Аркадий Аверченко.  рассказы.

          Изумительный случай

            Из жизни художников

Художник Семиглазов решил выставить на весенней выставке "Союза молодежи" две картины:

1) Автопортрет.

2) Nu - портрет жены художника.

Обе картины, совсем законченные, стояли на мольбертах в его мастерской, радуя взоры молодого художника и его подруги жизни.

Изредка художник обвивал любящей рукой талию жены и, подняв гордую голову, надменно говорил:

- О, конечно, критика не признает их! Конечно, эти тупоголовые кретины разнесут их в пух и прах! Но что мне до того! Искусство выше всего, и я всегда буду писать так, как чувствую и понимаю. Ага! Как сейчас, вижу я их. "Почему, - будут гоготать они бессмысленным смехом, - почему у этой женщины живот синий, а груди такие большие, что она не может, вероятно, двигать руками? Почему на автопортрете один глаз выше, другой ниже? Почему все лицо написано красным с черными пятнами"… О, как я хорошо знаю эту тупую напыщенную человеческую пыль, это стадо тупых двуутробок, этот караван идиотов в оазисе искусства!

- Успокойся, - ласково говорила любящая жена, гладя его разгоряченный лоб. - Ты мой прекрасный гений, а они форменные двуутробки!..

В дверь мастерской постучались.

- Ну? - спросил художник. - Входите.

Вошел маленький болезненный старикашка. Голова его качалась из стороны в сторону, ноги дрожали от старости, подгибались и цеплялись одна за другую… Дряхлые руки мяли красный фуляровый платок. Только глаза юрко и проворно прыгали по углам, как мыши, учуявшие ловушку.

- А-а! - проскрипел он. - Художник! Люблю художников… Живопись - моя страсть. Вот так хожу я, старый дурак, из одной мастерской в другую, из одной мансарды в другую и ищу, облезлый, я, глупый крот, гениальных людей. Ах, дети мои, какая хорошая вещь - гениальность.

Жена художника радостно вспыхнула.

- В таком случае, - воскликнула она, - что вы скажете об этих картинах моего мужа?!

- Ага, - оживился старик. - Где же они?

- Вот эти!

Он остановился перед картинами и замер. Стоял пять минут… десять…

Супруги, затаив дыхание, стояли сзади.

Медленно повернул старик голову, заскрипев при этом одеревеневшей шеей.

Медленно, шепотом спросил:

- Это… что же… такое?

- Это? - сказал художник. - Я и моя жена. Эта вот мужская голова - я, а эта обнаженная женщина - моя жена.

Старик изумленно замотал головой и вдруг крикнул:

- Нет! Это не вы.

- Нет, я.

- Уверяю вас - это не вы!

Художник нахмурился.

- Тем не менее это я.

- Вы думаете, что вы такой?

- Да.

- Смотрите: почему на картине ваше прекрасное молодое лицо покрыто зловещими черными пятнами на красном фоне? Почему один глаз у вас затек, а руки сведены и растут: одна из лопатки, а другая из шеи… Почему рот кривой?

- Потому что я такой…

- А вы… сударыня… Вы такие? Я не поверю, чтобы ваше тело было похоже на это.

- Разденься! - бешено крикнул художник. - Докажи этому слепому слизняку!

И, не задумываясь, разделась любящая жена и обнажила себя всю.

Стояла молодая, прекрасная, сверкая юным белым телом и стройной, едва расцветшей грудью.

- И она, по-вашему, похожа, - прищурился старичок. - У нее синий кривой живот? Красные толстые ноги без икр, зловещие рубцы на шее, переломанные руки и громадные почерневшие груди с сосками величиною в апельсин.

- Да! - торжественно сказал художник. - Она такая.

- Да! - крикнула любящая жена. - Я такая.

Старичок неожиданно упал на колени.

- Ты! - воскликнул он, простирая руки к потолку. - Ты, которому я всегда верил и который обладает силой творить чудеса! Сделай же так, чтобы эта молодая чета имела полное сходство с этими портретами. Сделай их подобными порожденным творчеством этого гениального художника.

Жена взглянула на мужа и вдруг пронзительно закричала: на нее в ужасе глядело искаженное лицо мужа, красное, с черными пятнами, с затекшим глазом и сведенными в страшную гримасу губами… Руки несчастного покривились, как у калеки, и на груди вырос горб, точь-в-точь такой, как художник по легкомыслию изобразил на портрете.

- Что с тобой? - вскричал бешено муж. - О Боже! Что сделала ты с собой?!

С непередаваемым чувством отвращения смотрел единственный незатекший глаз художника на жену…

Перед ним стояла уродливая страшная багровая баба с громадными черными грудями и толстыми красными ногами. Синий живот вздулся, и чудовищные соски на прекрасной прежде, почти девственной груди распухли и пожелтели. Это была чума, проказа, волчанка, ревматизм и тысяча других самых отвратительных болезней, сразу накинувшихся на прекрасное прежде тело. И… удивительная вещь: теперь ужасное лицо мужа и отвратительное тело жены как две капли воды были похожи на портреты…

- Ну, я пойду, - сказал равнодушно старичок, пряча в карман свой громадный платок. - Пора, знаете, как говорится: посидел - пора и честь знать…

- Милосердный Боже! - вскричал художник, падая на колени в порыве ужаса и отчаяния. - Что вы с нами сделали?

- Я? - удивился старик. - Я? Подите вы! Это разве я? Это вы сами с собой сделали. Разве вы теперь не похожи? Как две капли воды.

Прощайте, мои пикантные красавцы.

Он прищелкнул пальцами и умчался с быстротой, несвойственной его возрасту.

Супруги остались одни. Художник стер слезу с единственного глаза и обвил синий стан супруги искалеченной рукой.

- Бедная моя… Погибли мы теперь.

- Не смей ко мне прикасаться! - крикнула жена. - У тебя глаз вытек и на лице черные пятна.

- Сама ты хороша! - злобно сказал художник. - На двухнедельный труп похожа…

- Ага… Так? - крикнула жена.

Она бросилась, как бешеная тигрица, на свой портрет и в мгновение изорвала его в клочки. И совершилось второе чудо: снова стала она молода и прекрасна. Снова тело ее засверкало белизной.

И, увидев это, с визгом бросился художник Семиглазов на свой "автопортрет". И, растерзав его, сделался он через минуту так же молод и здоров, как и прежде.

От картин же остались жалкие обрывки.

Недавно я был на выставке "Союза молодежи".

Устроитель выставки сказал мне:

- Да, штуки тут все любопытные. Прекрасная живопись. Но нет гвоздя, на который мы так надеялись. Можете представить - наша слава, наша гордость - художник Семиглазов в припадке непонятного умоисступления изорвал свои лучшие полотна, которые могли быть гвоздем выставки: Nu - портрет своей жены и свой автопортрет.


                 Крыса на подносе

- Хотите пойти на выставку нового искусства? - сказали мне.

- Хочу, - сказал я.

Пошли.

I

- Это вот и есть выставка нового искусства? - спросил я.

- Эта самая.

- Хорошая.

Услышав это слово, два молодых человека, долговязых, с прекрасной розовой сыпью на лице и изящными деревянными ложками в петлицах, подошли ко мне и жадно спросили:

- Серьезно, вам наша выставка нравится?

- Сказать вам откровенно?

- Да!

- Я в восторге.

Тут же я испытал невыразимо приятное ощущение прикосновения двух потных рук к моей руке и глубоко волнующее чувство от созерцания небольшого куска рогожи, на котором была нарисована пятиногая голубая свинья.

- Ваша свинья? - осведомился я.

- Моего товарища. Нравится?

- Чрезвычайно. В особенности эта пятая нога. Она придает животному такой мужественный вид. А где глаз?

- Глаза нет.

- И верно. На кой черт действительно свинье глаз? Пятая нога есть - и довольно. Не правда ли?

Молодые люди, с чудесного тона розовой сыпью на лбу и щеках, недоверчиво поглядели на мое простодушное лицо, сразу же успокоились, и один из них спросил:

- Может, купите?

- Свинью? С удовольствием. Сколько стоит?

- Пятьдесят…

Было видно, что дальнейшее слово поставило левого молодого человека в затруднение, ибо он сам не знал, чего пятьдесят: рублей или копеек? Однако, заглянув еще раз в мое благожелательное лицо, приободрился и смело сказал:

- Пятьдесят ко… рублей. Даже, вернее, шестьдесят рублей.

- Недорого. Я думаю, если повесить в гостиной, в простенке, будет очень недурно.

- Серьезно, хотите повесить в гостиной? - удивился правый молодой человек.

- Да ведь картина же. Как же ее не повесить!

- Положим, верно. Действительно картина. А хотите видеть мою картину "Сумерки насущного"?

- Хочу.

- Пожалуйте. Она вот здесь висит. Видите ли, картина моего товарища "Свинья как таковая" написана в старой манере, красками; а я, видите ли, красок не признаю; краски связывают.

- Еще как, - подхватил я. - Ничто так не связывает человека, как краски. Никакого от них толку, а связывают. Я знал одного человека, которого краски так связали, что он должен был в другой город переехать…

- То есть как?

- Да очень просто. Мильдяевым его звали. Где же ваша картина?

- А вот висит. Оригинально, не правда ли?

 II

Нужно отдать справедливость юному маэстро с розовой сыпью - красок он избегнул самым положительным образом: на стене висел металлический черный поднос, посредине которого была прикреплена каким-то клейким веществом небольшая дохлая крыса. По бокам ее меланхолически красовались две конфетные бумажки и четыре обгорелые спички, расположенные очень приятного вида зигзагом.

- Чудесное произведение, - похвалил я, полюбовавшись в кулак. - Сколько в этом настроения!.. "Сумерки насущного"… Да-а… Не скажи вы мне, как называется ваша картина, я бы сам догадался: э, мол, знаю! Это не что иное, как "Сумерки насущного"! Крысу сами поймали?

- Сам.

- Чудесное животное. Жаль, что дохлое. Можно погладить?

- Пожалуйста.

Я со вздохом погладил мертвое животное и заметил:

- А как жаль, что подобное произведение непрочно… Какой-нибудь там Веласкес или Рембрандт живет сотни лет, а этот шедевр в два-три дня, гляди, и испортится.

- Да, - согласился художник, заботливо поглядывая на крысу. - Она уже, кажется, разлагается. А всего только два дня и провисела. Не купите ли?

- Да уж и не знаю, - нерешительно взглянул я на левого. - Куда бы ее повесить? В столовую, что ли?

- Вешайте в столовую, - согласился художник. - Вроде этакого натюрморта.

- А что, если крысу освежать каждые два-три дня? Эту выбрасывать, а новую ловить и вешать на поднос?

- Не хотелось бы, - поморщился художник. - Это нарушает самоопределение артиста. Ну, да что с вами делать! Значит, покупаете?

- Куплю. Сколько хотите?

- Да что же с вас взять? Четыреста… - Он вздрогнул, опасливо поглядел на меня и со вздохом докончил: - Четыреста… копеек.

- Возьму. А теперь мне хотелось бы приобрести что-нибудь попрочнее. Что-нибудь этакое… неорганическое.

- "Американец в Москве" - не возьмете ли? Моя работа.

Он потащил меня к какой-то доске, на которой были набиты три жестяные трубки, коробка от консервов, ножницы и осколок зеркала.

- Вот скульптурная группа: "Американец в Москве". По-моему, эта вещица мне удалась.

- А еще бы! Вещь, около которой можно заржать от восторга. Действительно, эти приезжающие в Москву американцы, они тово… Однако вы не без темперамента… Изобразить американца вроде трех трубочек…

- Нет, трубочки - это Москва! Американца, собственно, нет; но есть, так сказать, следы его пребывания…

- Ах, вот что. Тонкая вещь. Масса воздуха. Колоритная штукенция. Почем?

- Семьсот. Это вам для кабинета подойдет.

- Семьсот… Чего?

- Ну, этих самых, не важно. Лишь бы наличными.

III

Я так был тронут участием и доброжелательным ко мне отношением двух экспансивных, экзальтированных молодых людей, что мне захотелось хоть чем-нибудь отблагодарить их.

- Господа! Мне бы хотелось принять вас у себя и почествовать как представителей нового чудесного искусства, открывающего нам, опустившимся, обрюзгшим, необозримые светлые дали, которые…

- Пойдемте, - согласились оба молодых человека с ложками в петлицах и миловидной розовой сыпью на лицах. - Мы с удовольствием. Нас уже давно не чествовали.

- Что вы говорите! Ну и народ пошел. Нет, я не такой. Я обнажаю перед вами свою бедную мыслями голову, склоняю ее перед вами и звонко, прямо, открыто говорю: "Добро пожаловать!" - Я с вами на извозчике поеду, - попросился левый. - А то, знаете, мелких что-то нет.

- Пожалуйста! Так, с ложечкой в петлице и поедете?

- Конечно. Пусть ожиревшие филистеры и гнилые ипохондрики смеются - мы выявляем себя, как находим нужным.

- Очень просто, - согласился я. - Всякий живет как хочет. Вот и я, например. У меня вам кое-что покажется немного оригинальным, да ведь вы же не из этих самых… филистеров и буржуев!

- О, нет. Оригинальностью нас не удивишь.

- То-то и оно.

IV

Приехали ко мне. У меня уже кое-кто: человек десять - двенадцать моих друзей, приехавших познакомиться поближе с провозвестниками нового искусства.

- Знакомьтесь, господа. Это все народ старозаветный, закоренелый, вы с ними особенно не считайтесь, а что касается вас, молодых, гибких пионеров, то я попросил бы вас подчиниться моим домашним правилам и уставам. Раздевайтесь, пожалуйста.

- Да мы уж пальто сняли.

- Нет, чего там пальто. Вы совсем раздевайтесь.

Молодые люди робко переглянулись:

- А зачем же?

- Чествовать вас будем.

- Так можно ведь так… не раздеваясь.

- Вот оригиналы-то! Как же так, не раздеваясь, можно вымазать ваше тело малиновым вареньем?

- Почему же… вареньем? Зачем?

- Да уж так у меня полагается. У каждого, как говорится, свое. Вы вешаете на поднос дохлую крысу, пару карамельных бумажек и говорите: это картина. Хорошо! Я согласен! Это картина. Я у вас даже купил ее. "Американца в Москве" тоже купил. Это ваш способ. А у меня свой способ чествовать молодые, многообещающие таланты: я обмазываю их малиновым вареньем, посыпаю конфетти и, наклеив на щеки два куска бумаги от мух, усаживаю чествуемых на почетное место. Есть вы будете особый салат, приготовленный из кусочков обоев, изрубленных зубных щеток и теплого вазелина. Не правда ли, оригинально? Запивать будете свинцовой примочкой. Итак, будьте добры, разденьтесь. Эй, люди! Приготовлено ли варенье и конфетти?

- Да нет! Мы не хотим… Вы не имеете права…

- Почему?!

- Да что же это за бессмыслица такая: взять живого человека, обмазать малиновым вареньем, обсыпать конфетти! Да еще накормить обоями с вазелином… Разве можно так? Мы не хотим. Мы думали, что вы нас просто кормить будете, а вы… мажете. Зубные щетки рубленые даете… Это даже похоже на издевательство!.. Так нельзя. Мы жаловаться будем.

- Как жаловаться? - яростно заревел я. - Как жаловаться? А я жаловался кому-нибудь, когда вы мне продавали пятиногих синих свиней и кусочки жести на деревянной доске? Я отказывался?! Вы говорили: мы самоопределяемся. Хорошо! Самоопределяйтесь. Вы мне говорили - я вас слушал. Теперь моя очередь… Что?! Нет уж, знаете… Я поступал по-вашему, я хотел понять вас - теперь понимайте и вы меня. Эй, люди! Разденьте их! Мажь их, у кого там варенье. Держите голову им, а я буду накладывать в рот салат… Стой, брат, не вырвешься. Я тебе покажу сумерки насущного! Вы самоопределяетесь - я тоже хочу самоопределиться…

V

Молодые люди стояли рядышком передо мной на коленях, усердно кланялись мне в ноги и, плача, говорили:

- Дяденька, простите нас. Ей-богу, мы больше никогда не будем.

- Чего не будете?

- Этого… делать… Таких картин делать…

- А зачем делали?

- Да мы, дяденька, просто думали: публика глупая, хотели шум сделать, разговоры вызвать.

- А зачем ты вот, тот, левый, зачем крысу на поднос повесил?

- Хотел как чуднее сделать.

- Ты так глуп, что у тебя на что-нибудь особенное, интересное даже фантазии не хватило. Ведь ты глуп, братец?

- Глуп, дяденька. Известно, откуда у нас ум?!

- Отпустите нас, дяденька. Мы к маме пойдем.

- Ну ладно. Целуйте мне руку и извиняйтесь.

- Зачем же руку целовать?

- Раздену и вареньем вымажу! Ну?!

- Вася, целуй ты первый… А потом я.

- Ну, бог с вами… Ступайте.

VI

Провозвестники будущего искусства встали с колен, отряхнули брюки, вынули из петлиц ложки и, сунув их в карман, робко, гуськом вышли в переднюю.

В передней, натягивая пальто, испуганно шептались:

- Влетели в историю! А я сначала думал, что он такой же дурак, как и другие.

- Нет, с мозгами парень. Я было испугался, когда он на меня кричать стал. Вдруг, думаю, подносом по голове хватит!

- Слава Богу, дешево отделались.

- Это его твоя крыса разозлила. Придумал ты действительно: дохлую крысу на поднос повесил!

- Ну, ничего. Уж хоть ты на меня не кричи. Я крысу выброшу, а на пустое место стеариновый огарок на носке башмака приклею. Оно и прочнее. Пойдем, Вася, пойдем, пока не догнали.

Ушли, объятые страхом…


                Русалка

- Вы кашляете? - учтиво спросил поэта Пеликанова художник Кранц.

- Да, - вздохнул бледный поэт. - И кроме того, у меня насморк.

- Где же это вы его схватили?

- На реке. Вчера всю ночь на берегу просидел. И нога, кроме того, ломит.

- Так, так, - кивнул головой третий из компании - угрюмый Дерягин.

- Рыбу ловили, с ума сошли или просто так?

- Просто так. Думал.

- Просто так? Думал? О чем же вы думали?

Пеликанов встал и закинул длинные светлые волосы за уши.

- О чем я думал? Я думал о них… о прекрасных, загадочных, которые всплывают в ночной тиши на поверхность посеребренной луной реки и плещутся там между купами задумчивой осоки, напевая свои странные, чарующие, хватающие за душу песенки и расчесывая гребнями длинные волосы, в которых запутались водоросли… Бледные, прекрасные, круглые руки поднимаются из воды и в безмолвной мольбе протягиваются к луне… Большие печальные глаза сияют между ветвей, как звезды… Жутко и сладостно увидеть их в эту пору.

- Это кто ж такие будут? - спросил Дерягин. - Русалки, что ли?

- Да… Русалки.

- И вы их надеетесь увидеть?

- О, если бы я надеялся! Я только мечтаю об этом…

- Рассчитываете дождаться?

- Полжизни я готов просидеть, чтобы…

Дерягин в бешенстве вскочил с кресла.

- Будьте вы прокляты, идиоты, с вашими дурацкими бреднями. Встречаюсь я с вами уже несколько лет, разговаривал с вами, как с порядочным, нормальным человеком, и вдруг, - нате, здравствуйте! Этот человек бродит по ночам по берегу реки! Зачем, спрашивается? Русалок ищет, изволите ли видеть! Бесстыдник.

- Вы не понимаете прекрасного! - сказал, свеся голову на грудь и покашливая, Пеликанов.

- Да ведь их нет! Понимаете, это чепуха, мечта! Их не существует.

Поэт улыбнулся:

- Для вас, может быть, нет. А для меня они существуют.

- Кранц! Кранц! Скажи ему, что он бредит, что он с ума сошел! Каких таких он русалок ищет?

Художник Кранц улыбнулся, но промолчал.

- Нет! С вами тут с ума сойдешь. Пойду я домой. Возьму ванну, поужинаю хорошенько и завалюсь спать. А ты, Кранц?

- Мне спать рано. Я поеду к одной знакомой даме, которая хорошо поет. Заставлю ее петь, а сам лягу на диван и, слушая, буду тянуть шартрез из маленькой-маленькой рюмочки. Хорошо-о-о!

- Сибарит! А вы, Пеликанов?

Пеликанов грустно усмехнулся:

- Вы, конечно, будете ругаться… Но я… пойду сейчас к реке, побродить… прислушаться к всплескам волн, помечтать где-нибудь под темными кустами осоки о прекрасных, печальных глазах… о руках, смутно белеющих на черном фоне спящей реки…

- Кранц! - завопил Дерягин, завертевшись, как ужаленный. - Да скажи ты ему, этому жалкому человечишке, что его проклятых русалок не существует!..

Кранц подумал немного и потом пожал плечами.

- Как же я ему скажу это, когда русалки существуют.

- Если ты так говоришь, значит, ты дурак.

- Может быть, - усмехнулся Кранц. - Но я был знаком с одной русалкой.

- Боже! - всплеснул руками Дерягин. - Сейчас начнется скучища - розовая водица и нудьга! Кранц нам сейчас расскажет историю о том, как он встретился с женщиной, у которой были зеленые русалочьи глаза и русалочий смех, и как она завлекла его в жизненную пучину, и как погубила. Кранц! Сколько вам заплатить, чтобы вы не рассказывали этой истории?

- Подите вы, - нахмурился Кранц. - Это была настоящая, подлинная, речная русалка. Встретился я с ней случайно и расстался тоже както странно.

Пеликанов жадными руками вцепился в плечи Кранца.

- Вы правду говорите?! Да? Вы действительно видели настоящую русалку?

- Что же тут удивительного? Ведь вы же сами утверждаете, что они должны быть…

- И вы ее ясно видели? Вот так, как меня? Да?

- Не волнуйтесь, юноша… Если это и кажется немного чудесным, то… мало ли что на свете бывает! Я уже человек немолодой и за свою шумную, бурную, богатую приключениями жизнь видел много такого, о чем вам и не снилось.

- Кранц! Вы… видели русалку?!

- Видел. Если это вас так интересует - могу рассказать. Только потребуйте вина побольше.

- Эй! Вина!

- Только побольше.

- Побольше! Кранц! О русалке!

- Слушайте…

- Однажды летом я охотился… Собственно, охота какая? Так, бродил с ружьем. Люблю одиночество. И вот, бродя таким образом, набрел я в один теплый летний вечер на заброшенный рыбачий домик на берегу реки. Не знаю, утонули ли эти рыбаки во время одной из своих экспедиций или просто, повыловив в этой реке всю рыбу, перебрались на другое место, - только этот домик был совершенно пуст. Я пришел в восторг от такого прекрасного безмолвия, запустения и одиночества; съездил в город, привез припасов, походную кровать и поселился в домике.

Днем охотился, ловил рыбу, купался, а вечером валялся в кровати и при свете керосиновой лампочки читал Шиллера, Пушкина и Достоевского.

Об этом времени я вспоминаю с умилением…

Ну, вот.

Как-то в душную, грозовую ночь мне не спалось. Жара, тяжесть какая-то - сил нет дышать. Вышел я на берег - мутная луна светит, ивы склонили печальные головы, осока замерла в духоте. Вода тяжелая, черная, как густые чернила.

"Искупаюсь, - решил я. - Все-таки прохладнее" Но и вода не давала прохлады: свинцовая, теплая - она расступилась передо мной и опять сомкнулась, даже не волнуясь около моего тела.

Я стал болтать руками, плескаться и петь песни, потому что кругом были жуть и тишина неимоверная. Нервы у меня вообще как канаты, но тут воздушное электричество, что ли, так их взвинтило, что я готов был расплакаться, точно барышня.

И вот когда я уже хотел выкарабкаться на берег, у меня, около плеча, что-то такое как всплеснет! Я думал - рыба. Протягиваю инстинктивно руку, наталкиваюсь на что-то длинное, скользкое, хватаю… Сердце так и заныло… На ощупь - человеческая рука. Ну, думаю, утопленник. Вдруг это неизвестное тело затрепетало, забилось и стало вырываться… показалась голова… прекрасная женская голова с печальными молящими глазами… Две белые круглые руки беспомощно взметнулись над водой…

И, странно, я сразу же успокоился, как только увидел, с кем имею дело. Случай был редкий, исключительный, и я моментально решил не упускать его. Руки мои крепко обвились вокруг ее стройной, гибкой талии, и через минуту она уже билась на песке у моих ног, испуская тихие стоны.

Я успокоил ее несколькими ласковыми словами, погладил ее мокрые волнистые волосы и, бережно подняв на руки, перенес в домик. Она притихла и молча следила за мной своими печальными глазами, в которых светился ужас.

При свете лампы я подробнее рассмотрел мою пленницу. Она была точно такого типа, как рисуют художники: белое мраморное тело, гибкие стройные руки и красивые плечи, по которым разметались волосы удивительного, странного, зеленоватого цвета. Вместо ног у нее был длинный чешуйчатый хвост, раздвоенный на конце, как у рыбы.

Признаться ли? Эта часть тела не произвела на меня приятного впечатления.

Но, в общем, передо мной лежало преаппетитное создание, и я благословлял провидение, что оно послало такое утешение одинокому бродяге и забулдыге.

Она лежала на моей постели, блестя влажным телом, закинув руки за голову и молча поглядывая на меня глазами, в которых сквозил тупой животный страх.

- Не бойся! - ласково сказал я. - Старина Кранц не сделает тебе зла.

И я прильнул губами к ее полуоткрытым розовым губкам.

Гм… Признаться ли вам: многих женщин мне приходилось целовать на своем веку, но никогда я не чувствовал такого запаха рыбы, как в данном случае. Я люблю запах рыбы - он отдает морем, солью и здоровьем, но я никогда бы не стал целоваться с окунем или карасем.

- Я думаю, - спросил я, нерешительно обнимая ее за талию, - вы питаетесь главным образом рыбой?

- Рыбы… - пролепетала она, щуря свои прекрасные печальные глаза.

- Дай мне рыбы.

- Ты проголодалась, бедняжка? Сейчас, моя малютка, я принесу тебе…

Я достал из ящика, служившего мне буфетом, кусок холодной жареной рыбы и подал ей.

- Ай, - закричала она плаксиво. - Это не рыба. Рыбы-ы… Дай рыбы.

- Милая! - ужаснулся. - Неужели ты ешь сырую рыбу?.. Фи, какая гадость…

Тем не менее пришлось с большими усилиями достать ей живой рыбы…

Как сейчас помню: это были карась и два маленьких пескаря. Она кивнула головой, схватила привычной рукой карася и, откусив ему голову, выплюнула, как обыкновенная женщина - косточку персика.

Тело же карасиное моментально захрустело на ее зубах. Вы морщитесь, господа, но должен сказать правду: пескарей она съела целиком, с головой и внутренностями… Такой уж, видно, у них обычай.

- Воды, - прошептала она своими коралловыми губками. - Воды…

"Беднягу томит жажда", - подумал я.

Принес ей большую глиняную кружку, наполненную водой, и приставил заботливо ко рту.

Но она схватила кружку и, приподнявшись, с видимым удовольствием окатила себя с хвоста до головы водой, после чего рухнула обратно на постель и завизжала от удовольствия.

- Милая, - сухо сказал я. - Нельзя ли без этого? Ты мне испортила всю постель. Как я лягу?

- Воды! - капризно крикнула она.

- Обойдешься и так! Вон вода ручьями течет с постели. Как не стыдно, право.

Действительно, одеяло и подушка были мокрые, хоть выжми, и вода при каждом движении пленницы хлюпала в постели.

- Воды!!

- А чтоб тебя, - прошептал я. - На воду. Мокни! Только уж извини, голубушка… Я рядом с тобой не лягу… Мне вовсе не интересно схватить насморк.

Второй ковш воды успокоил ее. Она улыбнулась, кивнула мне головой и начала шарить в зеленых волосах своими прекрасными круглыми руками.

- Что вы ищете? - спросил я.

Но она уже нашла - гребень. Это был просто обломок рыбьего хребта с костями, в виде зубьев гребня, причем на этих зубьях кое-где рыбье мясо еще не было объедено.

- Неужели ты будешь причесываться этой дрянью? - поморщился я.

Она промолчала и стала причесываться, напевая тихую, жалобную песенку.

Я долго сидел у ее хвоста, слушая странную, тягучую мелодию без слов, потом встал и сказал:

- Песенка хорошая, но мне пора спать. Спокойной ночи.

Лежа навзничь, она смотрела своими печальными глазами в потолок, а ее губки продолжали тянуть одну и ту же несложную мелодию.

Я лег в углу на разостланном пальто и пролежал так с полчаса с открытыми глазами. Она все пела.

- Замолчи же, милая, - ласково сказал я. - Довольно. Мне спать хочется. Попела - и будет.

Она тянула, будто не слыша моей просьбы. Это делалось скучным.

- Замолчишь ли ты, черт возьми?! - вскипел я. - Что это за безобразие?! Покоя от тебя нет!!

Услышав мой крик, она обернулась, посмотрела на меня внимательно испуганными глазами и вдруг крикнула своими коралловыми губками:

- Куда тащишь, черт лысый, Михеич?! Держи влево! Ох, дьявол! Опять сеть порвал!

Я ахнул.

- Это что такое? Откуда это?!

Ее коралловые губки продолжали без всякого смысла:

- Лаврушка, черт! Это ты водку вылопал? Тебе не рыбачить, а сундуки взламывать, пес окаянный…

Очевидно, это был весь лексикон слов, которые она выучила, подслушав у рыбаков.

Долго она еще выкрикивала разные упреки неизвестному мне Лаврушке, перемежая это приказаниями и нецензурными рыбацкими ругательствами.

Забылся я сном лишь перед рассветом.

Яркое солнце разбудило меня. Я лежал на разостланном пальто, а в кровати спала моя пленница, разметав руки, которые при дневном свете оказались тоже зеленоватыми. Волосы были светло-зеленые, похожие на водоросли, и так как влага на них высохла, пряди их стали ломаться. Кожа, которая была в воде такой гладкой и нежной, теперь стала шероховатой, сморщенной. Грудь тяжело дышала, а хвост колотился о спинку кровати так сильно, что чешуя летела клочьями.

Услышав шум моих шагов, пленница открыла зеленые глаза и прохрипела огрубевшим голосом:

- Воды! Воды, проклятый Лаврушка, чтобы ты подох! Нету на тебя пропасти!

Поморщившись, я пошел на реку за водой, принес ковш и, только войдя в комнату, почувствовал, как тяжел и удушлив воздух в комнате: едкий рыбный запах, казалось, пропитал все…

Хрипло бормоча что-то, она стала окачиваться водой, а я сел на пальто и стал размышлять, хорошо ли, что я связался с этим нелепым существом: она ела рыбу, как щука, орала всю ночь нецензурные слова, как матрос, от нее несло рыбой, как от рыночной селедочницы.

- Знаете что… - нерешительно сказал я, подходя к ней… - Не лучше ли вам на реку обратно… а? Идите себе с Богом. И вам лучше, и мне покойнее.

- Тащи невод, Лаврушка! - крикнула она. - Если веревка лопнет - ухи оборву!

- Ну и словечки, - укоризненно сказал я. - Будто пьяный мужик. Ну… довольно-с!

Преодолевая отвращение от сильного рыбного запаха, я взял ее на руки, потащил к реке и, бросив на песок, столкнул в воду. Она мелькнула в последний раз своими противными зелеными волосами и скрылась. Больше я ее не видел.

История с русалкой была выслушана в полном молчании.

Кранц поднялся и стал искать шапку. Собрался уходить и Дерягин.

- А вы куда? - спросил он поэта Пеликанова. - На реку?

- Пожалуй, я пойду домой, - нерешительно сказал поэт. - Нынче что-то сыровато…  
                                   
......................................................
© Copyright: Аркадий Аверченко