| ГЛАВНАЯ содержание: Влас Дорошевич Дон Аминадо Ефим Зозуля Вацлав Воровский Борис Бобович Александр Куприн Аркадий Аверченко Семен Юшкевич Тэффи одесские анекдоты рассказы Хармса хармс 10 хармс 20 хармс 30 хармс 40 хармс 50 хармс 60 хармс 70 хармс 80 хармс 90 хармс 100 анекдотики вся проза: 1 2 3 4 рассказы Зощенко 20 40 60 80 100 120 140 160 180 200 220 240 260 280 300 320 340 360 380 400 рассказы Аверченко рассказы Тэффи сборник юмора 1 сборник юмора 2 сборник юмора 3 ЧЕХОВ рассказы 1 ЧЕХОВ рассказы 2 ЧЕХОВ рассказы 3 ЧЕХОВ рассказы 4 |
А Аверченко: рассказы про ОдессуАркадий Аверченко
Одесское дело I – Я тебе говорю: Франция меня еще вспомнит! – Она тебя вспомнит? Дожидайся!.. – А я тебе говорю – она меня очень скоро вспомнит!!! – Что ты ей такое, что она тебя будет вспоминать? – А то, что я сотый раз спрашивал и спрашиваю: Франции нужно Марокко? Франции нужно бросать на него деньги? Это самое Марокко так же нужно Франции, как мне лошадиный хвост! Но… она меня еще вспомнит! Человек, который надеялся, что Франция его вспомнит, назывался Абрамом Гидалевичем; человек, сомневающийся в этом, приходился родным братом Гидалевичу и назывался Яков Гидалевич. В настоящее время братья сидели за столиком одесского кафе и обсуждали положение Марокко. Возражения рассудительного брата взбесили порывистого Абрама. Он раздражительно стукнул чашкой о блюдце и крикнул: – Молчи! Ты бы, я вижу, даже не мог быть самым паршивым министром! Мы еще по чашечке выпьем? – Ну, выпьем. Кстати, как у тебя дело с лейбензоновским маслом? – Это дело? Это дрянь. Я на нем всего рублей двенадцать как заработал. – Ну а что ты теперь делаешь? – Я? Покупаю дом для одной там особы. В этом месте Абрам Гидалевич солгал самым беззастенчивым образом – никакого дома он не покупал и никто ему не поручал этого. Просто излишек энергии и непоседливости заставил его сказать это. – Ой, дом? Для кого? – Ну да… Так я тебе сейчас и сказал. – Я потому спрашиваю, – возразил, нисколько не обидевшись, Яков, – что у меня есть хороший продажный домик. Поручили продать. – Ну?! Кто? Яков хладнокровно пожал плечами. – Предположим, что сам себе поручил. Какой он умный, мой брат. Ему сейчас скажи фамилию, и что, и как. Солгал и Яков. Ему тоже никто не поручал продавать дом. Но сказанные им слова уже имели под собой некоторую почву. Он не бросил их на ветер так, за здорово живешь. Он рассуждал таким образом: если у Абрама есть покупатель на дом, то это, прежде всего, такой хлеб, которым нужно и следует заручиться. Можно сначала удержать около себя Абрама с его покупателем, а потом уже подыскать продажный дом. Услышав, что у солидного, не любящего бросать слова на ветер Якова оказался продажный дом, Абрам раздул ноздри, прищелкнул под столом пальцами и тут же решил, что такого дела упускать не следует. «Если у Якова есть продажный дом, – размышлял, поглядывая на брата, Абрам, – то я сделаю самое главное: заманю его своим покупателем, чтобы он совершил продажу через меня, а потом уже можно найти покупателя. Что значит можно найти? Нужно найти! Нужно перерваться пополам, но найти. Что я за дурак, чтобы не заработать полторы-две тысячи на этом?» «Кое-какие знакомые у меня есть, – углубился в свои мысли Яков. – Если у Абрашки в руках покупатель – почему я через знакомых не смогу найти домовладельца, который бы хотел развязаться с домом? Отчего мне не сделать себе тысячи полторы?» – Так что ж ты – продаешь дом? – спросил с наружным равнодушием Абрам. – А ты покупаешь? – Если хороший дом – могу его и купить. – Дом хороший. – Ну, это все-таки нужно обсмотреть. Приходи сюда через три дня. Мне еще нужно поговорить с моим доверителем. – Молодец, Абрам. Мне тоже нужно сделать кое-какие хлопоты. Я уже иду. Кто платит за кофе? – Ты. – Почему? – Ты же старше. II В течение последующих трех дней праздные одесситы с изумлением наблюдали двух братьев Гидалевичей, которые, как бешеные, носились по городу, с извозчика перескакивали на трамвай, с трамвая прыгали в кафе, из кафе опять на извозчика, а Абрама один раз видели даже несущимся на автомобиле… Дело с домом, очевидно, завязалось нешуточное. Похудевшие, усталые, но довольные, сошлись наконец оба брата в кафе, чтобы поговорить «по-настоящему». – Ну? – Все хорошо. Скажи, Абрам, кто твой покупатель и в какую приблизительно сумму ему нужен дом? – Ему? В семьдесят тысяч. – Ой! У меня как раз есть дом на семьдесят пять тысяч. Я думаю, еще можно и поторговаться. А кто? – Что кто? – Кто твой покупатель? Ну, Абрам! Ты не доверяешь собственному брату? – Яша! Ты знаешь знаменитую латинскую поговорку: «Платон! Ты мне брат, но истина мне гораздо дороже». Так пока я тебе не могу сказать. Ведь ты же мне не скажешь! Яков вздохнул. – Ох эти коммерческие дела… Ты уже получил куртажную расписку? – Нет еще. А ты? – Нет. Когда мы их получим, тогда можно не только фамилию его сказать, а более того: и сколько у него детей, и с кем живет его жена даже! О! – Скажи мне, Яша… Так знаешь, положа руку на сердце, почему твой доверитель продает дом? Может, это такая гадость, которую и на слом покупать не стоит? – Абрам! Гадость? Стоит тебе только взглянуть на него, как ты вскрикнешь от удовольствия – новенький, сухой домик, свеженький, как ребеночек, и, по-моему, хозяин сущий идиот, что продает его. Он, правда, потому и продает, что я уговорил. Я ему говорю: тут место опасное, тут могут быть оползни, тут, вероятно, может быть, под низом каменоломни были – дом ваш сейчас же провалится! Ты думаешь, он не поверил? Я ему такое насказал, что он две ночи не спал, и говорит мне, бледный, как потолок: продавайте тогда эту дрянь, а я найду себе другой дом, чтобы без всякой каменоломни. – Послушай… ты говоришь – дом, дом, но где же он, твой дом? Ты его хочешь продать, так должны же мы его с покупателем видеть?! Может, это не дом, а старая коробка из-под шляпы. Как же? – Сам ты старая коробка! Хорошо, мы покажем твоему покупателю дом, а он посмотрит на него и скажет: «Домик хороший, я его покупаю; здравствуйте, господин хозяин, как вы поживаете, а вы, Гидалевичи, идите ко всем чертям, вы нам больше не нужны». А когда мы получим куртажные расписки, мы скажем: «Что? А где ваши два процента?» – Ну хорошо… скажи мне только, на какую букву начинается твой домовладелец? – Мой домовладелец? На «це». А твой покупатель? – На «бе». И соврали оба. Тут же оба дельца условились взять у своих доверителей куртажные расписки и собраться через два дня в кафе для окончательных переговоров. – Кто сегодня платит за кофе? – полюбопытствовал Абрам. – Ты. – Почему? – Потому что я тобой угощаюсь, – отвечал мудрый Яша. – Почему ты угощаешься мною? – Потому что я старше! III Это был торжественный момент… Две куртажных расписки, покоившихся в карманах братьев Гидалевичей, были большими, важными бумагами: эти бумаги приносили с собой всеобщее уважение, почет месяца на четыре, сотни чашек кофе в громадном уютном кафе, несколько лож в театре, к которому каждый одессит питает настоящую страсть, ежедневную ленивую партию в шахматы «по франку» и ежедневный горячий спор о Марокко, Китае и мексиканских делах. Братья сели за дальний столик, потребовали кофе и, весело подмигнув друг другу, вынули свои куртажные расписки. – Ха! – сказал Яков. – Теперь посмотрим, как мой субъект продаст свой дом помимо меня. – А хотел бы я видеть, как мой покупатель купит себе домик без Абрама Гидалевича. Братья придвинулись ближе друг к другу и заговорили шепотом… Из того угла, где сидели братья Гидалевичи, донеслись яростные крики и удары кулаками по столу. – Яшка! Шарлатан! Почему твоего продавца фамилия Огурцов? – Потому что он Огурцов. А разве что? – Потому что мой тоже Огурцов!!! Павел Иваныч? – Ну да. С Продольной улицы. Так что? – Ой, чтоб ты пропал! – Номер тридцать девятый? – Да! – Так это же он! Которому я хочу продать твой дом. – Кому? Огурцову? Как же ты хочешь продать Огурцову дом Огурцова? – Потому что он мне сказал, что покупает новый дом, а свой продает. – Ну? А мне он говорил, что свой дом он продает, а покупает новый. – Идиот! Значит, мы ему хотели его собственный дом продать? Хорошее предприятие. Братья сидели молча, свесив усталые от дум, хлопот и расчетов головы. – Яша! – тихо спросил убитым голосом Абрам. – Как же ты сказал, что его фамилия начинается на «це», когда он Огурцов? – Ну, кончается на «це»… А что ты сказал? На «бе»? Где тут «бе»? – Яша… Так что? Дело, значит, лопнуло? – А ты как думаешь? Если ему хочется еще раз купить свой собственный дом, то дело не лопнуло, а если один раз ему достаточно – плюнем на это дело. – Яша! – вскричал вдруг Абрам Гидалевич, хлопнув рукой по столику. – Так дело еще не лопнуло!.. Что мы имеем? Одного Огурцова, который хочет продать дом и хочет купить дом! Ты знаешь, что мы сделаем? Ты ищи для дома Огурцова другого покупателя, не Огурцова, а я поищу для Огурцова другого дома, не огурцовского. Ну? Глаза печального Яши вспыхнули радостью, гордостью и нежностью к младшему брату. – Абрам! К тебе пришла такая гениальная идея, что я… сегодня плачу за твое кофе! Одесса Отрывок …Любовь одессита так же сложна, многообразна, полна страданиями, восторгами и разочарованиями, как и любовь северянина, но разница та, что, пока северянин мямлит и топчется около одного своего чувства, одессит успеет перестрадать, перечувствовать около пятнадцати романов. Я наблюдал одного одессита. Влюбился он в 6 часов 25 минут вечера в дамочку, к которой подошел на углу Дерибасовской и еще какой-то улицы. В половине 7-го они уже были знакомы и дружески беседовали. В 7 часов 15 минут дама заявила, что она замужем и ни за какие коврижки не полюбит никого другого. В 7 часов 30 минут она была тронута сильным чувством и постоянством своего собеседника, а в 7 часов 45 минут ее верность стала колебаться и трещать по всем швам. Около 8 часов она согласилась пойти в кабинет ближайшего ресторана, и то только потому, что до этих пор никто из окружающих ее не понимал и она была одинока, а теперь она не одинока и ее понимают. Медовый месяц влюбленных продолжался до 9 часов 45 минут, после чего отношения вступили в фазу тихой, прочной, спокойной привязанности. Привязанность сменилась привычкой, за ней последовало равнодушие (10 часов 30 минут), а там пошли попреки (10 часов 45 минут), слезы (10 часов 50 минут), и к 11 часам, после замеченной с одной стороны попытки изменить другой стороне, этот роман был кончен! К стыду северян нужно признать, что этот роман отнял у действующих лиц ровно столько времени, сколько требуется северянину на то, чтобы решиться поцеловать своей даме руку. Вот какими кажутся мне прекрасные, порывистые, экспансивные одесситы… «Бандитовка» Хорошенькая, изящная, как нарядная куколка, певица придвинула к себе ближе обсахаренные орехи и, облизывая обсахаренные пальчики, сказала: – Наша Одесса – ужасный город! Посмотрели бы вы, как вели себя одесситы при большевиках!.. – А вы разве были тогда в Одессе, при большевиках? – Ну! – обиженно усмехнулась она с непередаваемой, неподражаемой одесской интонацией, придав этому слову из двух букв выражение целой длинной фразы, смысл которой должен был значить: неужели ты сомневался, что я была в Одессе, и что я вместе со всеми пережила все тягчайшие ужасы большевизма, и что я с честью вышла из положения, заслужив титул героини и ореол мученицы?! Да… Многое может вложить настоящий одессит в слово из двух букв. – Что ж… тяжело вам было там? – Мне? Если бы я начала рассказывать обо всех моих страда… передайте мне эти тянучки… мерси!.. страданиях, то в целую книгу не упишешь. Она положила себе на голову белую ручку с отполированными ноготками и задумалась. – Ах!.. Эти обыски, эти аресты… – У вас был обыск?! – Не один, а три. Положим, не у меня, а у моих соседей, но все равно – тревожили и меня. Товарищ председателя чрезвычайки заходит вдруг ко мне и просит бумаги и чернил – они там, в соседней квартире, что-то писали… Ну что было делать – дала! Ведь мы тогда все были совершенно бессильны. А он смотрит на меня и вдруг говорит: «…Благодарю вас. Мне не хочется этого кекса…» И говорит: «А я вас знаю, вы очень хорошо поете!» Понимаете, знает меня! Я чуть в обморок не упала… Потом, в чрезвычайке уже, я ему говорю… – Неужели в чрезвычайку вас таскали?! – Да, видите ли… Там был какой-то концерт – вот нас, артистов, и заставили петь! Такой ужас! Револьвер к виску – и пой! Я там, впрочем, большой успех имела – они вообще замечательно умеют слушать. А как аплодировали! Потом уже, сидя в автомобиле с товарищем председателя чрезвычайки… – Все-таки, значит, они были с вами вежливы – назад отвозили. – Нет, это не назад… Это вообще днем было. Я шла к Робину, а он взялся меня подвезти. Шикарный у него автомобиль, знаете… – Охота вам была с большевиком ездить, – заметил я. – А что поделаешь? Револьвер к виску – и катайся! Я уж потом и то говорила ему: «Вы, Миша, ужасный человек! С вами прямо страшно». А он засмеялся, открыл крышку рояля и говорит: «Хотите, – говорит, – шашкой перерублю все струны, а вам новый пришлю!» – Неужели в автомобиле рояль стоял? – изумился я. – В каком автомобиле?! При чем тут автомобиль?… Дома у меня, а не в автомобиле. – Неужели же вы большевиков у себя дома принимали? – А что поделаешь? Револьвер к виску – и сидит, и пьет чай до трех часов ночи! «Миша, – говорю я ему, – ты меня компрометируешь…» Ах, сколько страданий за эти несколько месяцев! Не поехать к ним в чрезвычайку неловко – обидятся, а поедешь… Впрочем, один раз очень смешной случай был. Присылают они за мной автомобиль – огромный-преогромный, теряешься в нем, как пуговица в кармане. Плачу, а еду. Впрочем, единственный раз я у них и была. Приезжаю… На столе столько наставлено, что глаза разбегаются! Преподносят мне, представьте, преогромный букет роз и мимозы… – Неужели от большевиков букеты принимали? – с упреком заметил я. – А что поделаешь? Револьвер к виску – и суют в руку. И темно-фиолетовая лента – чудесное сочетание. Впрочем, я один раз у них только и была. Спрашивают: «Чего, – говорят, – сначала хотите выпить?» Я говорю: «Зубровки, той, что мы вчера пили». Посмотрели друг на друга как-то странно, мнутся: «Да она, – говорят, – в погребе». – «А вы принесите из погреба, – говорю я. – Неужели боитесь? Пойдите с племянником Саней (племянник мой тогда тоже со мной был, Саня) и принесите». Саня уже встал было, а они совсем переполошились: «Нельзя туда, в тот погреб!» – «Да почему?!» – «Оттуда, – говорят, – еще расстрелянные бандиты не убраны!.. Там лежат». Нет, нет. Лучше эту розовенькую… Она, кажется, с орехами!.. Да… Так, понимаете, какой ужас: где эта зубровка стояла – расстрелянные бандиты лежат. Мы потом эту зубровку «бандитовкой» называли. Ох уж эта Одесса-мама… Вечно она что-нибудь выдумает… Ха-ха! Слушайте, отчего же вы не смеетесь?… – Спасибо. Я уже года два как не смеюсь. Я встал, наклонив свое лицо к ее розовому, разрумянившемуся личику, и тихо спросил, глядя прямо ей в глаза: – Скажите, а они не могли подсунуть вам вместо «бандитовки» «офицеровку»? И я видел, как что-то, будто кипяток, ошпарило ее птичий мозг. Она заморгала глазами быстро-быстро и, отмахиваясь от чего-то невидимого, жалобно прочирикала: – Но они же револьвер к виску… Танцуешь у них – и револьвер у виска, пьешь – и револьвер у виска… Не смотрите на меня так! Разнообразный город – Одесса. 1920 © Copyright: рассказы юмористические, одесса |
|