлитровым. – Только в государственных больницах тебя и встретят, и положат, и вылечат. – Только там, действительно, как это все, надо же... Давно бы подох, – тут же соглашается народ. И чего-то сзади делает, видимо, себя лечит. – И ты знаешь, мне кажется, только в государственных столовых самое качество. Оно? – Оно, – твердо говорит народ и поворачивает за угол с мешками. – Куда же ты? – спрашивает государство через свою милицию. – Да тут недалеко. – Не поняло. – Да рядом. Не отвлекайтесь. У вас же дела. Вон международное положение растет... Не отвлекайтесь. Мы тут сами. – Не поняло. Что значит сами? Анархия, что ли? У нас народовластие. Это значит нечего шастать, кто куда хочет. Только все вместе и только куда надо. – Да не беспокойтесь, тут буквально на секундочку. – Куда-куда? – Да никуда, ой, господи. – А что в мешках? – Где? – Да вот. – Что? – В мешках что? – Что в мешках, что? Где вы видите мешки? От вы, я не знаю, я же хотел через минуту назад. – А ты знаешь, что в этом году неурожай. Погодные условия, затяжная весна, в общем, неурожай. – Да нам что урожай, что неурожай. Все равно жрать... – Ну-ну!.. – Полно. – Это потому что мы закупаем, а мы должны сами. – Должны конечно, но это уже чересчур... И вы будете покупать. И мы будем сами. Это чересчур – объедимся. – Нет, мы закупать не должны, мы сами... – А, ну тогда не хватит. – Что ты плетешь? Тебе вообще все равно. Какой ужас, тебе вообще все равно – есть государство или нет. – А что нам не все равно? – Как? Постой! Мы твое государство, ты это знаешь? – Знаю. – А то, что ты народ, ты это слышал? – Слышал. – И веди себя, как должен вести народ. – Как? – Ты должен бороться за свою родную власть. – С кем? – С сомнениями... Это твоя родная власть. – Вот эта? – Эта-эта. Другой у тебя нет. И не будет, я уж позабочусь. Так что давай яростно поддерживай. Это не просто власть. Это диктатура твоя. Вы рабочие и крестьяне, и тут без вас вообще ничего не делается, и нечего прикидываться. – Вона... – А как же. Это ж по твоему желанию реки перегораживаются, каналы строятся, пестициды... – Вона... – Ты же этого хотел... – Когда? – Вот тебе на... Что ты прикидываешься, ты же всегда этого хотел. – Хотел конечно. Ой, разговор какой тяжелый... Позвольте на минутку. – Стоять! Отвечай по форме. – Глуп, ваше сиятельство. – Не сметь! Я твое родное народное государство. Отвечай: «Слушаюсь, гражданин начальник!» – Слушаюсь, гражданин начальник. – И знай, если кто поинтересуется, ты сам всего этого хотел. Ясно? – Так точно. Ясно. И государство тепло посмотрело на народ. – Заправь рубаху как следует, пуговку застегнуть. Вот так. Нам друг без друга нельзя, – сказало государство. – Почему? – сказал народ. – Конечно. Хотя... – Нельзя. Нельзя. Ты не вздумай отделиться... Ты обо мне подумай. Что это за государство без народа. Итак уже сплетни, мол, насильно живем. – Да что вы. Я только хотел на минутку отделиться и назад. – Нельзя. Стой на глазах. Не вертись. Ну, чего у тебя? – Можно власть отменить? – Так это же твоя власть. – А отменить нельзя? – А враги, а друзья? – Какие враги, какие друзья? Что-то я их не видел. – Напрасно. Они нас окружают. Врагов надо донимать. Друзей надо кормить, иначе никто дружить не будет. – И чего? Все время?.. – Все время, иначе все разбегутся. И враги не будут враждовать, и друзья не будут дружить. А нам они пока нужны. Обстановка сложная. Ну, иди, корми друзей, врагами я само займусь, и чтоб все понимал. А то стыд. Ни у одного государства такого бестолкового народа нет... Иди. Стой! Ты меня любишь? – Ага. – Пошел!.. Великая страна Великая страна. При внутренней вражде – большая внешняя дружба. Часть ездит быстро, часть – медленно, и те, кто ездит быстро, ждут тех, кто медленно, или выезжают им навстречу назад, чтоб уже вместе вперед. Передовые делятся опытом с отстающими и отстают (так как объясняют и показывают на ходу). Как танцы. Хорошие танцоры обучают плохих, передают им мастерство, которое у них не восстанавливается, а тем все равно не передается. Талантливые обучают бездарных, пытаясь научить их таланту. Зато бездарные задают тот знаменитый общий низкий уровень, от которого мы не можем оторваться, невзирая на спешку, суету, гигантские усилия и крики к другим странам: «Подождите!» Мусоропровод Монолог снизу Да, лучше стал жить народ, раздухарился, осмелел. Из мусоропровода рубахи пошли. Бритвы металлические «Спутник». Цельная швейная машина «Проминь». Комбайн кухонный «Страуме» по частям... Пиджак букле «Светоч». Брюки габардиновые «Ойтык Оол». Раздобрел народ. Соус в канализации находят, в отбросах – рыба фаршированная. А вчерась старушка двоих с балкона окатила, химчистка не взяла – сироп. Окончательно народ сдурел. Шуточки шутит от переедания. Магазины ломятся, сорок шестой размер никто не берет. Мужчина на физической работе пятьдесят вторым животом об верстак трет. Кашне ему не хватает шею замотать. Вместо рожи такая сковородка – жена или другая женщина за неделю не перецелует. А вы говорите: концентрат в урне нашли! Бабка с магазина прет, с нее крупа сыплется, куча ворон сзади – не обернется! Сама жирная. И дети у нее кроты, щеки сзади видны, зады свисают, как черешни. А бабы некоторые только боком в государственное учреждение, только боком. Скомандуй ей: пятки вместе, носки врозь, – умрет не сомкнет! И дышит, как компрессор. Желудок на глаза давит! И грозит им полная недвижимость. А куда они пойдут? Два шага вперед – телевизор, два шага назад – туалет, руку протянул – мусоропровод. Им говорят: «Дамы, бегайте, чтобы выжить». Так она тебе и побежала сама по себе, если ее там никто не ждет. Эта врачиха по телевизору говорит: «Не смотрите меня сейчас, вредно. Выключайте, бегите!» Это ж надо характер иметь. По аптекам сидят. Помереть боятся: знают, что царство небесное отменили, значит, все надо здесь иметь, потому что там уже точно ничего не будет. Мусоропровод раскалился: литература идет, костюмы, шляпы пошли велюровые и макинтоши синие – начальство выбросило. Интеллигентный мужчина пятнадцать рублей дает, только чтоб рояль забрали. А куда я с этим роялем пойду? Макинтош китайский «Дружба» ни одна комиссионка не берет. Брюки галифе, диагональ, еще четыре поколения могут сквозь чащу продираться – в отбросах. Только ходят бабы губы кривят: того у меня нет, этого нет. Я ей говорю: «Встань на мое место под мусоропровод, все будешь иметь!» Борьба с населением Так, как раньше, жить нельзя. Теперь – как теперь? Вопрос на первый взгляд простой: живи, и все. Если выживешь. Договорились, что мы умираем раньше всех. Об этом мы договорились. Умираем, чтобы сконцентрировать, а не растягивать процесс. Умираем раньше, причем намного, иначе договариваться не стоило. Сделать ярче короткую, но яркую – таким бывает экран неисправного телевизора – жизнь и ослепительную точку в конце. Борьба с населением подходит к концу. Все от него отмежевались, и народ остался один. Население, предупрежденное, что никак не пострадает, игнорирует предупреждения. Борьба с пенсионерами тоже подходит к концу. Давно было ясно, что им не выжить. Им и не надо было начинать. В принципе с ними разговор окончен. Либо они идут в структуры, и вертятся, и крутятся, либо не мешают. Как? – это их дело. Всем видно, что от любых постановлений правительства они страдают в первую очередь. То есть ничего нельзя постановить. Они парализуют правительство. Как бы ни высказался Центральный банк – опять встревоженные лица стариков. Кажется, у них это единственное выражение лица. Видимо, от стариков надо избавляться еще в молодые годы. Говорят, что и дети страдают. Кто-то это видел. Значит, надо избавляться и от них. Детей и стариков быть не должно. Как они этого добьются – это их дело. Оставшееся население не сможет помешать реформам, и жизнь изменится к лучшему, что она и делает, хотя и незаметно для участников процесса. Это как часовой механизм. Большая стрелка – законы парламента. Минутная – распоряжения правительства. А ремень от часов – изменение жизни к лучшему. Как видим, они тесно связаны между собой. Операция отъема денег, проводимая над населением раз в два-три года, болезненна, но необходима. Как кастрация котов. Она их делает домашними и доброжелательными. Кастрированный, конечно, на крышу не полезет и в марте сидит тихо. Единственное, чего бы хотелось, – чтоб население встретило эту операцию с одобрением. Думается, что третий отъем денег через два года так и будет встречен и никакой неожиданностью ни для кого уже не будет. А при условии отсутствия стариков, женщин и детей, хотя бы на переходный период, все проблемы будут решены быстро и жизнь станет яркой и короткой без ненужной старости и детства, как и было обещано в начале этого рассказа. Я играю Америку Чтобы увидеть Нью-Йорк, нужно поднять голову, чтобы увидать Америку, нужно смотреть вдаль. В Америке поражают грузовики. Они чудовищно сексуальны. В Америке поражает количество льда в стаканах и ничего среднего. Америка обходится без средних ступенек лестницы. Роскошь или нищета, невежество или образованность, очень толстый или худой. Среднего американца, видимо, нет. Конечно, когда советский человек попадает в Америку и обалдело стоит на тротуаре, зажав в потной ладони шестьсот восемьдесят долларов, он окончательно сходит с ума, когда какая-то пара его спрашивает по-русски, как найти Пятьдесят вторую авеню. Количество магазинов, вещей и машин превосходит мыслимое. Но ничего, со шмотками мы можем смириться, тем более по нашим деньгам они тоже невысокого качества. Даже по советским понятиям змейка в сапоге довольно быстро отделяется от голенища. Легковые машины поражают, но можно терпеть. В конце концов, маленькие «Жигули», средние «Жигули», очень большие «Жигули» едут одинаково. Что советского человека переворачивает до дна – американские гастрономы-супермаркеты. Там можно повеситься в начале, в середине и в конце. Пока Америка будет так жрать, хорошие отношения между нами невозможны. Надо что-то делать, товарищи. Мясной прилавок по двести-тристи метров, колбасы – дождем, об них спотыкаешься головой. Окорока, мясо фасованное с косточкой, без косточки... Вот где нашим туристам и дурно бывает, и плохо, им предлагают выйти на воздух, но они просят их не выводить. Зеленной отдел завершает разгром личности. Авокадо, папайя, киви, манго, черт его знает, что-то в скорлупе со вкусом ананаса, что-то в разрезе, как наша пятиконечная звезда, с цитрусовым уклоном, явная груша с грейпфрутовым нутром... Когда наш турист спрашивает: «Когда у вас появляется первая клубника?» – «В шесть утра». Почему мы так потрясены? Мы-то были уверены, что Земля плоская. Если зима, значит, в магазинах ничего нет, появится летом или осенью. В последнее время и осенью не появляется. Значит, в мире неурожай, думаем мы. Но как только пересекаешь нашу границу, вдруг соображаешь, что Земля круглая, и если у тебя дома зима, то на другой стороне шара – лето, и оттуда могут привезти, если, конечно, у тебя нормальные деньги, а не опавшие листья. А мандарины?! Я жил в гостинице «Интурист» рядом с японским фигуристом. Он все спрашивал: – Что это за плоды в буфете: маленькие, кислые, зеленые, она их совком из ящика насыпает в пакет? – Мандарины. – Нет, мандарины я знаю, – ответил японец. – Эти такие маленькие кислые зеленые и так далее. Что я мог сказать? Если бы я знал, когда их убирают. Может, это вообще почки, специально для наших людей, чтоб у них были такие же кислые лица. Конечно, товарищи, то, что мы едим под названием мандарины, не мандарины. Мандарины – это нечто крупное, оранжевое, шкурка отделяется от тела не вместе с плодом, а отдельно, а внутри сладко и ароматно. Кстати, то, что мы пьем под названием кефир, – не кефир, сметана – не сметана, молоко – не молоко. То ли у нас неверный перевод... Короче, наша сметана – это кефир, кефир – это молоко, молоко – это вода и так далее. Можете сами сдвинуть на один термин назад, начиная с тортов, колбас и так далее. Не скажу, что в Америке вкусно готовят. У них там без соли и сахара. Они, в отличие от нас, хотят долго жить, им их жизнь нравится. Мы тоже хотим долго жить, потому что нам наша жизнь не нравится. В вопросах жизненных удовольствий я профессионал, и на фоне нашей борьбы с алкоголем я скажу самое интересное: там можно выпить и закусить, не прерывая беседы. Можно представить, как быстро у нас отправят в сумасшедший дом, если мы, не прерывая беседы, будем жрать... Запомните мое правило: алкоголь в малых дозах безвреден в любом количестве. Можно было бы сказать: Америка широко распахнула двери и ждет гостей. Но это не так. Советский Союз широко распахнул двери, и Америка вся в гостях. Ну что ж, дружить так же трудно, как и враждовать. Это работа! Разговор с зеркалом Начнем сверху. В сильный ветер не выходи: останешься без шевелюры, без ресниц и без зубов. Тоскливые серые глаза. Длинный нос. Круглое толстое лицо – загадка природы: у папы и мамы продолговатые. Обидчив – это все, что осталось от чувства собственного достоинства. Давно неостроумен. Юмор покрывает трагедию, как плесень. Все борются с плесенью, хотя надо бороться с сыростью. Оттого что молчалив в обществе, стал разговорчив наедине с собой. Кое-что себе сообщит и тут же весело хохочет. Оттого что уделяет много внимания внутреннему и международному положению, стал неряшлив, глаза потухли, руки дрожат. Что-то скажет – хорошо, что не слышали. Что-то сделает – хорошо, что не видели. В кино ему, видите ли, неинтересно. В театре перестал получать информацию от бесчисленных «Трех сестер». Телевизор заставляет гулять в любую погоду. Перестал искать преданность в ресторанах, решил остановиться на тех четверых, что с детства. Получает удовольствие от выпивки, хотя умом против. Так же, как и против женщин, – умом. Считает: то и другое – от однообразной застройки в новых районах. Давно не танцевал. Перестал радоваться встрече с родственниками. Начал нести чепуху со ста граммов. Давно не танцевал. Так и не стал начитанным. Так и не слывет энциклопедически образованным. Не раскусил Скрябина. Скрывает тоску во время Баха. Уже не делает вид, что понимает в живописи. Понял, что главное – это зимнее пальто. Купил магнитофон, чтобы перестать о нем мечтать. Для скоротания пешего времени представляет себя секретарем ООН или крепостным помещиком 1843 года. Хотя тяги к земле не чувствует. Пугает грязь в дождь и дождь в грязь. Французско-английского не знает, так что можно не беспокоиться. Место это любит. Считает, что не место красит людей, а люди его красят. Хочется, чтоб кто-то сказал: «Ты нам нужен. Не только ты в долгу перед нами, но и мы в долгу перед тобой, и защитим, и не дадим тебе плохо умереть». Любит дождь. В дождь и ветер кажется себе мужественным в плаще на улице. Давно не танцевал. Неожиданно заметил, что время идет медленно, а жизнь проходит быстро. Профессия сатирика наложила отпечаток на поведение: часто останавливается и круто оборачивается. Одет в серое, глаза серые, на сером незаметен. Очень хочет участвовать в общественной жизни не только в качестве дружинника. Хочет тоже встречать мэра Ливерпуля и показывать ему город, интересуется, кто подбирает группу встречающих. Также хотел бы сделать доклад о международном и внутреннем положении, опираясь на слухи и догадки. Кажется, стал понимать, почему отсутствие мыслей, неясность выражений и плохая дикция вызывают такое большое желание встретиться с аудиторией. Считает, что догадываемость зрителей, их читаемость между строк выросли настолько, что сатирика создает зал, и так внушит невиновному, что он разоблачитель и копает под устои, что тот, бедный, дико трусит от своего бесстрашия, льстиво смотрит в РИК, страшно дружит с РОВД, УВД, ДНД, лишь бы не выписали, лишь бы продукты отпускали. Ах ты, мой маленький, назвали сатириком несведущие люди явно за то, что два-три раза искал логику, один раз усомнился и раз пять играл умом. А ты помнишь два-три острых вопроса министру? И на твои мелкие, замеченные на улице недостатки он рассказал о таких безобразиях, что волосы дыбом. Ты и заткнулся, любитель, от ответа профессионала, ибо дураков уже, к сожалению, нет и новое поколение умнее тебя. И можно подобрать для своей карьеры и науку, и практику, и результаты строгих экспериментов. Потому ты и не сатирик, а юморист. Юмористус вульгарис. В неволе прекрасно размножается. Рацион: сто грамм хлеба, сто грамм мяса, сто грамм водки, пол-литра воды, десять капель валидола. Днем сидит неподвижно. Ночью дико хохочет и якобы видит в темноте. Что видит – никто не знает.   Вы читали рассказы (монологи) 1980 годов Михаила Жванецкого:   Государство и народ Великая страна Мусоропровод Монолог снизу Так жить нельзя Борьба с населением Я играю Америку Разговор с зеркалом Писательский труд Лето. Высокая температура Есть целые области...   Улыбайтесь, товарищи читатели, дамы и господа! ................. haharms.ru	Главная     Жванецкий М - стр 1 Жванецкий М - стр 2 Жванецкий М - стр 3 Жванецкий М - стр 4 Жванецкий М - стр 5 Жванецкий М - стр 6 Жванецкий М - стр 7 Жванецкий М - стр 8 Жванецкий М - стр 9 Жванецкий М - стр 10 Жванецкий М - стр 11 Жванецкий М - стр 12 Жванецкий М - стр 13 Жванецкий М - стр 14 Жванецкий М - стр 15   Михаил Жванецкий 1960 Михаил Жванецкий 1970

   

 
 Читать онлайн Жванецкого Михаила: рассказы, монологи, тексты произведений - классика сатиры и юмора на haharms.ru