Аркадий Аверченко.  рассказы о детях.

               Разговор в школе

Нельзя сказать, чтобы это были два враждующих лагеря. Нет - это были просто два противоположных лагеря. Два непонимающих друг друга лагеря. Два снисходительно относящихся друг к другу лагеря.

Один лагерь заключался в высокой бледной учительнице "школы для мальчиков и девочек", другой лагерь был числом побольше. Раскинулся он двумя десятками стриженых или украшенных скудными косичками головок, склоненных над ветхими партами… Все головы, как единообразно вывихнутые, скривились на левую сторону, все языки были прикушены маленькими мышиными зубенками, а у Рюхина Андрея от излишка внимания даже тонкая нитка слюны из угла рта выползла.

Скрип грифелей, запах полувысохших чернил и вздохи, вздохи - то облегчения, то натуги и напряжения - вот чем наполнялась большая полутемная комната.

А за открытым окном, вызолоченные до половины солнцем, качаются старые акации, а какая-то задорная суетливая пичуга раскричалась в зелени так, что за нее делается страшно - вдруг разрыв сердца! А издали, с реки, доносятся крики купающихся мальчишек, а лучи солнца, ласковые, теплые, как рука матери, проводящая по головенке своего любимца, лучи солнца льются с синего неба. Хорошо, черт возьми! Завизжать бы что-нибудь, захрюкать и камнем вылететь из пыльной комнаты тихого училища - побежать по сонной от зноя улице, выделывая ногами самые неожиданные курбеты.

Но нельзя. Нужно учиться.

Неожиданно среди общей творческой работы Кругликову Капитону приходит в голову сокрушительный вопрос:

- А зачем, в сущности, учиться? Действительно ли это нужно?

Кругликов Капитон - человек смелый и за словом в карман не лезет.

- А зачем мы учимся? - спрашивает он, в упор глядя на прохаживающуюся по классу учительницу.

Глаза его округлились, выпуклились, отчасти от любопытства, отчасти от ужаса, что он осмелился задать такой жуткий вопрос.

- Чудак, ей-Богу, ты человек, - усмехается учительница проводя мягкой ладонью по его голове против шерсти. - Как зачем? Чтобы быть умными, образованными, чтобы отдавать себе отчет в окружающем.

- А если не учиться?

- Тогда и культуры никакой не будет.

- Это какой еще культуры?

- Ну… так тебе трудно сказать. Я лучше всего объясню на примере. Если бы кто-нибудь из вас был в Нью-Йорке…

- Я была, - раздается тонкий писк у самой стены.

Все изумленно оборачиваются на эту отважную путешественницу. Что такое? Откуда?

Очевидно, в школах водится особый школьный бесенок, который вертится между партами, толкает под руку и выкидывает, вообще, всякие кренделя, которые потом сваливает на ни в чем не повинных учеников… Очевидно, это он дернул Наталью Пашкову за жиденькую косичку, подтолкнул в бок, - шепнул: "Скажи, что была, скажи!".

Она и сказала.

- Стыдно врать, Наталья Пашкова. Ну, когда ты была в Нью-Йорке? С кем?

Наталья рада бы сквозь землю провалиться: действительно - чёрт ее дернул сказать это, но слово, что воробей: вылетит, не поймаешь.

- Была… Ей-Богу, была… Позавчера… с папой.

Ложь, сплошная ложь: и папы у нее нет, и позавчера она была, как и сегодня, в школе, и до Нью-Йорка три недели езды.

Наталья Пашкова легко, без усилий, разоблачается всем классом и, плачущая, растерянная, окруженная общим молчаливым презрением, - погружается в ничтожество.

- Так вот, дети, если бы кто-нибудь из вас был бы в Нью-Йорке, он бы увидел огромные многоэтажные дома, сотни несущихся вагонов трамвая, электричество, подъемные машины, и все это - благодаря культуре. Благодаря тому, что пришли образованные люди. А знаете, сколько лет этому городу? Лет сто-полтораста - не больше!!

- А что было раньше там? - спросил Рюхин Андрей, выгибая натруженную работой спину так, что она громко затрещала: будто орехи кто-нибудь просыпал.

- Раньше? А вот вы сравните, что было раньше: раньше был непроходимый лес, перепутанный лианами. В лесу разное дикое зверье, пантеры, волки; лес переходил в дикие луга, по которым бродили огромные олени, бизоны, дикие лошади… А кроме того, в лесах и на лугах бродили индейцы, которые были страшнее диких зверей - убивали друг друга и белых и снимали с них скальп. Вот вы теперь и сравните, что лучше: дикие поля и леса со зверьем, индейцами, без домов и электричества или - широкие улицы, трамваи, электричество и полное отсутствие диких индейцев?!

Учительница одним духом выпалила эту тираду и победоносно оглядела всю свою команду: что, мол, съели?

- Вот видите, господа… И разберите сами: что лучше - культура или такое житье? Ну, вот ты, Кругликов Капитон… Скажи ты: когда, значит, лучше жилось: тогда или теперь?

Кругликов Капитон встал и, после минутного колебания, пробубнил, как майский жук:

- Тогда лучше.

- Что?! Да ты сам посуди, чудак: раньше было плохо, никаких удобств, всюду звери, индейцы, а теперь дома, трамваи, подъемные машины… Ну? Когда же лучше - тогда или теперь?

- Тогда.

- Ах ты, Господи… Ну, вот ты, Полторацкий, - скажи ты; когда было лучше: раньше или теперь?

Полторацкий недоверчиво, исподлобья глянул на учительницу (а вдруг единицу вкатит) и уверенно сказал:

- Раньше лучше было.

- О, Бог мой!! Слизняков, Гавриил!

- Лучше было. Ранынее.

- Прежде всего - не ранынее. а раньше. Да что вы, господа, - затмение у вас в голове, что ли? Тут вам и дома, и электричество…

- А на что дома? - цинично спросил толстый Фитюков.

- Как на что? А где же спать?

- А у костра? Завернулся в одеяло и спи сколько влезет. Или в повозку залезь! Повозки такие были. А то подумаешь: дома!

И он поглядел на учительницу не менее победоносно, чем до этого смотрела она.

- Но ведь электричества нет, темно, страшно…

Семен Заволдаев снисходительно поглядел на разгорячившуюся учительницу…

- Темно? А костер вам на что? Лесу много - жги сколько влезет. А днем и так себе светло.

- А вдруг зверь подберется.

- Часового с ружьем нужно выставлять, вот и не подберется. Дело известное.

- А индейцы подберутся сзади, схватят часового да на вас…

- С индейцами можно подружиться, есть хорошие племена, приличные…

- Делаварское племя есть, - поддержал кто-то сзади. - Они белых любят. В крайнем случае можно на мустанге ускакать.

Стриженые головы сдвинулись ближе, будто чем-то объединенные, - и голоса затрещали, как сотня воробьев на ветках акации.

- А у городе у вашем одного швейцара на лифте раздавило… Вот вам и город.

- А у городе мальчик недавно под трамвай попал!

- Да просто у городе у вашем скучно - вот и все, - отрубил Слизняков Гавриил.

- Скверные вы мальчишки - просто вам не приходилось быть в лесу среди диких зверей - вот и все.

- А я была, - пискнула Наталья Пашкова, которую не оставлял в покое школьный бес.

- Врет она, - загудели ревнивые голоса. - Что ты все врешь да врешь. Ну, если ты была - почему тебя звери не съели, ну, говори?

- Станут они всякую заваль лопать, - язвительно пробормотал Кругликов Капитон.

- Кругликов!

- А чего же она… Вы же сами говорили, что врать - грех. Врет, ей-Богу, все время.

- Не врать, а лгать. Однако послушайте: вы, очевидно, меня не поняли… Ну, как же можно говорить, что раньше было лучше, когда теперь есть и хлеб, и масло, и сахар, и пирожное, а раньше этого ничего не было.

- Пирожное!!

Удар был очень силен и меток, но Кругликов Капитон быстро от него оправился.

- А плоды разные: финики, бананы - вы не считаете… И покупать не нужно - ешь сколько влезет. Хлебное Дерево тоже есть - сами же говорили… сахарный тростник, Убил себе бизона, навялил мяса и гуляй себе, как барин.

- Речки там тоже есть, - поддержал сбоку опытный рыболов. - Загни булавку да лови рыбу сколько твоей душеньке угодно.

Учительница прижимала обе руки к груди, бегала от одного к другому, кричала, волновалась, описывала все прелести городской безопасной жизни, но все ее слова отбрасывались упруго и ловко, как мячик. Оба лагеря совершенно не понимали друг друга. Культура явно трещала по всем швам, энергично осажденная, атакованная индейцами, кострами, пантерами и баобабами…

- Просто вы все скверные мальчишки, - пробормотала уничтоженная учительница, лишний раз щегольнув нелогичностью, столь свойственной ее слабому полу. - Просто вам нравятся дикие игры, стреляние из ружья - вот и все. Вот мы спросим девочек… Клавдия Кошкина - что ты нам скажешь? Когда лучше было - тогда или теперь?

Ответ был ударом грома при ясном небе.

- Тогда, - качнув огрызком косички сказала веснушчатая бледнолицая Кошкина.

- Ну, почему? Ну, скажи ты мне - почему, почему?..

- Травка тогда была… я люблю… Цветы были. И обернулась к Кругликову - признанному специалисту по дикой, первобытной жизни:

- Цветы-то были?

- Сколько влезет было цветов, - оживился специалист, - огромадные были - тропические. Здоровенные, пахнут тебе - рви сколько влезет.

- А в городе черта пухлого найдешь ты цветы. Паршивенькая роза рубль стоит.

Посрамленная, уничтоженная учительница заметалась в последнем предсмертном усилии:

- Ну, вот пусть нам Катя Иваненко скажет… Катя! Когда было лучше?

- Тогда.

- Почему?!!

- Бизончики были, - нежно проворковала крохотная девочка, умильно склонив светлую головенку набок.

- Какие бизончики?.. Да ты их когда-нибудь видела?

- Скажи - видела! - шепнула подталкиваемая бесом Пашкова.

- Я их не видела, - призналась простодушная Катя Ивавенко. - А только они, наверное, хорошенькие… И, совсем закрыв глаза, простонала:

- Бизончики такие… Мохнатенькие, с мордочками, я бы его на руки взяла и в мордочку поцеловала…

Кругликов - специалист по дикой жизни - дипломатично промолчал насчет неосуществимости такого буколического намерения сентиментальной Иваненко, а учительница нахмурила брови и сказала срывающимся голосом: - Хорошо же! Если вы такие - не желаю с вами разговаривать. Кончайте решение задачи, а кто не решит - пусть тут сидит хоть до вечера.

И снова наступила тишина.

И все решили задачу, кроме бедной, чистой сердцем Катерины Иваненко: бизон все время стоял между ее глазами и грифельной доской…

Сидела маленькая до сумерок.


               Костя

I

Все прочие дети не любили его, маленького, хрупкого, с прозрачным личиком и причудливо растрепавшимися каштанового цвета кудрями.

Не любили. Почему?

Может быть, по той же самой причине, по которой взрослые не любят взрослых, подобных ему, светлоглазому задумчивому Косте.

Та и другая сторона меняет только возраст. А нелюбовь остается прежняя.

У детей нелюбовь к Косте общая, дружная. Стоит только приблизиться ему к пестрой, разноцветной группе мальчишек и девчонок, как со всех сторон поднимается согласный щебет и писк:

- Пошел! Пошел вон! Убирайся! Мы не хотим! Постояв немного, он вздыхал и пробовал начать нерешительно и мягко:

- А у нас вчера во дворе дворник копал яму для дерева и наткнулся лопатой на что-то твердое. Посмотрели, а там кости, череп и большая железная шкатулка… Открыли ее, а в ней…

- Убирайся! Проваливай, не надо! Вот еще, ей-Богу, лезет тут…

Снова он покорно вздыхал и отходил в сторону. Садился на нагретую солнцем скамью сквера и погружался в задумчивость.

Какой-нибудь досужий господин, сидящий подле и тронутый его задумчиво-меланхолическим видом, опускал тяжелую руку на его хрупкое, как скорлупа яйца, темя и общительно спрашивал:

- Как тебя зовут, мальчик?

- Джим…

- А, вот как! Ты разве не русский?

- Нет, англичанин, сэр.

- Вот оно что!.. А почему же ты так хорошо говоришь по-русски?

- Мы бежали из Лондона с отцом, когда я был совсем маленьким.

- Бежали? Что ты говоришь! С какой радости вам нужно было бежать?

Задумчивые глаза ребенка поднимались к небу и с минуту следили за плывущим на неизмеримой высоте облаком.

- О, это тяжелая история, сэр. Дело в том, что мой отец убил человека.

Господин испуганно вздрагивал и чуть-чуть, так на полвершка, отодвигался от задумчивого мальчика, говорящего простым, ровным тоном столь ужасные вещи.

- Убил человека? За что?

- Вы знаете, что такое Сити, сэр?

- Черт его знает! Ну?!

- В Сити был банк, да и сейчас он есть, так называемый "Голландский Соединенный". Мой отец сначала служил там клерком, а потом, благодаря своей честности, сделался кассиром. И вот однажды ночью, когда он пришел привести в порядок немного запутанные счета, он увидел фигуру, крадущуюся по коридору по направлению к кладовым, в которых хранилось золото. Отец спрятался и стал следить… И кто же вы думаете это оказался? Директор банка! Он вошел в кладовую, набил портфель золотом и банковыми билетами и только вышмыгнул из кладовой, как отец схватил его за горло. Отец понимал, что если тот уйдет, то, конечно, вся вина за происшедшее падет на отца… Отчаяние придало ему силу. Произошла борьба, и отец задушил негодяя!.. В ту же ночь он пробрался домой, захватил меня, мы переплыли в какой-то скорлупе Темзу и бежали в Россию.

- Бедная твоя головушка, - сочувственно говорил господин, трепля малютку по плечу. - А где же твоя мать?

- Сгорела, сэр.

- Как сгорела?!

Однажды лондонские мальчишки облили керосином лице большую крысу и подожгли ее. В это время мимо шла покупками моя мать. Горящая крыса в ужасе бросилась матери под пальто, и через минуту моя мать представляла собой пылающий факел…

Ребенок, печально свесив голову, умолкал, а сердобольный господин чуть не рыдал над этим несчастным сиротой, на которого, казалось, был опрокинут целый ящик Пандоры.

- Бедный крошка… Ну, пойдем, я тебя отведу домой, а то и с тобой случится что-нибудь нехорошее. Джим тихо усмехался.

- О, нет, сэр. Со мной ничего не случится. Вы видите этот талисман? Он от всего предохраняет.

Малютка вынимал из кармана деревянную свистульку и доверчиво показывал ее своему спутнику.

- Что же это за талисман?

- Мне его дала одна старая татарка в Крыму. Мы, я помню, стояли с ней на высоком обрыве у самого моря. И что же: только что она мне его передала, как сейчас же оступилась, из-под ног ее выскользнул камень, и она полетела с громадной высоты в море.

- Чудеса! Прямо-таки чудеса. Так ты вот здесь и живешь? Ну прощай, Джим, будь счастлив, милый мальчик.

Джим бодро взбежал по лестнице, а господин долго провожал задумчивым взглядом удивительного ребенка…

Так долго стоял он, что швейцариха с подтыканной юбкой подходила к нему и спрашивала:

- Вы к кому?

- Я не к кому… Скажите, кто этот мальчик, который взбежал сейчас по лестнице?

- Это сынишка Черепициных, Костя. А что, разве?

- Как?! Разве он не англичанин?

- С какой это радости? Простой себе мальчишка. Нешто опять наврал чего-нибудь?.. И сколько это его мать не муштрует, все без толку…

- У него разве есть мать? Она жива?

- Чего ей сделается. Живехонька. Только вгонит он ее в гроб своей брехней, помяните мое слово. И что это за врущий такой мальчишка, даже удивительно!.. По всей улице его уж знают за такого, накажи меня Бог.

II

На продолжительный Костин звонок дверь открывала горничная Ульяша.

- Где это вы, Костенька, шатались до сих пор?

- На улице задержался. Там нашего дворника Степана автомобилем переехало, так я смотрел. Погляди, у меня сзади башмак не в крови?..

- Как переехало?! Степана?! Совсем?

- Да. Дело в том, что лошади взбесились и понесли какую-то красивую барыню, а Степан бросился, схватил их под уздцы…

- Ну, что вы, Костенька, врете: то лошадь, то автомобиль… Вечно какую-нибудь юрунду размажете.

- Нет, не ерунду. Эта графиня сказала, что, если его вылечат, она выйдет за него замуж.

- Ладно вам. Врите больше. Обед уже совсем застыл. Мама уехала, а старая барыня ждет вас.

Покачиваясь на тонких ногах, Костя делал таинственное лицо и шел в столовую.

- Ты чего опаздываешь? - обрушилась на него бабушка. - Где носило?

- Да я уж час назад был у самых наших дверей, да пришлось повернуть обратно. Очень интересная история.

- Что там еще?

- Понимаете, только что я подхожу к нашим дверям, смотрю: двое каких-то стоят, возятся над замочной скважиной. Один говорит другому: "Воск крепкий, оттиск не выходит", а тот, что пониже, отвечает: "Нажми сильнее, выйдет".

- Костечка! - со стоном всплескивает руками бабушка. - Да ведь ты врешь? Опять врешь?!

- Ну, хорошо, ну, пусть вру, - саркастически усмехается Костя. - А вот когда заберутся, да стянут у нас все, да прирежут нас, тогда будете знать, как вру. Мне что: мое дело - сказать…

Бабушка мечется в безысходном отчаянии:

- Костечка, да ведь ты врешь! Ведь по глазам вижу, что сейчас только выдумал?

- Выдумал? - медленно говорит Костя таким тоном, от которого делается жутко. - А если я вам этот кусок воска покажу… тогда тоже выдумал?

Как же он к тебе попал?

Очень просто: они сели на извозчика, я прицепился, а когда мы приехали на окраину города, я пробежал, низенького, будто нечаянно толкнул его и в это время вынул из кармана оттиск. Вот он!..

Из кармана извлекается та же деревянная свистулька и издали показывается подслеповатой бабушке.

Сердце бабушки терзает сомнение: конечно, врет, а вдруг - правда?.. Бывают же такие случаи, что делают оттиски с замочных скважин, забираются и убивают… Еще вчера она читала о таком случае… Надо на всякий случай сказать Ульяше, чтобы закрывала ночью дверь на цепочку.

- Позови ко мне Ульяшу!

Костя послушно мчится в переднюю и испуганно кричит Ульяше, разговаривающей с кем-то по телефону:

- Ульяша?! Опять забыла завернуть на кухне кран от водопровода! Полная кухня воды, уже все вещи в окно плывут…

Телефонная трубка со стуком ударяется об стенку, Ульяша, опрокидывая все на своем пути, мчится на кухню.

Через минуту тяжелая сцена:

- Костенька!! Вы опять соврали? Опять выдумка? Вот, ей-Богу, нынче же расчет возьму, не могу больше служить…

- Мне показалось, что вода течет, - робко оправдывается Костя, глядя на разъяренную девушку молящими глазами. - Мне шум воды слышался…

Бог его знает, этого кроткого, безобидного ребенка. Может быть, ему действительно показалось, что два господина, мирно закурившие на их площадке папиросу, - на самом деле пытались снять восковые слепки с замков.

III

Вечером Костя сидел у письменного стола в кабинете отца и широко открытыми немигающими глазами глядел на быстро мелькавшие среди бумаг отцовские руки.

- Ты где был нынче, Костя? - спросил отец.

- В сквере.

- Что там видел хорошенького?

- Видел маму Лидочки Прягиной.

- Что ты, чудачина! Ведь Лидочкина мама умерла.

- Вот это-то и удивительно. Я сижу на скамейке, а откуда-то из-за кустов вдруг такое серое облако… Ближе, ближе - смотрю Лидочкина мама. Печальная такая. Страшно быстро подбежала к Лидочке, положила руку ей на голову, погрозила мне пальцем и тихонько ушла.

 - Та-а-а-к-с, - протянул отец, глядя на сына смеющимися глазами. - Бывает.

- Что это у тебя за бумага? - осведомился Костя, заглядывая через плечо отца. - Пистолет нарисован.

- Это? Это, брат, счет из оружейного магазина. Я револьвер покупал для нашего банка.

- Револь…вер?

- Да нашему артельщику, который возит деньги.

- Револьвер?

Широко открытыми немигающими глазами глядел Костя в улыбающееся лицо отца. Его мысли уже где-то далеко. А по лицу мимолетными, неуловимыми тенями скользили какие-то легкие, еле намеченные, как паутина, мысли.

Он вздрогнул, вскочил с места и поспешно неслышными шагами выскользнул из кабинета. Как вихрь, промчался через две комнаты и, как вихрь, с растрепанными кудрями влетел в комнату мирно работающей за столом матери.

- Мама! С папой нехорошо!!

- Что такое? Что?

- Я вхожу к нему, а он лежит у стола в кабинете на ковре и около него револьвер валяется… На лбу пятнышко, а в комнате пахнет как-то странно…

Дикий страшный крик ответом ему…

- Ну, что я с ним буду делать? - плачет мать, глядя почти с ненавистью на Костю, испуганного, робко, как птичка в непогоду, прижавшегося к могучему плечу отца. - Ведь этот мальчишка своей ложью, своими выдумками может целый дом с ума свести. Горничная его ненавидит, а дети его гонят от себя, как паршивую собачонку. Прямо какой-то жуткий ребенок. Ну, ты себе можешь представить, что с ним будет, когда он вырастет!!

- К сожалению, представляю, - вполголоса говорит отец, прижимая к плечу каштановую, растрепанную голову неудачливого своего сына. - Вырастет он, и так же его будут гнать все от себя, не понимать и смеяться над ним.

- Да что ж он будет делать, когда вырастет?!

- Милая, - скорбно говорит отец, качая седеющей головой. - Он будет поэтом
                                   
......................................................
© Copyright: Аркадий Аверченко