Жванецкий: О человеческом
	Михаил Жванецкий 80-е годы (тексты)     Вам привет Перекличка  Звонок Эльдару! Арканову Как я его понимаю Он, она и словарь Стриптиз Не люблю, люблю, люблю I II III Что внешность человеческая? Наш человек в постели С вами этого не бывает? Происшествие Гипотоник Письмо отцу Пять-де-сят четыре Как это делается Первый съезд перестройки Это было бы немыслимо даже два года назад Прэсса дает! Отодвинули облако     Что внешность человеческая? Что внешность человеческая? Ничто. Главное – ум. Ну что такое форма лица или носа, размер глаз, прическа? Все это мелочи. Главное – ум, взгляд, интеллект. Вот это главное. Ну если к этому еще красивая внешность, тогда все. Осталось денег достать. А что деньги, когда есть ум и такая внешность?.. Но если есть еще деньги – все. Нужно только, чтоб они любили друг друга. А если есть ум, внешность, деньги и они любят друг друга, нужны успехи в работе и счастье в личной жизни... А когда есть ум, внешность, деньги, любовь и успехи в работе, нужно только здоровье... А когда есть ум, внешность, деньги, любовь и здоровье, нужно, чтобы это сошлось у какого-нибудь одного человека. А этого не бывает. Вам привет Для Р. Карцева Что ты пристал? Какой мне привет? Откуда? Ну откуда? Пристал как банный лист. Вам привет, вам привет. Откуда? Ну откуда? От кого нам привет? Ну?.. Еще чуть-чуть... Ну?.. Поднажмись!.. Ах, не помнишь... Вспомнишь, передашь... Как моя фамилия? А как зовут? Ну!.. А от кого привет? Ну и кому ты нужен со своим приветом... Почему «подождите»? Почему «подождите»? Я уже час с тобой вожусь. У каждого забора по полчаса стоим... Не можешь, не мучайся. Ишь ты! Так я тебе и дал свой адрес, чтобы ты ко мне домой приперся. Плевал я на твой привет! Передай ей… Ах, это он передавал? Ну кто?.. Ну кто?.. Ну! Давай! Жмись!.. Все! Отстань! Уйди! Растворись! Вот иди вот туда, встань и вспоминай. Там ты никому не будешь мешать. Я вернусь через час. …Отпусти рукав. Люди собираются. Ты же меня знаешь. Уйду без пальто. Не смотри на меня. Не поможет. У тебя изнутри не подымается. Беги! Все! У меня нет времени. Не держи меня за руку, не потей. Мы уже три часа ходим, взявшись за руки. Смотри, вон рыбу дают, и никого. Бегом туда. Раз-два. Для всех займи. Ну-ну... Вот тебе и на, взрослый мужчина... платок есть?.. Ну хватит, хватит... Давай еще раз для твоего выздоровления, чтобы тебе роды облегчить... Это Гриша из Севастополя, где ты был проездом? Не помнишь... Откуда ты ехал? Из Павлодара? Куда? В Екатеринослав?.. Не помнишь? Это Елизавета Ивановна из Кустаная, Борисов Герман Павлович из Ленинграда? Полковник Петров, ракетчик, здоровый такой, красный, нет?.. Официант Жорик из Риги, худой, заикается... А где ты был? Кого ты встретил? Ты рядом сидел?.. Не помнишь? Лежал рядом?.. Ты что рядом делал? Где этот привет передавали? Обстановку вспомни. Музыка играла, официант подавал, зелень за окном – «Каскад» в Сочи… Музыка играла, простыни белые. Больница в Нарьян-Маре… Солнце днем и ночью, рыба, свадьбы – Мурманск?.. Нет. Крики, жара, воровство – базар в Ташкенте?.. Ну?.. Холод, лед, снег, медведи – ты бежишь из ссылки?.. Колючая проволока, тебя не пускают – женская тюрьма под Одессой… Ну? Откуда еще мне привет? Ну? Кокчетав – травматология. Ночная профилактика – Казань. Перегон Фастов – Ясиноватая, комната матери и ребенка, Клава? Мальчик Петя в семье у врачей – Элиста. Уфа – аккумуляторный завод – вахтер на протезе, мясокомбинат в Алма-Ате – проходная, завод резинотехнических изделий, Ярославль – проходная. Лагерь строго режима, лесоповал, Архангельск. Павел Иванович Ратицкий – капитан... Все! Моя жизнь кончилась. Больше я вам ничего не скажу. Иди!.. Передай ему... Ти-хо! Передай: спасибо за весточку, скажи: у него все хорошо, только он внезапно умер... Иди... Я не буду стрелять... Перекличка Для Р. Карцева и В. Ильченко – Новосибирск? – Да! – Где Кириллов, который боролся с приписками? – Умер. – Камчатка? – Да! – Женщина Полякова – инициатор движения за облегчение женского труда под девизом: «Прочь с дороги, бабы»? – Уволилась. – Норильск! – Да? – Ефремов, призывы к демократии, 1975 год? – О, умер давно, еще в 1976 году. – А дети, семья? – Разбежались. – Одесса! – Одесса, господи! – Чего? – О, Одесса, ну что там у вас?.. – Да нет здесь никого. – Как «никого»? Из прохожих позовите. – Нету прохожих, нету. – А Конопатко где? – Этот, который за воду боролся? – Да, да. – От нее и погиб, бедняга. – Из населения можешь кого-нибудь попросить? – Если в хоть неделю назад, еще была тут семья... – Где? – Отвалили. – Так хоть ты у аппарата сиди. – Сижу, сижу. У меня такой, извините, понос, и хотел бы – не отойдешь. – Нижний Тагил? – Му-у-бр-р-... му-у-у. – Ты что, в противогазе? – Му-гу! – Где Филиппов – комсорг, борец-эколог? – Ма-а-у-му... – Ты чего, не можешь на секунду снять? – Не ма-а-я-у-у... – Хрен с тобой. Мелитополь! Мелитополь?! – Мы-то как раз у аппарата. Мы-то здесь. Мы как раз. Мы-то здесь. Мы говорим. Ой-ха-ха!.. Мы, ой! – Пусть один возьмет трубку. – Мы-то один и есть. Отдай, отдай, я буду говорить!.. Поднеси к левой голове... Я тебе поднесу... Тьфу!.. Хорошо. Тогда и тебе тьфу!.. – Как уровень радиации? – То что нужно... Тьфу! Ночью ты будешь спать, а я в тебя плюну... А я в тебя утром плюну! Ну прошу, поднеси к левой голове... Хорошо, тогда, чур, я вечером ем. Нет, я ем!.. – Мелитополь, дай левой голове... Слушай, а сколько у тебя ног? – Одна. – Значит, ты не можешь сбегать за Синельниковым? – Почему? Смогу, я побегу... Нет, я!.. Нет, я!.. Молчи уж!.. Тогда я сегодня ем... – Слушай, Мелитополь, а где Синельников? – С детьми сидит. – Что, много детей? – Да как посмотреть: как ест – вроде один, а какают – вроде много. – Так он что, занят? – Ну а как же, это ж все надо убирать. – Да, вам легче. – Нам-то легче, если в не эта правая сволочь. Тьфу!.. – Колыма! Колыма!!! – Все в порядке, все у нас хорошо, кладите быстрей трубку. – А где Егоров? – Борец за культуру, что ль? Здесь, здесь. Егоров, возьми трубку... Егоров, да оторвись ты, трубку возьми... Москва, Москва... А я откуда знаю, тебя хотят... Я сказал, все в порядке... Я тебя, падла, самого сейчас... Алло! Вы слушаете? Не хочет, козел. Говорит, неодетый... Слышь, Егоров, ну накинь чего-нибудь, это ж не телевизор, это телефон. – (Запыхавшись.) Алло!.. Алло!.. Егоров... – Как там? – Нормально. – Чем кончилась ваша борьба за культуру? – Нормально... Все... Нормально. – Какой-то сдвиг есть? – Ну, елки, ну я ж говорю – нормально. – А к женщинам? – Да, особенно к женщинам, да... к этим б... да, особенно. – Можно приезжать? – Да не надо пока. Мы тут, б... должны еще поработать с одним м... С одним козлом... Заткнись!.. А по коренным?!. Четвертак с вас, мразь ползучая... – Так что, пока отложим разговор? – С ним, что ль? Я этой падали паскудной вместо глаз фиксы вставлю, он у меня на кашель откликаться будет, я... – Так нам что, позже позвонить? – Во-во, давай позже или никогда. А так все нормально... Эй, протез, у меня туз червей, у меня... – А как окружающая среда? – Какая на... решетка!.. А-а, нормально! Этому глаза повырываю – вообще красота будет. Не звоните больше. Обстановка хорошая. Европа – люкс. Еще раз позвонишь, я и в Москве найду, кто тебе скелет выймет. – Спасибо. – Давай. – Северный полюс! СП-28!.. Северный полюс? Алло!.. СП-28? Прием. Алло! Алло! Вы слышите? – Да! – Алло! Наконец-то... Алло. – Да, да. – Алло! – Да. Нам вообще ничего не нужно. – Какие результаты? – Никаких результатов. Нам ничего не нужно. – Как ваши исследования? – Никаких исследований. Нам хорошо. – У вас сейчас ночь? – Это вас не касается. – Как с продуктами? – Нам ничего не нужно. – За вами послать?.. Когда вы вернетесь? – Мы еще не решили. – Как льдина? Трещина вдоль полосы или поперек? – Разберемся. – Когда вы возвращаетесь? – Это политический вопрос. Дебатируется самоопределение, отделение, переход в суверенное плавание. – На льдине? – Пока да. Пойдем на льдине в теплые края. – Куда? – До Калифорнии дотянем и на пресную воду продадим. – Башкирия? – Ай донт андестенд. – Это Башкирия? – Йес! – Что ж ты мне голову морочишь. Это Москва! – Ай-яй-яй, испугал. По латыни давай! – Какая латынь? – Отделяемся мы. Пока своего языка не вспомним, по латыни трендеть бум. Все надписи латынью, ни хрена не поймете, пся крев. Кавалерию заведем, армию, от всего мира отобьемся. Новую жизнь начинаем. С Израилем дружить бум. Фрукту свою заведем, молоко. – Так у вас же промышленности нет... – На хрена нам промышленность, подавитесь своей промышленностью, у нас латынь будет и армия. Гуляй куда хочешь! Мы в энциклопедию смотрели – кочевники мы. Дикие мы, оказывается. У нас лошади и люди одинаково выносливые, оказывается. Не надо сюда звонить. Кочевники мы, отвлекать будете. – Алло! РСФСР? – Для кого РСФСР, а для кого и Россия, мать вашу... – Как там? – Все путем. Повыгоняли всю сволоту: чернозадых, черномордых, черноглазых, чернозубых, черноногих, черногрудых – все, вздохнули! Эх, едренть, какая ширь образовалась, просторы, воздух, едренть, свежий... – Со жратвой? – Маненько есть... Счас придумываем кой-чего вместо колхозов. – Чего? – Да так, чтоб тоже сообча, однакось пока кое-кого еще перебить надо, чтоб еще шире вздохнуть. Жидов вроде не осталось, так наши некоторые жидовствуют, надо их маненько поунять, и дело пойдет. Потом строй себе придумаем, и дело стронется. – А как с землей? – Не до этого пока, поважней дела есть. Переделить тут надо кой-чего по справедливости. Мы так хотим, чтоб у всех одинаково, чтоб все с нуля, со старта, и вперед, вперед... Думаем, пойдет дело... Так что мы все на собрании. – Сахалин? Алло? – Хацю, Хацю. – Где Николаев? – Здеся, здеся. – Что решили? – Все хоросе-до, все хоросе-до. Горосуем. – Что голосуем? Чего вдруг? – К Японии переходим, да, всеобщим тайным горосованием. – И как разделились голоса? – Никак не раздерирись. Единограсно к Японии. – Против есть? – Есть, есть, японаци против, но уже позадно, мы уже присоединирися, уже пьем саке, смотрим теревизора, секретарь горкома кимона на урице сидит, поздравряет комсомор. Просяйте, товариси! – Алло! Москва? – Да. – Это Москва? – Да, вас слабо слышно. – Да это мы слабо говорим. – Кто вы? – Поволжье мы. – Что у вас? – Да ничего нет. Абсолютно ничего. Хотим посоветоваться. Мы все равно голодаем, так, может, в виде протеста? А? Подберите нам чего-нибудь попрестижнее. Может, негров поддержать в Америке? Тоже мучаются, а? Раз уж голодаем?.. – Давай тогда за нашу победу. – А за победу голодают? – А как же. Вся страна. Звонок – Скажите, это институт по отработке ориентации ракет в безвоздушном пространстве? – А-а-а! В институте упала трубка и раздался выстрел. Застрелился начальник третьего отдела. На следующий день куча опавших листьев, под которыми ревели грузовики, переместилась в тайгу. На старом месте только ветер шевелил оставшийся кусок парового отопления. Звонок. – Скажите, пожалуйста, это институт по отработке ориентации ракет в безвоздушном пространстве? – А-а-а! Опять! А-а-а! Ба-бах! Застрелился опытный сотрудник-секретчик, гордость организации. На следующий день вся тайга вместе со снегом переехала в Каракумы. Звонок. – Простите, пожалуйста, это опять я, я вам, наверное, надоел... Это институт по отработке ориентации ракет в безвоздушном пространстве? – Да. Чего тебе? – Надю можно? Эльдару! Вот наконец шестьдесят и Эльдару Рязанову. Вот уже и он может встретиться с молодежью. Вот уже и ему зададут вопросы... «Как Вы относитесь? Как Вы относитесь?» И он, отвечая, впервые задумается над этим. Они, кто больше всех переживает, идут довольно плотно: Окуджава, Ефремов, Ульянов, Рязанов, Евтушенко, Битов, Искандер, Захаров. Старики пишут в газеты, молодежь танцует, а это поколение, выросшее на трофейных фильмах и трофейных тетрадках, бьется, бьется, надеется и верит, боится и дерется в последний раз, в последний раз любит, в последний раз верит, в последний раз идет в бой. Им всем от сорока до шестидесяти. Они расставлены во времени постоянно: ударил час – прошел Окуджава, ударил час – прошел Ефремов, ударил час – прошел Рязанов. Подробности о них не нужны. Их совсем мало. Они не меняются. Что говорили, то говорят. Они не шарахаются справа налево, слева направо, а стоят на своих местах, а вся компания, мотаясь справа налево и слева направо, все равно прибежит к ним. Смешно на чужом юбилее не сказать коротко о себе. От гласности пострадали многие, в том числе те, кто ее призывал. Шутки шутками, а звездануть через карман тяжелую промышленность, а усомниться, в подполье, как существует мясо-молочная промышленность, когда нет мяса… Оглушительные крики глухо звучали снизу: полные названия вещей своими именами, смелая критика системы неразборчиво бухтела под землей, зато какой успех, когда грязные и усталые мы шли домой. Теперь открытая добыча. Свобода слова происходит уже на глазах по-прежнему молчащей публики. Шансов на успех нет. Можно, конечно, сказануть что-нибудь и загреметь в тюрьму, пока еще можно. Но это будет дешевый путь заигрывания с массами. Наш зритель обожает за рубль наблюдать, как кто-то мучается, говоря в лицо то, что все знают наизусть. Чтобы поддержать и речи нет, наблюдать безумно интересно. И капать... Он дергается, дергается, капнули – туже пошел, туже, но еще ковыряется, еще капнули – со скрипом еле-еле, еле-еле, еще каплю – распластался, застыл борец. Или лучше – умер молодым. Блеск. Что ж делать тем, кто, выбрав трудный путь, живет? Если вчера самым глупым был вопрос: «Где это вы темы берете?», то сегодня еще глупее: «О чем вы теперь писать будете?» Да, действительно, прямо не знаешь. У нас как только исправится верх – испортится низ. Начал шевелиться низ, тут же забарахлил верх. Ну а золотая середина вообще не принимает ничего. Они понимают, что от них ждут самоубийства, и не хотят. А их обойти – все равно что миновать средние ступени лестницы. Поэтому хочется сказать на Запад: «Ребята, если бы вы знали, как мучительно даются первые шаги, о которых даже не знаешь, шаги ли это, ибо сопротивляются все, вы бы с огромным уважением воспринимали то, что здесь происходит, и тихо помогали, если хотите знать, чего от нас ждать в будущем». Эльдар Александрович, самое смешное – наша жизнь, она же и самое печальное. Вы умеете найти ту точку между грустным и смешным, когда жизнь становится искусством. Теперь о юморе. Как мрачны лица писателей-патриотов. Уж очень всерьез. А если всерьез, то вот уже, вот-вот уже что-то надо запретить, что-то не надо играть, что-то надо осудить. Юмор – это демократия. Юмор – это свобода. Юмор – это терпимость. Что пожелать лично Вам, Эльдар Александрович? Чтоб Ваше мнение о том, что перестройка затормозилась, газеты скисли, телевидение заткнулось, «Огонек» без конкуренции зазнался, а госприемка неэффективна, оказалось ошибочным. Чтоб шире развивалась кооперативная и индивидуальная деятельность, ибо, как Вы правильно скажете в своем заключительном слове, это единственный путь оживления омертвевших государственных форм. Я желаю Вам, Эльдар Александрович, чтоб в магазинах периферии появились мясо, молоко и масло, чтоб в телемостах СССР – США перестала быть самой острой реклама еды, делающая молчание переводчика невыносимым. Мы желаем лично Вам, Эльдар Александрович, чтоб в центре Москвы вместо контор и учреждений возникли кино и мюзик-холлы, чтоб, как Вы справедливо укажете в своем заключительном слове, Москва по вечерам не погружалась в средневековый мрак, потому что, как Вы правильно думаете, от экономии электроэнергии не должны страдать живые люди, для этого есть масса бездарных заводов, а светомаскировка в ракетный век бессмысленна. Я еще хочу пожелать Вам, Эльдар Александрович, чтоб из нас, Ваших друзей, в условиях острой конкуренции приветствующих Вас, перестали вырезать лучшие места, это уже вынести невозможно. Сегодня все уже понимают, почему на экране писатель дергается, а обзванивать нет сил. И в заключение. Это поколение от сорока до шестидесяти – последнее, что верит, сотрудничает и пытается. За нами идут люди, которых не проведешь. Если надуют нас, на них надеяться нечего. Ибо на детей сегодня больше похожи на экране их родители. Арканову Дорогой Аркадий Михайлович! Мне не хочется, обращаясь в Вашу сторону, рассказывать о себе. Или даже хорошо выглядеть на Вашем вечере. Он Ваш, и Вы – ствол, окученный нашими произведениями. Мы, жители маленьких городов, перебрались постепенно в большие и, создавая эту прославленную давку в метро и на переходах, дуреем не только от того количества, которое сами же создаем, но и от качества людей в Москве. Здесь уже собрался крепкий народ, прошедший через обмены, прописки, фиктивные браки, ОБХСС, УВД и РОВД. И все это делает их незаменимыми друзьями, на которых так и хочется положиться в данный момент. Наглухо закрытые взглядом белых глаз, крепким рукопожатием, твердой походкой, умением согнуться, глядя вверх, и не сгибаться, глядя вниз, умением озабоченно ничего не делать, без мыслей сидеть, задумавшись. Возьмите с собой собаку, возьмите с собой ребенка, чтобы увидеть, возьмите с собой женщину, чтобы почувствовать. И в этом всеобщем театре, если закрыть дверь и потушить свет, исчезнут все, окажется совсем несколько человек, с которыми можно помолчать, Аркадий Михайлович! А мы мотаемся, рвем обои и радиаторы, щеголяем дверными ручками и жалким сине-белым фарфором, становимся такими смешными, что и писать об этом скучно. И в этом замоте позволяем себе не звонить друг другу, обижаться, говорить друг о друге объективно, допускаем высшее образование в наши отношения. Мне бы представить Вас молчащими, спокойными, мне снять бы с Вас эту капусту, лист за листом, осторожно и медленно, и посидеть без Москвы. Молча. И даже присутствие публики не должно заставлять нас острить так обречено и бесконечно. Уже все трудящиеся отдыхают, а мы все шутим, шутим. Каким казался страшным этот возраст – сорок лет, – вот и он прошел, а мы все шутим. А смешно уже пишут все. И на концертах публика умирает от хохота, когда наши братья выбивают ковры, когда их ведут дуть в одно место, когда тещины волосы сушат фонариком и все время намекают, что есть на свете половой акт, а смерти нет. Нет смерти, нет боли, нет попранного достоинства, нет равнодушия и несчастья. Мы, армия советских сатириков, собравшихся в маленькой комнате на крохотном диване, благодарим вас, Аркадий Михайлович, за то, что это не Вы пошутили таким образом, «что двойной тулуп – это дубленка за двойную цену». И это не Вы пошутили в конце фильма под общий хохот, что через девять месяцев у наших героев родился еще один мальчик. И Вы не пытались спеть и станцевать Льва Николаевича Толстого. Чтобы публика, отвыкшая от иронии и привыкшая к жуткому юмору телевизионных дикторов, хохотала от пачки папирос «белого мора». Я понимаю, что эти шутки не рождаются от вдохновения. Их порождают худсоветы и редакторы, уносящие с каждого просмотра по остроте, по мысли. Ну что ж, помолчим, посидим, выпьем, Аркадий Михайлович... С Вами, как ни с кем, это приятно. Пусть наши тела не всегда принадлежат тем, кому бы нам хотелось, наши мысли при нас. И не пожелаем себе в старости молодой души. Тело, пожалуй, легче уберечь, чем душу. Оставим себе эту редкую возможность наслаждаться друг другом. Как я его понимаю Как противно звучало: «Старый муж – грозный муж, режь меня, бей меня». Теперь думаю: ах ты, финтифлюшка! Что ж ты одной внешностью, одной кожей своей такого заслуженного человека... Да что ты в сравнении. Его же и послушать, и поговорить... А как он советует! А умница... А понимает... А ты? Тебя же только потрогать. А говорить – ни до, ни после... Чего поешь про заслуженного человека... Он тебе в отцы годится. Э-э... Стоп! Так ей нельзя говорить. Он тебе и квартиру, и деньги, и уют, и покой – э-э, стоп! Так нельзя говорить. Он учит тебя... Он показывает тебе... – так ей тоже нельзя... В общем, глупая ты, а он – нет... Понимаешь? Как же ей понять, если глупа? Кожа только твоя, и кости, и эти губы нежные, влажные, от которых... и глаза широкие серые наивные, и волосы мягкие тонкие, и аромат от головы, плеч, и шея, в которую уткнуться, и ой!.. колени невозможные, если положить руку и немножко ею двигать, и талия, и там груди с этой щелочкой для монетки или для крестика, и аромат ото всего, и свежечистое чего-то, теплое... А что еще в тебе есть?!! А у него?.. Что там у него такого, не вспомню сразу. Я тоже не знаю, к чему там у него... Я тоже не знаю, что ты там целуешь... И слушай, не заставляй его танцевать, слушай, даже если он умеет... И вообще. Пусть уж лучше будет старым, чем еще бодрым, и не показывает кошмарную молодую душу на синеньких ножках. Где он хорош, пусть там и сидит – за письменным столом. И мне его жалко. И я ее понимаю. И я его понимаю... Он прошлое свое, хорошее имя свое... Дай отведать в последний раз... Слушайте, а вдруг не любит она вас, ну не любит... Да ведь она же... Ну изменяет, и вы миритесь. Еще бы... И вы терпите…. Конечно… За что?.. А вот за свое ответное возрождение… Как я его понимаю. Как я постарел. Он, она и словарь Стриптиз Ночь. Темнота. Глазок приемника. Музыка. Он (зажигает свет. Долго листает словарь). Ай... хэв... лав... мач... (Гасит свет, ложится.) Она. Ноу, ноу. Ай кэннот... (Зажигает свет. Оправляет кофту. Листает словарь-разговорник.) Как пройти к вокзаллю? Он. Сейчас я тебе объясню. (Гасит свет. Шепот. Возня.) Он (зажигает свет. Уже без галстука. Копается в словаре. Кричит ей, как глухой.). Подожди немного!!! Вэйт чуть-чуть... Литл... (Гасит свет... Шепот... Возня.) Она(зажигает свет. Уже без туфель. Копается в разговорнике.). Патччьем у вас устрицы?.. Ноу. Гдье здьесь такси? Остановитесь, я хочу сойти. Откройтье дверцу. Ви куда едете? (Он увлекает ее. Гасит свет. Поцелуи и т.д.) Он (зажигает свет, копается в словаре). Квартира моя... Апартмент май... Я хозяин... Бизнесмен... то есть хозяин... Пить... Пить... Контакт... йес? Пить... пить... (показывает). Я и вы идем вперед... форвертс... тогезер... сердце... херт... Ах! Вы... ю... сердце... пить... пить. (Гасит свет. Булькает вино.) Она (зажигает свет. Уже без кофты и туфель. Листает разговорник). Но-но... Гдье здесь магазин?.. Выведите менья из магазина!.. Я вам буду писать... Какой зеленый город. Куда ведет эта ульица? Где антикварьият? (Он гасит свет и т.д.) Он (зажигает, копается в словаре). Плохо... Контакт ноу... плохо. (Ищет.) И, К, Л, М, Н, О, П... бэдли!.. вери бэд... Контакт есть... контакт нет... плохо бэд... пить... П, Р, С, Т, Ф... пианино, пиво, пижама, пика, от черт, пилот, пипетка... от черт... пить... дринк! (Гасит свет. Булькает.) Она (зажигает свет. Без какой-то детальки. Листает словарь.). Как проехать в гостиницу? Где мы находимся? Я туристка из Соединенных Штатов, а вы? Он. А я здесь живу... Море... И, К, Л, М... вассер... мстительный, мрачный, мотыга, МТС, морг, море... сиа. Она (листает разговорник.). Я где нахожусь? Он. Это море. Берег моря... Пляж... Аркадия... Море... (Гасит свет. Поцелуи. Он вскакивает без рубахи.) Безопасность... безобразие, безработица, безысходный... сафэти... я безоружный... револьвер ноу... пить... дринк. Она (зажигает свет. Без чего-то очень нужного. Разговорник.). Обменять значки. Вы из какой страны? Где здесь рынок? Помогите перейти дорогу? Я не причиню вам вреда. Он. Хорошо. Иди сюда. (Гасит свет.) Вы меня не понимать! Не понимать, и все! Безопасность ваша гарантировать мною. Я гарантировать твоя безопасность. Сафети. Гарантирен. Это пляж. Сиа. Блэк сиа... Шип гуд... бютифул... ай лав... (Гасит свет.) Она (листает разговорник). Я из миролюбивой страны... Вы состоите в ООН? Он. А как же. Она. Мы не хотим войны. Он. Йес... и мы... войну ноу... Пиис. (Гасит свет.) Она (вскакивает). У нас великая страна! Он. И у нас... Союз – Аполлон гуд! Она. Гуд! (Гасят свет.) Он. Филип Моррис! Она. Гранд Балет! Он. Нэйл Армстронг! Она. Игорь Моисеев! Он. О! Она. О! Она. Где я нахожусь? Он. Тсс-с! (Целуются.) Он. Ни черта ты не понимаешь, глупая. Она (тихо). Глюпый... ни тшерта... Он. Я пять лет учил английский... Видала, как они учат... Глаза у тебя хорошие. Она. Гляза... Он. Глаза, глаза... Вот это, то что выше носа... Глаза. Она. Гляза... (Тянется за разговорником.) Он. Не лезь ты туда. Там не нашим языком... Глаза. (Показывает большой палец.) О’кей! Глазки. А нос плохой (Показывает). Нос плохой, американский. Она. Нос, гляза. (Целует его. Говорит по-английски.) Как ты меня привел... Как это все смешно... В чужой стране. Какой пляж?.. Я когда тебя увидела, я поняла, что буду с тобой. Тебе этого не объяснить. Даже Денни этого не понимает. А уж ты... Что ты там говоришь, один Бог знает. Понял? Он (по-русски). У тебя свои трудности. Думаешь, так просто иметь такую квартиру. Мне пришлось сюда знаешь кого прописать. Не хочется тебя расстраивать. Но я выпишу этих трех сволочей! Она (по-английски). Мой Бог, какие у тебя красивые руки. И ласковые. Если бы ты понимал, что я говорю. Мне ведь завтра надо уезжать... Он. Дело даже не в том, что нет горячей воды или удобств... Здесь море. Огни видны. Я сделаю ремонт. Я пущу здесь все кафелем. Котелок на газу. Она. Как жаль, что завтра уезжать. (Засыпает.) Он. Погоди. Я выбью у них двухкомнатную, посмотрим, что ты тогда запоешь. Кафель, пластик, дерево. Музыка. Приглушенный свет. Притопленая тахта. Ты что, спишь? Кому ж я это все рассказываю... Не люблю, люблю, люблю I Послушайте! Я вас не люблю. Мне приятно вас видеть иногда, иногда. Мне приятно с вами говорить. Всегда. Мне приятно, что вы у меня где-то неподалеку, но я вас не люблю. Я могу без вас жить. Неделю. Я могу без вас спать. Неделю. Мне приятно знать, что вы придете, но я вас не люблю. Я могу без вас есть. Неделю. Я могу без вас писать. Неделю. Я могу закрыть глаза и вас не видеть несколько мгновений. Я головой верчу, не думаю, не думаю о вас. Нет. Я вас не люблю. Я вас не люблю за все. За то, что так живу без вас, неделю. За то, что сплю без вас, и потому что, когда вы наконец являетесь, у меня такие не мои глаза. Сидите, спокойно. Зачем вам человек, который вас не, не... не любит... II Теперь вы, моя милая. Вас я, оказывается, люблю. Я проснулся с этой идеей, и мне приятен весь день. Бывает такое с утра и до обеда. Тем более... Ну ладно. Не в этом... Я вас люблю, и все. Ну, во-первых, когда я вас встречаю случайно, я жалею, что не делал этого раньше. Мне приятно взять вашу ручку, ее мять и гладить, следя одновременно за выражением ваших глаз. О! Два серых фонарика. Где ручки – проводки, а я батарейка со своими плюсами и минусами. Я зажигаю ваши глазки и сразу понимаю, что я вас люблю. Люблю, люблю, люблю. Я это делаю и... не обвиняйте. Я могу жить без вас, тем более... Не в этом дело. Но когда я вас вижу, когда я вас беру за ручку, когда я ощущаю этот нежный пятипальчиковый комочек, и одновременно смотрю вам в ваши глаза, и одновременно целую вас в ваши губы, передающие вам туда, внутрь, мои позывные, и ушки щекочу, и огорчен бываю, что не вижу ваших губ, глаз, когда целую к уголкам, передвигаясь к уголкам, одновременно я себя преодолеваю, чтобы взглянуть... А вы? Как я или иначе? Моя услада. Мой восторг. Мои живущие отдельно штучки. Боже мой. Оставьте мне, а сами уходите. Вы сами не нужны. И ваши взгляды. Они мои. Из них я вырос, а вы несете. И ваши мысли. Я не предвидел и вложил. А вытрясти из вас и выбить нету сил. Да потеряй же к черту, не сообщай... И помолчи... Тсс-с... Вот так... Дышите. Не дышите. Теперь на спинку. Вдох... Моя забава. Как я вас люблю. На, бери. Держи свое. А мне мое. Ну позвони, ну хорошо. Такси, такси. III Теперь вы. Прекратите, это случайная встреча в вашем районе. Не преследуйте меня. Я?.. Никогда. Земля круглая, и кто кого преследует – непонятно. Ах, это я вам звоню? Не помню. Ни за что. Когда я ни возьму трубку, вы там сидите. Где девичья честь? Посмотрите, сколько нас вокруг, немытых, нечесаных, готовых на все. Пресекайте! Набирая номер, держите себя в руках! Я не женюсь вообще, а на вас в частности. Я проверял вас двое суток. Ваши шаги на кухне отдавались в моих мозгах. Вы шумно дышите днем и ужасно храпите ночью. Кроме того, что это за манеры делать себе уколы и вскрикивать? Видимо, вы больны, немедленно скажите чем. Я допускаю, что жена может быть на восемнадцать сантиметров длиннее, но сороковой размер стоп я не переношу. Меня пугают ваши тапочки. Мне кажется, что у нас дома милиция. А ваши обеды? Мы же после них долго не можем видеться. Отпустите меня! Откройте дверь и выпустите! Не нужно мять мое тело. Видите этот синяк? Это ваши щипки. А эти укусы. Никто не верит, что это человеческие зубы. Зачем вы хотите, чтобы я на вас женился целиком. Можно, я вас буду просто любить? Выпустите меня... Я буду сообщать, где я... Ну не надо... Мне тяжело. У меня нет воздуха. Мне грудь давит. Снимите ее, ну пожалуйста. Она очень горячая. Даже когда она случайно попадает на меня, я задыхаюсь. Не приближайте рот. Вы опять поели этот салат. Я же просил: хотя бы на ночь ешьте молочное. Вот тут заходил этот парень здоровый, может, он? Ну почему именно я? Ну у меня могут быть, в конце концов, другие планы. Ой! Ну туда не щипайте. У меня потом синяки. Я и так уже говорю, что это от комода. Чему вы будете меня тренировать? Немедленно откройте. Я хочу выйти... А если мне надо?.. А если я все равно выйду? А если вы не догоните? А если я не хочу? А если я не выпью? А я вот так в кресле всю ночь. Тем более что мне вообще сегодня нельзя. Наш человек в постели Так. Хорошо... Теперь повернись... Не так... Чуть левей... Вот так... Нормально... Нет... Нет, нет. Чуть-чуть правей... Еще, еще правей. Еще... Вот. Не, не, не. Левей, левей, левей. Ага... Ага. Ага... Назад, назад, назад. Ага. Ага... Стой. Стой. Остановись. Остановись. Сдай назад. Чуть-чуть, чуть-чуть. Назад. Нормально... Ага... Неа... Неа... Не-а... Ага... Ага... Повернись... От меня... Ко мне... От меня... Во, правей... Еще... Еще... Еще правей... Правей! Во, во... о... о... о, во, во... Не, не, не... Стой! Стой! Сто... сто... стой... Повернись... Еще, еще. Вниз... Ниже... Ниже... Нет... Это убери, вот это дай. Да... Постой. Да... Ко мне... От меня... Ко мне... Левей, левей... Во, во, во... о... о... о, во. Не, не, не... Не разгоняйся! Не ра... Во, во... о... о... о, во... Смотри в окно, в окно. Во... о... а... А. Во, во, во... Вот это возьми, а вот это отпусти. Во... о... О... О... А!.. А!.. А!.. Во. Хорошо, хор... Во, во... Ни... ни... ниже. Ни... О... О... О. Ой... й. Ой, ой... Стоп!.. Стой. Не разгоняйся! Вот так. Вот. Ой. Ой... О... О. Хр-ррр... Все. Завтра купим! Спи! С вами этого не бывает? С вами этого не бывает?.. Во-первых, колокольный звон в самых неожиданных моментах. Например, на занятиях. Вдруг: бам-бам, бам-бам, тили-тили... Иду по коридору – сзади гудок паровоза. Вздрагиваю, падаю, поднимаю голову – никого. В-третьих, сплю на рельсах. Причем на узкоколейке и поперек. То есть шейка на одном рельсе, ножки на другом. Опять гудок. Вскакиваю – снова на занятиях. Вам не кажется?.. Мне стало казаться, что во всех очередях я всегда крайний... У вас не было такого ощущения?.. Никто сзади не занимает, и спина на ветру все время. Но этого мало, в душе все время смутное беспокойство и растущая уверенность, что перед твоим носом выбросят «переучет», или «обед», или какой-то другой плакат. С вами этого не бывает?.. А вы не слышали себя со стороны?.. Я слышу себя со стороны. Причем тот, кто слышит, умнее того, кто говорит... искреннее как-то тот, кто слышит... прямее что ли того, кто говорит... называет вещи своими именами, так, что ли?.. как-то он, тот, кто слышит, принципиальней того, кто говорит... С вами такого не бывало? В-пятых, вдруг стало казаться, что я нравлюсь женщинам. Меня уже три раза выгоняли. Я стучался, будил весь квартал... В-седьмых, вдруг пришло в голову, что я могу прожить на два рубля в день... На те два рубля, которые у моей соседки. Представляете ужас. Что со мной? Это радиация или лучи?.. У вас нет этого?.. И гудок не гудел?.. А скажите... а вам не казалось, что у вас есть деньги на книжке?.. Мне это стало казаться. И так ясно. Вот вижу, и все. Перед глазами стоят. И номер кассы. Все... Ну до того было очевидно – пошел снимать. Меня посадили на диван – успокоили... Это очень неприятно... Какое-то ощущение, что живешь в одном месте, а находишься в другом... У вас такого не бывало?.. Не хотелось никогда круто обернуться и отскочить? А вы показывались врачу? Я пошел показаться. Ну, в общем, он мне помог избавиться от ощущений... Даже не от ощущений, а от необходимости реагировать. Ну, звон, звон... Есть деньги на книжке – прекрасно, а снимать не буду. Что бы ни слышал сзади, не оборачивайся!.. Скажите?!! Вам не приходила в голову такая мысль: «Почему те, кто варят обеды, толстые, а те, кто их едят, худые!» Происшествие За грубость осуждены: администратор, дворник, шофер, зам. директора по снабжению, сменные механики, писатель, прораб, бригадир, отделочники, сантехники, мать и отец Сергея Дзюбы (Дзюба определен в колонию), воспитательница детсада, члены комитета народного контроля, его председатель, водитель автомашины ГАЗ-51, номерной знак 13-54 АЖ, принадлежащий Пулковской обсерватории, два грузчика с этой машины, ученый секретарь – хозяин мебели, его сестра, встречавшая машину, сын ученого секретаря, ждавший машину внизу, соседи по пути следования грузчиков с мебелью, механик треста «Лифтремонт», жильцы соседнего дома № 21 по улице Жуковского. Калягина Евгения 1902 года рождения и Куштырева Маргарита 1906 года рождения, наблюдавшие за разгрузкой, госпитализированы. Осуждены товарищеским судом жители дома № 27 по улице Победы, в трех тысячах метрах от выгрузки. Состоялось собрание работников столовой, возле которой остановилась автомашина ГАЗ-51, номер 13-54 АЖ Пулковской обсерватории. На собрании присутствовали руководители треста. Директор столовой, шеф-повар, буфетчица и гардеробщик от работы освобождены. Зав. производством лишен права работать в торговле и еще три года нести материальную ответственность. Зав. пунктом приема белья по пути следования автомашины ГАЗ-51, 13-54 АЖ, отправлена на судебно-медицинскую экспертизу. Жизнь в городе постепенно вошла в нормальное русло. I5/X 80 года был поставлен на место пивной ларек. Застеклены дома по улице Жуковского. Автобус ПАЗ 75-89 ЛЕВ детского сада завода «Пульверизатор», настигнутый автомашиной ГАЗ-51, 13-54 АЖ, заменен прогулочным катером «Альфред Дюрер» – новое название «Октябренок Балтики». Штаб, созданный для ликвидации последствий прохождения по городу указанной автомашины, распущен. Гипотоник Ой, что вы знаете. Я не гипертоник, я гипотоник, я могу дать скачок, но много не дам. Я им говорю: когда вы меряли, я дала скачок, но я не гипертоник, не надо меня туда записывать. Мы делали мне прокол гайморита. Врачиха молоденькая. Я выдала такую сыпь буквально за час. Потом мы делали мне блокаду, но я дала тошноту, потом дала обморок. Меня лечить можно, но очень умело. Я даю лечить, пожалуйста, но выдаю такие загадки: то сыпь, то обморок, то несварение. А недавно он пишет «ангина», ну я ему и выдала на антибиотик – аллергию, потерю сознания и желтуху. Он, бедолага, проклинал свою профессию, еле вытащили. «Скорая» тоже как даст укол димедрола – я им судороги и синеву. Ха-ха. Не все так просто. Конечно, мне нелегко, но пусть разбирается. Я открою рот – на! – разбирайся! Молодежь не разбирается, а берется, а пожилые часто невнимательны. А мне терять нечего. Я же не притворяюсь. Он выписывает – я пью все, как он выписал. Ну и выдаю ему и столбняк, и синюшность, и спазмы. А пусть внимательней будет. Я ему говорю: «Мне кажется, вы легкие не выслушали. Я не гипертоник, я гипотоник. Я могу дать скачок. Видимо, я случайно дала скачок, вы слушайте легкие». Он: «Что мне слушать? Я вижу. У меня приборы. Вот я выписываю». Он выписывает, я глотаю и тут же выдаю. Он имеет весь набор: аллергию, токсикацию и абдуценс. Я же не прикидываюсь. Он же действительно такое выписал. Пусть получает. Где же он научится? А мне чего, детей у меня нет. Когда-нибудь они меня, конечно, угробят, но хоть чему-то научатся. Я одинокий скромный борец, я маленький институт повышения квалификации врачей. Выписал не то, вкатил не то. Смотри. Другим легче будет. У него уже в глазах сомнение. А сомнение перед решением – святая вещь. Письмо отцу И вот мне пятьдесят четыре. Ты от нас ушел в шестьдесят семь. К тому, что я писал в своем сорок первом, прибавились очки. Я в очках. Домашняя аптечка разрослась до районной, там уже есть все для сна и против сна, для желудка и против желудка, возбуждающее и успокаивающее, все, что заменяет организм в девяностые годы XX века. По-прежнему я один. Количество детей говорит о чем угодно, только не обо мне. Они растут, разнесенные ветром, и вряд ли вспоминают. Ты умер у меня на глазах. Я на чужих ногах бежал к телефону, и секретарь райкома на Белинского дал позвонить. Только это ничего не дало. Ей-богу, смерть в этой жизни не самое печальное. Для самого героя – это выход, окружающих жалко, но они-то как раз успокоятся. Просто уходишь из грязи в грязь. Там семейные склепы, можно проследить генеалогию. Здесь из-за всех революций и потрясений не знаешь имени дедушки, нет могилы бабушки, до них – вообще никого... Член коллектива. Член коллектива Седьмой горбольницы, член коллектива сверлильного завода. Работник порта. Никого, отец. И тебя нет, чтоб спросить, откуда мы. А здесь все трясут, устраивают перекличку, чья это родина, моя, а не твоя. Я – патриот, ты – не патриот... Из всей жизни мы усвоили только название, держимся за него, как клещ за лошадь, как безграмотный больной за плохой диагноз. А тот доктор сказал: «Ревматоидный артрит» – и смотрит с недоверием. «Мы же социализм построили» – и смотрит подозрительно. А не все ли равно, что ты построил. Придумай сам название. Ни пожрать, ни поср... ни одеться, ни раздеться, ни вздохнуть, ни охнуть, ни жить, ни умереть – может, это называется социализм. А может, у этой полужизни и названия нет. В революцию своих побили, в коллективизацию своих побили, перед войной своих побили, в войну побили, после войны побили – и все миллионы, миллионы, а живым говорим: недобитые вы! Посмотри, как безошибочно любая революция к голоду приводит, и не переспрашивай – покажи на карте. Где карточки на хлеб и сахар, там и революция была. Как же нам повезло такой безошибочный путь выбрать! Умные люди вели. Говорили: «Бедные должны править. Бедняки определяют лицо государства. Отними у него дом, подели добро, отними хлеб, раздай – у всех будет. Отними – у него много, раздай – у всех будет». Отчего не отнять. Воровали – боялись, а тут законно – не грабь, а бери. Он пошел и взял. «Ну и что вы сделали после того, как ударили ее ножом?» – «Ничего. Она пошла к себе, я к себе». Когда отнимаешь у одного и раздаешь всем, ни у кого не оказывается. И знаешь почему? Бог следит. Высшая справедливость. Сколько лет опровергаем, а то, что в Библии, – верно. У человека, который берет у другого, что-то такое в душе происходит. Он уже работать не может. Может речи произносить, голосовать, писать письма, доносы. Ищет, у кого еще взять – у соседа, у завода, у государства, потом на честных идет, на умных, на образованных, на предприимчивых. Давай, мол, еще делить будем, еще чего-нибудь отбирать, еще кого-то высылать, а его имущество делить... Недоделили. Я не писал тебе тринадцать лет. То письмо написано в 75-м. Ну что ты! Это знаешь, что за период был! Я же писал и не знал. Период разгула застоя или расцвет периода разгула застоя. Гуляли мы тогда. Сажали много за растраты и гуляли. Пили много мы тогда, завистливо рассматривали стереомагнитофоны, дипломатические «мерседесы», иностранные пароходы. Так и тянет сказать: «Как все изменилось с той поры...» Это были, отец, странные тринадцать лет. Черт его знает. Вся жизнь на кухне. О событиях в нашей стране – из «Голоса Америки». Газеты не то чтобы врали. Это была не ложь, они писали о другой жизни, как фильмы снимались о другой жизни. Нарисуют квартиру и снимают там. Вопросы и ответы писал один сценарист. Глава государства в Баку говорил: «Да здравствуют нефтяники Афганистана!» – и весь народ аплодировал, а в Бонне на аэродроме, возвращаясь домой, он прощался со своим министром, который вместе с ним летел в Москву. Вожди целовались взасос. А мы жили без событий. То есть, конечно, болели, умирали, женились, но без событий. Мозги, состоящие из двух полушарий, работали на одну восьмую – где чего достать. Так и тянет сказать: «До чего все изменилось». Нет. Многое произошло, но ничего не изменилось. Какие-то люди куда-то ездили, какие-то люди где-то бывали, что-то видели, но не имели права рассказывать, чтоб их выпустили опять. Из-за границы комментаторы дико ругали страну своего пребывания, свой костюм, свою еду, свою машину, чтобы их не отозвали. А я к тому времени совершенно потерял квалификацию и зарабатывал устным словом, на письменное разрешения не было. Я подозревал, что меня ожидает деградация и как инженера, и как автора, но таких темпов я не ожидал. Здесь смех вызывает все. Не предскажешь и не угадаешь. Публика бежит на концерт с набором соответственных ассоциаций. Смех рвется еще до подхода к креслу, похожий на рыдание, не потому, что смешно, а потому что: «Да! Да! Да! Точно!.. Какой ужас! Ха-ха-ха!.. На эту пенсию не то что жить, смотреть без слез невозможно! Ха-ха!.. Как мы живем, ха-ха, как нас лечат... Как нас хоронят? Ха-ха!..» В общем, не они от меня, а я от них заряжался юмором. Сообщение о том, что, «товарищи, тут один приехал из Японии и говорит: в таком дерьме, как мы, – не живет никто», вызывает удушье от хохота. И правильно: не умеешь жить, умей смеяться. Чужой юмор мы не понимаем. И любое мастерство здесь постепенно деградирует. Кулинарное, инженерное, врачебное, писательское, учительское. Государство из педагогических соображений гением никого не называет, боясь конкуренции. Поэтому гением мы называем кого попало... Они потом страшно удивляются и обижаются: «Как я не гений, вы же все говорили…» Понаделали таких доморощенных гениев. А жизнь шла мимо. Как жалко мне наших людей, отец. Ты хоть войну прошел, хоть до революции двадцать восемь лет жил, а тут умирают... Бог ты мой, что он видел? За всю жизнь?! Другой страны не видел, другой жизни не видел. Сто пятьдесят рублей зарплата, семьдесят рублей пенсия, иногда левый тридцатник, ни разу вкусно не поел, ни разу красиво не оделся, ни разу не поговорил, не высказался по самому главному, жил в коммуналке, лежал в общей палате, главная мечта – квартира, после получения которой только начинаются мечты: кран, плитка, дверной звонок. Он теперь за Сталина. Сталин – его мечта о мести. Если бы он! Он бы вам дал!.. Тут такое произошло и кое-что изменилось. Одесса здорово изменилась. Путем обмена евреев на зерно, евреев – на ракеты. Народ отваливает. Куда едут они – толком не знают. Не думаю, что с их отъездом там что-то добавляется, но здесь – убывает. Если бы была свободная езда «туда-сюда», как всюду, большинство бы подработало и вернулось обратно. Но в наших головах не помещается, что выезжают от запретов, от слов «навсегда», «родина не простит». Хотя за понятием «родина» у нас всегда стояли НКВД, МВД, ОВИР, выездная комиссия обкома партии. Вот родина не дает разрешения, обратно не пускает. Иностранцам объясняют, что это в традициях нашего народа. А у нас народов больше ста. В традициях армян – ездить, в традициях грузин – не выезжать. Где ни копни, папаня, логики нет, и, конечно, это сделано умышленно. Сравнение США и СССР запретно до сих пор, отец, до сих пор. Я забыл сказать: сейчас мы живем в свободе, мой дорогой. Нет, при Хрущеве такой не было. То ли мы действительно ни черта не работали, хотя забастовка происходила так весело и незаметно. Появлялись какие-то кастрюли, народ озабоченно делал какие-то туфли, какие-то коллективы шили костюмы, клепали трактора. Народ кого-то оперировал, утром куда-то выезжали грузовики, какая-то часть заседала среди ковров, прямо с утра, а некоторые и до полуночи, кто-то прыгал с шестом, по библиотекам писатели сидели с читателями, шахтеры оздоровлялись в санатории, то есть для неопытного глаза – полная иллюзия жизни и труда. Но, видимо, ничего ниоткуда не поступало. И мы как-то все объели вокруг себя: леса, поля, горы. Один комбайн убирает, четыре – распускают на запчасти. Зерно вроде уберут, часть потеряют по дороге, часть – при хранении, а из остального выпекут такой хлеб, что его опять на свалку. На электронных японских микроскопах пальто висят, таких дорогих вешалок ни в одной стране... Вроде бы в армии зорко стоят. У них там все самое передовое: ракеты на уровне ракет, танки на уровне танков, мы ж все транзисторы после них получаем. Поэтому тут довольно много народу взорвалось при просмотре телевизоров. Но мы взрывались с сознанием того, что в армии все в порядке. Так тоже не все. Тут один тип прямо на самолете и прямо на Красную площадь сел, и немец, и вообще ему девятнадцать лет, и не похож на аса имперских ВВС. Тут сразу его поймали, хотя он и не убегал, посадили, хотя он и не сопротивлялся, срочно поменяли военных, но народ смекнул, что граница на замке тоже в одну сторону, то есть первый желающий сюда приехал. А туда по-прежнему строго. Народ стоит на обрыве, смотрит туда, видит красивые машины, слышит красивую музыку, чувствует запах упорно приготовляемой пищи. Самые отсталые от передовых стран живут в условиях полной еды. Земля не кормит только тех, кто ее обманывает, кто шумит и кричит: «Дадим в закрома Родины!..» Миллионы центнеров, пуды, черт его знает, считают зерно пудами, жилье – метрами, еду – калориями, понять никто ни черта не может и не старается. Ну, мол, если им надо, чтоб мы были свободны, побудем; захотят от нас правды – скажем, а насчет работы, тут, ребята, другое дело. Мы и сейчас не знаем, до какой пропасти мы докатились. Тут бытует выражение, что мы докатились до пропасти и хотим ее в два прыжка... А толком про пропасть не говорят. Ну то есть понятно, что кризис. Вроде не работали, а вроде и работали. По их же заданиям что-то переворачивали, что-то клепали у мартенов в три смены, за рыбой в шторм, каналы рыли. Все ж по их заданиям. Ни один экскаваторщик по собственному плану ничего не рыл. Так где ж уверенность, что сейчас мозги появились? Рожи те же, а мозги другие? Нет, ребята, рожа с мозгом связана намертво. Если сидит одутловатая красная лохань с оловянными зенками, откуда в ней мысль угнездится? И не надо путать – очкастый, вертлявый идею дает, а лохань решает. И хотя оба вызывают у народа отвращение – путать не надо. С криком колотить очкастого – мол, это он построил – не надо. Его, конечно, достать легче, но не надо. У него идей сотни, а власти нет. Власть у того, а того трогать боимся. У каждого кто-то сидит в тюрьме. Эх, папаня, так интересно жить. Ну не жить, а заниматься жизнью. Короче, батя, после бурного обсуждения, разделения, гонения, умопомрачения начался застой, в котором мы показали все, на что способны массы, оторванные от собственных мозгов и вероисповеданий, и нам дали свободу. С лязгом открылись железные двери – выходи! А мы сидим. Дураков выходить нет! Оттуда кое-кто прибегал. Путаница там, рисковые люди в кооперативы пошли, дурными деньгами таксистов пугают. Действительно, кой-чего из того, что давно лежало, напечатали, а мы ждем, батя, ждем, отец, ждем, родной, пока вместо рож лица появятся. Кто-то кричит: «Законы давай», чтоб у них уверенность была. Законы дают. И говорят: «Вот законы, выходи!» Но уверенность у нас своя. Мы-то знаем: законы всегда были, только кому они нужны на нашей святой Родине. Одним росчерком пера под названием «Временное положение» – и нету тебя, меня и других местоимений, и тянутся по стране огромные могилы в виде каналов и железных дорог. А под крик «Свобода!» полезла всякая мразь виноватых искать, счеты сводить, а попросту – морду бить. Странное ощущение, что кто-то нас им подставляет, ну чтоб потом с полным основанием лязгнуть засовом. И опять на краю пропасти будем. Опять засов откроем. Опять кровь потечет. Его опять закроют, пока не поймешь, что построили, отец, и как это называется, и надо ли жить в этом или построить что-то другое и жить уже в нем. Лето 1988 г. Пять-де-сят четыре Та же жизнь, но уже в очках, уже с болью в колене и родственниками в больнице. Мысли не напрягают тело, желания не переходят в действия. Та же жизнь, но с ироничным взглядом. Чужая любовь не возбуждает, а для себя лень распускать то, что осталось от хвоста. Та же жизнь, а чужие ошибки радуют больше, чем свои достижения, а мечты из созидающих переходят в разрушающие. И на чей-то шепот: «Иди ко мне, мой милый», – как бы ты быстро ни побежал, ты все равно лишний. Та же жизнь, но ты уже знаешь, что слово «реанимация» означает лежание, а слово «лежание» означает хождение, а хождение – это мышление, а мышление – это старость, переходящая в тихое детство, если успеет, если успеет, если успеет… Как это делается Первый съезд перестройки Как это делается! Я в восторге!.. Да здравствует величайшее открытие – дураков нет даже на самом верху! Боже! Как это ловко делается... Трансляция съезда – как репортаж из подводного мира. В цвете. Замерев, мы, полчища наивных и дураков по эту сторону экрана, наблюдали с восторгом, КАК ЭТО ДЕЛАЕТСЯ... Как это делается!!! Кто сказал, что мы ничего не умеем? Бред! Выше всего мирового уровня. Интриги, подготовки, заготовки, сплачивания и рассеивания... Блеск! Я в восторге! Я надеялся на малое: законы, решения... Чушь и бред! Мы получили большее – огромную и прекрасную картину работающей машины, не дающей результатов. Гора родила мышь: отмену статьи одиннадцатой, которую давно уже отменили. Ничего не родила гора под наши восторги и аплодисменты. Но как это делается... Как все оказались в меньшинстве – рабочие, крестьяне, ученые, инженеры, демократы... Все! Кто в большинстве? Неизвестно до сих пор. Ни одного лица из большинства не проступило. – Сколько можно давать слово меньшинству! – кричит большинство и не берет слово. Действительно здорово. Мозги заворачиваются. Казалось бы, вот проблема. Вот она воет, и вот ее решение. Но тут идет другой – другая проблема. Идет третий – третья проблема. Затем картон азиатского выступления, дальше – пятая проблема, шестой – картон, и жуешь этот пирог – мясо с картоном, – и уже ничего не понимаешь... – Гибнут малые народы!.. – Да здравствует рабочий класс!.. – Голодают пенсионеры!.. – Сила партии в единстве!.. – Прилавки пусты... – Мы поддерживаем самый прогрессивный строй... – Нет лекарств, где взять деньги?.. И тут неожиданно выходит человек и говорит, где, по его мнению, нужно взять деньги. Вот здесь очень важно не реагировать. А дать слово следующему. Он уже говорит о гибели всего живого на Севере. Тут уж действительно неизвестно, что делать, но выходит третий и говорит, что, по его мнению, надо делать в сельском хозяйстве. Теперь очень важно, не отвечая, дать слово следующему. Он, разрываясь, говорит о радиации и пособиях. Мы уже забыли о малых народах и сельском хозяйстве, у нас волосы дыбом от радиации, и, когда появляется человек с идеей спасения коряков, все раздражены: этот откуда, при чем тут коряки, когда такая радиация... Тут известие о катастрофе. Все бросаются туда, забывая о радиации, и тут же подходит дело из Ферганы, поэтому человека, который внезапно нашел деньги для борьбы с радиацией, уже сгоняют с трибуны. А тут ошеломляющая новость о власти КГБ, о грандиозных новостройках в центре Москвы... Полушария поменялись местами, и все с радостью погрузились в длинный, старый, железнодорожный доклад на паровой тяге об наших успехах, связывающий поражения и победы в единое громыхающее целое. Можно поспать, перекусить, поделиться сомнениями в своей уверенности или уверенностью в своих сомнениях и так далее. Тут и армия напомнила, что она любимое дитя страны и может набить морду любому, кто с этим не согласен... А вот и пошла работа по выдвижению депутатов, наблюдать которую было уже физическое наслаждение. Это уже шло не под валидол, а под шампанское. Боже! Как это делается! Какая работа! Я такого не видел! – Вы нам все время для выборов предлагаете одного, – капризничает депутат, – но нам хочется хотя бы двух, чтоб выбирать. – Но нужен-то один, – говорит председатель. – Да, – говорит депутат. – Вот он и есть. – Верно, – говорит депутат, – точно... Но постойте... Как же это?.. Действительно, нужен-то один... – Вот он, – показывает председатель, – куда же два-то? Место-то одно. – Верно... Да... Хотя... Постой!.. А чего тут стоять, когда на подходе следующий кандидат на экологию председателем... – Что такое экология? – спрашивают его. – Не знаю. – Будем выбирать, товарищи? – Что ж его выбирать, он не знает, что такое экология, – устало сипят либералы. – Ну и что! Он таких ассистентов наберет – всем нос утрут. Кто за? Против? Утверждаем. Блеск!! Видишь результаты голосования и думаешь: а может, лучше их назначать... А тут еще одна новость – съезд кончается... – Как?! Что?! Только начали... – Но ведь надо же кончать. Оно же не может бесконечно... – Но ведь ничего не принято. – Вот как раз и время, и все логично. Тут вообще надо подумать, может, и не собираться. Всем на дом разошлют, они дома проголосуют и дома выступят с речами, мы эти речи опубликуем и по домам разошлем. В домах они продебатируются, поступят к нам, и мы по домам рассеем мнение президиума. Не будет этого базара, работа станет гораздо эффективнее, депутат не сможет перебивать депутата, а вплотную займется подсобным хозяйством. Кто против, воздержался?.. Блеск! Какая работа. Так это делается. И ничего, что грандиозное зрелище закончилось безрезультатно. Вся страна производит впечатление тяжелоработающей, ничего при этом не производя. Еще один урок в нашей начальной школе. – Мы не рабы. Рабы немы. – Да-да... Конечно... Это было бы немыслимо даже два года назад Вот я стою перед телекамерой немецкого ТВ, и никто не возражает. Я бы раньше боялся, мне и сейчас страшно. Ибо я в душе остаюсь человеком, который в лучшем случае никогда больше не появится на экране. Мне сейчас говорят: ты плохо жил. Я совсем не плохо жил. Я не знал, как можно... Я считал, что мои произведения не публикуются, значит, так и надо и так далее... Я только читал свои вещи. Люди сами записывали их на магнитофон, кто-то переписывал, кто-то перепечатывал, кто-то переплетал, и появились специальные книги, изданные от руки. Сейчас я впервые вылез на солнечный свет и снова боюсь. Боюсь, не вреден ли он для меня. Я не могу дать примеры сталинского, брежневского юмора. Мой юмор всегда был одинаковым. Он меня тянул, как собака тянет хозяина, и, может быть, мы чем-то приближали сегодняшнее время, а может, случайно попали в него. Я буду в выигрыше, если мои вещи устареют, – значит, улучшилась жизнь. Если жизнь не улучшится, они не устареют... Есть ли у нас юмор? Еще какой! Вся наша жизнь последних десятилетий. У нас был период слез, потом период смеха... Смех сотрясал нас. Мы в нем спасались. Люди приходили на концерт, то есть я приходил, а концерты у меня были на заводах, в институтах, люди оставались после работы, и мы смеялись вместе до слез или от слез. Мы открывали для себя, что все думаем одинаково. Это теперь, когда открыли окна и двери, мы думаем по-разному... А раньше думали одинаково и очень нравились друг другу. Ничто так не сближает разнообразные частицы, как давление сверху. Юмор становился все более непереводимым. Смех вызывали самые серьезные вещи. Допустим, рапорт в газету: «Мы такие-то, собрали тридцать центнеров с гектара. Посвящаем 1 Мая». Ответ в газете: «Вы такие-то, собрали тридцать центнеров с гектара и посвятили 1 Мая. Сердечно поздравляем вас». Или: «Я, Степанов, проехал сто тысяч километров без ремонта, хочу проехать еще сто тысяч километров». Ответ: «Вы, Степанов, проехали сто тысяч километров без ремонта, хотите еще сто тысяч километров. Поздравляем вас и желаем проехать еще сто тысяч километров». Как это все переведешь и кто поймет? Юмор стал замкнутым и специфичным. Мои произведения, написанные в тот сложный период, еще собирают публику, но это отголосок моего подполья. Мне надо искать другой путь, или вдруг уйдет все в прозе, тогда опять я в порядке, если мне окончательно не припомнят этот разговор. Этот юмор специфичный, но это юмор огромной страны и собирает огромные массы людей, значит, он должен быть интересен вам, если вам не безразлична ваша жизнь. Меня спрашивала уже какая-то английская журналистка: «Неужели вам не обидно, что ваши произведения не переводятся, что вы заняты спецификой своей страны?» Я уже тогда знал, что, если мы изменим положение в своей стране, оно изменит положение во всем мире. Сегодня мы живем в согласии со своим правительством, мы боимся за него, мы бережем его. Я специально выступал перед охраной Кремля, веселил и развлекал их, чтоб они лучше работали. Людей, умеющих решать, мало, умных среди них еще меньше. Много решительных дураков. А когда человек безапелляционно говорит, тебя так и тянет выполнить; уже когда бежишь обратно, громыхая ведром, думаешь: зачем поливать, когда идет дождь? У меня такой был начальник, когда я в порту работал, Хаджибаронов его фамилия. Он ночью звонит, в шторм: – Кто дежурный? – Жванецкий. – У вас же портальные краны заливает, немедленно принять меры. Я засуетился, натягиваю плащ, а старый механик: – Ты куда? – Да вот краны заливает, начальник звонил... – И что, ты идешь задом волны отбивать? Когда решительно прикажут, очень сложно успеть оценить приказ, прежде чем сорваться и побежать... Если сейчас пойти утверждать этот текст, десятки людей с радостью возьмутся утверждать и не утвердят. Надо брать игру на себя и, проиграв, объяснить, что это выигрыш, что так и надо было, что это было задумано, что будет несмешно, и половина не включит, догадываясь, а половина, не догадываясь, выключит... И пора нам с юмором в Европу. Мы дали им природный газ. Надо веселящий, и все они пусть заливаются от хохота на своих кузнях, у своей плиты. Тут мы и появимся со своим юмором. Обожаю выходить на аудиторию, которая уже хохочет.  * * * (кратко о разном) Все гады – с моторами, и лишь орлы рассчитывают только на себя. Выглядят они, конечно, угрожающе, но прилетают поздно, когда все уже расхватали, и, сидя на утесе, долго рассказывают разным пресмыкающимся о своей неприспособленности и убеждениях. А те уже и не слушают, – у самих ничего нет, так еще слушать, почему у него ничего нет – глупо. Все возле машин, пикников и сыты кое-как. А тот, у кого ничего нет, всегда называет это убеждениями. Чем отличается художник от нехудожника? Этому не плати – он будет писать. Тому плати – не будет. Вы знаете, что я заметил: только пройди в мини-юбке с длинными волосами, и сразу начинают знакомиться, годами ходи в шинели с бородой – никого. Когда уходите вы – звоните, пишите, встречайте. Когда уходят от вас – признайте свое поражение, исчезните! Ничто вам не поможет. Я люблю вас, от которых ушли. Ваши почерневшие лица, боль, которую вы носите всюду. Ваше смешное открытие, что любовь помещается не в голове, а чуть выше сердца – там болит и болит. Что ж там такое, чуть выше сердца? Что там болит? Душа? Уходят оттуда? Я люблю ваши смешные одинаковые разговоры. Ваш растерянный вид, ваш воспаленный взгляд. Конечно, время лечит, но, когда вы вылечитесь, оно уйдет от вас тоже. И вдруг совершенно неожиданно в Одессе, среди дождя и грязи, среди незнакомых свирепых людей, среди отсутствия денег и большого количества долгов, оказался я с хорошим настроением и приятными воспоминаниями. Как дружелюбен стол, как безопасен чистый лист бумаги. Кресло зовет и подкладывает локти. Приходи. Так вот. Приду конечно, сяду, но ни одного слова на бумагу. В конце концов, стол создан для выпивки, а не истязаний. Стол – это место, а не путь. Как безопасен чистый лист бумаги. Вначале я хорош. Чуть выпью – очень хорош. Еще выпью – появляется легкий износ души. Еще чуть-чуть – износ души обнажается. Еще – он выпирает. Еще выпью – появляется дурной характер. Еще – появляются дурные наклонности. Поздно ночью – пороки. К рассвету – извращения. Утром – тяжелый сон. Днем – молчаливая голова. Вечером – снова хорош. Чуть выпью – очень хорош. Прэсса дает! Собраться так же они там могут, но испытывать при этом счастье – никогда. Смотреть вместе кино они тоже могут, но так ликовать, так расстраиваться? Почему наша жизнь полней и убедительней?! Почему нас обуревают такие страсти?! Почему наша жизнь счастливее, ярче?! Во всем. В каждой мелочи. Именно мелочи делают нашу жизнь такой привлекательной, и радость мы испытываем гораздо чаще. Разве они могут всей страной прочесть одну книгу и узнать о себе потрясающие новости? Разве они когда-нибудь поймут, что значит узнавать исторические, генетические, сельскохозяйственные подробности из художественной литературы? Разве они почувствуют такую отдачу от писательского труда? Ведь писатели у нас дают путевку в жизнь офтальмологам и конструкторам. В художественных журналах инженеры, техники, юристы ищут и находят ответы на профессиональные вопросы. С какой жадностью население читает! Где еще столько читают в любом транспорте и вздрагивают от сладкого мщения или открытия? А как мы расстраиваемся от газетного холодка? Где, в какой стране народ так расстраивается от тона газет? Кажется, скисли, кажется, им заткнули рот?.. Вдруг ликующий крик: «Читали?! В этой маленькой... под дых характеристикам... А-а-а! Звезданули Главное юридическое управление Министерства иностранных дел СССР. А-а-а!» – «Где?..» – «Вот! Вот и вот». Народ уткнулся... Все проехали свою остановку... Все содрогнулись от смелости малышки. Как стреляет? «Читали?.. Удар по армии?» – “Сельская жизнь” за семнадцатое». – «А-а-а!..» Все снова проехали остановку. О-о-о! Елки-палки! Прэсса дает! Звездает по площадям. Три дня тишины... «Известиям» заткнули рот... «Московские новости» громят только по-английски, по-русски лижут зад администрации, «Литературка» укусила сама себя и отравилась… О-о-о! А-а-а!.. В криках народ снова проехал свою остановку. – Слышали, вызвали телевидение и сказали: если вы, гады, еще раз покажете «12-й этаж!»... А те заныли: а что нам делать, мы же уже отменить не можем, мы шесть раз показывали. А им сказали: вот, гады, теперь выкручивайтесь, и чтоб передача была, и чтоб министров не порочили, и чтоб гласность была, и чтоб выкриков не было, и чтоб цены повышались, и чтоб люди одобряли, и чтоб свобода была, и чтоб митингов не было. Вот теперь и выкручивайтесь, гады. И они побежали на работу – выкручиваться... А-а-а!.. Во дела... И народ опять проехал свою остановку. – Ребята! А перестройка – это что?.. – Ты что, сдурел? – Не, ну как?.. Вот я, допустим, слесарь... Мне как? – Ты чего тут бузотеришь? Ты чего тут в таком большом деле подмигиваешь? – Да нет... Я просто спросить хотел... Все кричат – перестройка... Это что? Мне лично?.. Опять, что ли, быстро, качественно, эффективно или, может быть, трудиться с отдачей?.. Я что хотел узнать, почему я понять не могу. Мне говорят: «Ты в самом низу, с тебя начинать». Ладно, я в самом низу. И мне как? По-прежнему эффективно, быстро, с высоким качеством или, может, с полной отдачей? Я потому и спрашиваю. Мне будет выгодно или опять быстро, эффективно, высококачественно, не снижая темпов, на своем рабочем месте?.. Я спрашиваю, перестройка для меня лично – это что?.. – Критикуй. – Кого? – Кого видишь. – Ага... А когда мне будет выгодно? – А кого выгодно, того критикуй. – А-а-а!.. – И народ проехал свою остановку. – Читали, «Социндустрия» потребовала пустить адвоката в КПЗ? А следователи закричали: «Как, при адвокате вообще ничего не раскроем. Мы и так судим не тех, кто виноват, а тех, кого поймали. Мы не можем искать виноватого. Его вообще нет. Его нигде нет. Они давно уволились, переехали и погибли еще в гражданскую. С тех пор от них остались инструкции, по которым мы действуем». А «Индустрия» закричала: «Как?» А все следователи завыли: «А вот так...» А «Индустрия» как шепнет: «Меняйте!» А следователи как застынут: «Что, все менять?» А «Индустрия» тогда побежала выяснять, почему овощей мало на станции Раздельной и их не завезли, и вообще, до каких пор сами водители будут нарушать проезд через осевую... – А-а-а!.. Прэсса. Ну, прэсса! Метро гудит. Народ ездой не интересуется. Народ компанию ценит. – Читали, «Московские новости» на китайском языке сообщили о новых правилах выезда? – Сюда? – От кретин! – Чего ты ругаешься? Я же китайского не знаю. – Тогда тихо стой. – Теперь, чтоб выехать... – Сюда?.. – Слушай, ты же хвастался, что тебе на «Пушкинской» выходить? Чего ты торчишь? – Ну рассказывай. – Так вот, новые правила выезда – три человека дают тебе характеристику и к... – Так что, три человека должны послать? – Да. Раньше один послал, и ты хочешь идешь, хочешь не идешь, а сейчас трое посылают, и ты хочешь не хочешь, а едешь. – Сейчас дали много самостоятельности заводам. – Дали?.. Кто дал?.. – Мы. Завод может сказать: «Не хочу делать туфли, хочу надгробья». – И чего? – «Пожалуйста, с первого января». – Слушай, а если все заводы скажут: хотим делать надгробья? – Пожалуйста, но только с первого января. – А кто же будет делать радиоприемники? – Вот... Когда заводы увидят, что спрос на надгробья удовлетворен, они все бросятся делать приемники и удовлетворят. – Здорово. – Конечно. В этом суть. – Слушай, а с ускорением как? – Ты что, решил к «Пушкинской» с другой стороны подъехать?! – Ну давай, давай. – С ускорением сложней. Здесь от темпов зависит. Здесь прэсса сомневается. Прэсса здесь попросила перерыв. Они слегка выдохлись, много на них навалилось. – Но слушай. Вот я, кроме как в метро, нигде никаких перемен не чувствую. – Это у тебя что-то с организмом. И тут не в переменах дело. Тут когда жизнь лучше станет, вот это, главное, не пропустить. – Ну так прэсса ж даст знать. – Даст, даст. Скажут, когда будет. – А я за сорок пять лет ни разу ни до чего не дожил, может, сейчас доживу? – До смерти доживешь. – Я как скажу «будет», так жена в меня тряпкой. – Нервная? – Слово это не переносит. Будет хорошо. Будут продукты. Не будет очередей. Будет квартира. Вспомнить нечего. Только мечтать. Она кричит: «Уже дед скоро, а все мечтаешь!» – А чего, мечтай, дед. Ты видал покойников – большинство улыбается, значит, в мечтах отошел, но, думаю, на сей раз до чего-то доживем. Последний раз экспериментируем. – А если неудача, что будет? – СПИД! Читал про СПИД? – А чего? – А ничего... – Вообще? – Ага! – И надолго? – А пока лекарства не будет. – А если попробовать как-то иначе? – Именно от этого и происходит. – Так что, вообще никак? – Вообще. – А как же? – А как хочешь. – Тьфу ты! Опять! Мясо – как хочешь, рыбу – как хочешь, и тут – как хочешь... – Как хочешь. – Самостоятельность? – Самостоятельность. – И хозрасчет? – И хозрасчет. – Тьфу!.. А если?.. – Нельзя. Пусть пойдет обойдет всех врачей, принесет обходной лист, возьмет характеристику после этого – и ни при каких обстоятельствах... (Шепчет.) – Изоляцией? – Да. – А целовать? – Передаст. – А обнимать? – Передаст. – От сволочь... – Где ты читал? – В прэссе! – Ну прэсса. От прэсса! – Теперь демократия. Это как? – Это если ты не согласен. – Ну?.. – Вот. Теперь ты можешь быть не согласен. – Ага... И долго? – Ну, долго я в не советовал... Ну, пока это происходит, можно. – А зачем это мне? – А я сам не знаю. – И чего? – Ничего... Так и живи... – А не поймают? – А ты никому не говори. – Ага... Тогда конечно... Это облегчение. – А как же... – И до каких пор молчать? – Пока не согласишься. – Тогда уже молчать не стоит. – Можно и высказаться, но тоже осторожно. – Это облегчение. – Это большое послабление! – Прэсса добилась? – Прэсса! – Ну прэсса! – Да, прэсса тут все и завертела. – А где она? – А всюду. Я тут заходил в одну. Эти ребята... Ух, разворотистые. На Пушкинской, вернее, там милиция. Глянул через окно с улицы, поверишь: стол, стул, телефон, бумага и больше ничего. – Ничего? – Ничего. – А как же он громит? – Вот так. – Значит, перестроился... – Перестроился. – Ну прэсса... – Ой прэсса! – Слышали, всю прэссу вызывали: «Чего у вас каждый день тайфуны, аварии, вы что, сдурели?» Те туда, сюда, мол, это не мы, мол, это стихия. А им: «Если у вас настроение хреновое, вы на людей не вымещайте, уменьшить к чертовой матери вдвое всю эту гадость». Те: «Есть!» – и давай себе о зэках писать. Мол, сидит, а не виновен. Сидит, а не виновен. Их опять вызывали: «Опять народ будоражите. Каждый, кто сидит, виновен! Сидят, никому не мешают. Уже сто комиссий, мол, проверяло: – Как вы тут, зэки? – Все в порядке. Хорошо сидим. Езжайте домой!» Ну, те вначале кричали, что много сидит, сейчас кричат: «Не. Кажется, немного». И про прошлое уточнили. Раньше, мол, ужас сколько перед войной погибло. Сейчас уточнили: «Не, кажется, ничего, не так много». – Ну прэсса! – Да, сейчас они вообще – то притихнут, то вскипят. – Читали? – И народ проехал свою остановку. Нечего читать, и народ вышел на своей остановке. Отодвинули облако Отодвинули облако и спросили: – Ты ее любишь? – Да. – Ты ее ненавидишь? – Да. – Ты ее не можешь забыть? – Да. – Жизнь без нее потеряла смысл? – Нет. – Что делаешь? – Лежу. Думаю. – Маму жалко? – Очень. – Себя жалко? – Нет. – В общем, все кончено? – Да. – Идут повторы? – Да. – Пьешь? – Пью. – Мы тебя застали как раз... – Да. После этого. – Извини. – Можно попросить? – О маме? – Да. – Это заблуждение. Мы не для просьб. Нельзя менять судьбу, нельзя. – Одну... – Нельзя. В ней больше, чем во всем. Нельзя! Знать хочешь? – Нет. Совет какой-нибудь... – Новости, которые ты считаешь плохими – такие же! – Я буду счастлив? – Ты будешь доволен. Иногда. – Друзья? – Как тебе сказать?.. Ты слишком на них рассчитываешь. – Женщины? – Надежнее, но небескорыстно. – Рассчитывать на себя? – Нет. – На женщин? – Нет. Не показывай людям. – А вы? Поможете? – Пережить, перетерпеть. Пережить-перетерпеть. – Так мало? – Совсем не мало. – Бороться? – Нет. Не ври. Делай что хочешь. – Это просто. – Не ври, делай что хочешь! – Это же просто. – Не ври, делай что хочешь. – А хватит сил? – Вот когда тебе нужно соврать, ты чувствуешь? – Да. – Когда ты пишешь и не идет рука, ты чувствуешь? – Да. – Когда ты внезапно кладешь слово, которого ты не знаешь, ты чувствуешь? – Да. – И этот ритм? – Да. – И эту точку, которую кто-то ставит? – Да. – Это мы. – Да... да... да... – Вставай... – Да-да-да. Я встаю...   Вы читали рассказы (монологи) 1980 годов Михаила Жванецкого:   Вам привет Перекличка Звонок Эльдару! Арканову Как я его понимаю Он, она и словарь Стриптиз Не люблю, люблю, люблю I II III Что внешность человеческая? Наш человек в постели С вами этого не бывает? Происшествие Гипотоник Письмо отцу Пять-де-сят четыре Как это делается Первый съезд перестройки Это было бы немыслимо даже два года назад Прэсса дает! Отодвинули облако   Улыбайтесь, товарищи читатели, дамы и господа! ................. haharms.ru	Главная     Жванецкий М - стр 1 Жванецкий М - стр 2 Жванецкий М - стр 3 Жванецкий М - стр 4 Жванецкий М - стр 5 Жванецкий М - стр 6 Жванецкий М - стр 7 Жванецкий М - стр 8 Жванецкий М - стр 9 Жванецкий М - стр 10 Жванецкий М - стр 11 Жванецкий М - стр 12 Жванецкий М - стр 13 Жванецкий М - стр 14 Жванецкий М - стр 15   Михаил Жванецкий 1960 Михаил Жванецкий 1970

   

 
 Читать онлайн Жванецкого Михаила: рассказы, монологи, тексты произведений - классика сатиры и юмора на haharms.ru