Зощенко: На всякий час
ума не напасешься
|
|
|
Читай
тексты рассказов и фельетонов
Михаил Зощенко: На всякий час ума не напасешься Коммерческая операция Сынок и пасынок Святая ночь Пчелы и люди Чингис-хан с самолетом Скандал в благородном семействе Своя рука — владыка Фашисты учатся Неожиданное признание На всякий час ума не напасешься Давеча еду в автобусе. Довольно тесно. Но стоять можно: с ног не валят. Рядом со мной стоит престарелый гражданин с портфелем. А рядом с ним престарелая дама с чемоданчиком. Они стоят безропотно. Особенно независимо стоит престарелый гражданин. Что касается дамы, то она, видать, устала стоять, и по временам она с тоской взирает на сидящих, ожидая, не уступят ли ей местечка. Тем более, что качка изрядная, и ее престарелые ноги не справляются с неожиданностями пути. Но пассажиры не реагируют на ее взоры. И только один из них, обратившись к ней, говорит: — Через три остановки я, мамаша, сойду, и тогда сядете на мое место — просьба обождать. Я бы и сейчас вам уступил, но войдите в мое положение: у меня пузыри на ногах — стоять трудно. «Мамаша» с благодарностью кивает головой, но при этом замечает, что и ей через три остановки тоже надо сходить. — Как хотите, — говорит пассажир, — не смею вас задерживать. Вдруг на остановке в автобус входит еще новая партия пассажиров. И среди них небольшой парнишечка лет двенадцати. Он едет самостоятельно, один. Смело входит в автобус. Сразу протискивается вперед. И начинает с интересом следить за действиями шофера. Пассажир, у которого пузыри на ногах, неожиданно встает со своего места и, вежливо поклонившись ребенку, говорит: — Садитесь, молодой товарищ. Мальчугану, видать, не особенно хочется сидеть. Ему интересней наблюдать, как шофер вертит кругом. Однако, послушный голосу взрослого, он садится на его место. Престарелая дама говорит: — Лучше бы вы мне уступили, чем мальчугану, который может пятьсот километров стоя проехать и ему от этого хуже не будет. Пассажир, уступивший место, говорит: — Ничего не поделаешь, мамаша! Детей надо уважать и к ним надо почтительно относиться. Они нам смена. Престарелый пассажир с портфелем говорит: — Об этом никто не спорит. Детей надо уважать. Но и портить их не надо. Который с пузырями говорит: — А чем же я их порчу? Что вы на меня навалились? Престарелый пассажир говорит: — Детей надо так воспитывать, чтоб они место старым людям уступали. Не надо из них оранжерейные цветочки делать. Еще одна женщина говорит: — Между прочим, я так своих детей и воспитываю. Мои дети и дверь откроют, если звонок звонит. И тарелку принесут взрослому, если это ему надо. Еще кто-то произносит: — Сам на пузырях стоит, а здоровому парнишке место уступил. А парнишка и местом не интересуется: эвон сидит, как на шиле, вертится и подскакивает. Ясно, это не надо было делать. Крошечному ребенку следует место уступить. А такому, когда и давки-то нет, — это перегиб. Который с пузырями говорит: — А пожалуй, я действительно допустил перегиб. Не сообразил, что данный ребенок — крупный и вроде подростка. Но линия у меня на уважение детей принципиально правильная. И она не расходится с общей тенденцией. С этой позиции вы меня не собьете. Пассажир с портфелем говорит: — Позиция правильная и с общей тенденцией не расходится, но в данном случае разошлась. С пузырями говорит: — Убедили. Тоже ведь на всякий час ума не напасешься. Лучше бы я мамаше место уступил. А еще бы лучше сам остался сидеть. А то стою на пузырях и испытываю муки. Тут мальчуган встает и говорит: — Что вы мне велите сидеть? Я не хочу сидеть. Я хочу рядом с шофером стоять. Тут пассажиры начинают смеяться. И говорят тому, у кого пузыри: — Видите, какая допущена накладка. Мальчик принял вашу глупую любезность за приказание. И поэтому он сел. Теперь, будьте любезны, не садитесь, а пусть на это место сядет престарелая гражданка с чемоданчиком. Та садится на это место. И пассажир с пузырями, расстроившись от всех этих дел, сходит с автобуса на своих полусогнутых. Причем сходит на одну остановку раньше, чем это ему было надо. И при этом бормочет: «На всякий час ума не напасешься». Коммерческая операция Недавно мы с женой задумали приобрести дубовую вешалку в переднюю. В комиссионном магазине продавалась хорошенькая стоячая вешалка с зеркалом. И для этой цели нам с женой срочно понадобились деньги. И мы решили где-нибудь перехватить некоторую сумму до первого апреля. Но поскольку нам не удалось это сделать, то мы пришли к решению — продать один мой лишний выходной костюм. Не скажу, что этот костюм был новенький или, как говорится, с иголочки. Некоторое количество дырок и пятен имелось, но уж не настолько, чтоб его нельзя было назвать костюмом. Слов нет, брюки были нехороши. Не хватало пуговиц. И позади от пояса был отрезан кусок материи на починку нижнего отворота, случайно оторванного в автобусе. И вдобавок не хватало одного хлястика, тоже оторванного, как говорится, «с переляку», во время крымского землетрясения в 1927 году. А пиджак был еще ничего себе. И даже, может быть, сам Форд не погнушался бы носить его во время затемнения. А что брюки и пиджак давали между собой такую разницу, то это оттого, что пиджак я носил раз в году, а брюки трепал ежедневно и даже по несколько раз в день. Первоначально мы с женой имели намерение заложить наш костюм в ломбарде. Но нам не хотелось длинной канители, и поэтому мы упростили коммерческую операцию: отнесли товар на скупочный пункт. Заведующий пунктом, осмотрев наш костюм, не проявил ни радости, ни горя. Осмотрев, он отбросил его от себя и при этом буркнул: «Семьдесят!» А мы с женой мечтали получить сто и поэтому сказали заведующему: — Оглядите лучше и дайте ту божескую цену, какую заслуживает наш товар. Осмотрев еще раз, заведующий сказал: — Нет, я не ошибся. Более семидесяти ваша вещь не потянет. Дырки. Пятна. Хлястика нет. И штаны, как решето. Эта сумма нас с женой не устраивала. И поэтому, взяв костюм, мы отправились домой. И двое суток приводили этот костюм в христианский вид. Мы пришили хлястик и пуговицы. Заштопали дырки. Вывели пятна. И отутюжили костюм. И, полюбовавшись на него, снова отнесли на скупочный пункт. Однако заведующий, осмотрев костюм, сказал: «Пятьдесят». Откровенно вам сказать, мы были ошеломлены и растеряны. Мы сказали: — Еще позавчера вы давали семьдесят. А ведь тогда были дырки, пятна, и хлястика не имелось. А сейчас, когда костюм с иголочки, вы даете пятьдесят. Как же так, уважаемый? — Не знаю, — сказал заведующий, — не помню, чтоб я давал семьдесят. Более пятидесяти ваша вещь не тянет. Говорю вам это как специалист, шесть лет проработавший в этом. Мы с женой хотели было тут же оторвать от брюк пуговицы и хлястик для того, чтобы вызвать прежнюю цену. Но заведующий сказал: — Боже сохрани вас это делать! В противном случае более десяти рублей ваша вещь не потянет. И тогда мы с женой, рассердившись, пошли в другой скупочный пункт. Но там оценили нашу вещь еще того меньше, в тридцать рублей. Мы вернулись в первый магазин для того, чтоб получить то, что давали. Однако заведующий, не узнав нас, сказал: — Не скажу — сто, но рублей девяносто ваш костюм тянет. Но только — увы! — на сегодня мы уже расторговались, и в кассе больше нет ни сантима. Мы с женой вернулись домой и решили вешалку не покупать. Но вскоре к нам пришел один наш знакомый и, узнав, что продается костюм, купил его за сто десять рублей в рассрочку. Двадцать шесть рублей он нам дал, а остальное обещал после праздников и уж, во всяком случае, не поздней весны. И мы решили ждать, поскольку вешалка нам уж не так нужна, не до зарезу. Сынок и пасынок Одна немолодая особа приехала из Вятки в Ленинград. Дело в том, что дочь этой особы проживала в Ленинграде. У этой дочери родился сын. И вот теперь наша новоиспеченная бабушка прибыла в Ленинград, чтоб увидеть своего внука и чтоб пошить ему какой-нибудь гардероб, соответствующий его возрасту. И с этой целью она привезла с собой ручную швейную машину. Кроме машины, старуха везла еще корзинку со всякой ерундой и пакет с продуктами питания. Родственники старухи, провожавшие ее в Вятке, поставили в вагон эти ее вещи. Так что старуха не ощущала пока что тяжести своего багажа. Но когда поезд остановился в Ленинграде и наша престарелая женщина, нагруженная багажом, вышла на платформу, она увидела, какая это тяжелая ноша. Она сгоряча прошла шагов двадцать и подумала, что ей капут. Дыхание у нее перехватило, сердце в груди заколотилось, в боку закололо. Она положила свою ношу на платформу. И присела на корзинку. Сидит и еле дышит. Вдруг идет носильщик. Старуха подозвала его к себе и говорит: — Сынок, моя дочь не могла меня встретить, поскольку она прикована к постели по случаю рождения ребенка. Муж моей дочери, слесарь производства, вероятно не смог в дневное время покинуть свой станок. Одним словом, меня никто не встретил, и я теперь нахожусь в крайнем затруднении. Помоги, сынок, дотащить мои вещи до трамвая. Но только я тебе откровенно скажу — я не имею денег. Что касается оплаты за твой полезный труд, то я могу тебе предоставить на выбор — кусок пирога с капустой или вареную куриную ногу. И с этими словами наша старуха развязывает пакет, чтобы показать носильщику его плату. Носильщик, который мечтал получить деньги и уже мысленно положил, может быть, трешку в свой карман, с неудовольствием выслушал речь старухи. Он сказал: — При чем тут, мама, пирог и куриная нога. Существует такса за пронос багажа. А которые не могут платить, те пущай сами вещи несут, если они такие сильные. Ваша куриная нога меня не устраивает. Я не могу оплачивать квартплату с помощью этой ноги. Надо что-нибудь понимать, прежде чем делать людям такое несерьезное предложение. На прошлой неделе один пассажир дал мне вместо двух рублей платяную щетку. Ну скажите — на что мне платяная щетка! Я не имею привычки чистить костюм. Еще хорошо, что вы, в отличие от этого пассажира, высказались прежде, чем я отнес ваши вещи. Хорош был бы я, если б за свой труд и потраченное время получил бы куриную ногу. Я представляю, какая неожиданность была бы для меня. Думаю, что я отвел бы вас в отделение милиции… Покажите, впрочем, эту вареную ногу. Просто интересно посмотреть, что это за нога, которую я мог бы получить. Издали посмотрев на куриную ногу, носильщик удалился, укоризненно покачивая головой. Старуха снова взяла свою поклажу и, тяжело дыша, направилась к выходу. Она плохо шла. Шаркала ногами. Косыночка ее сбилась с головы. И волосы разболтались. И она не предвидела конца своему путешествию. Вдруг к старухе подходит какой-то неизвестный гражданин. Очень чисто одетый. В перчатках. Он стоял у газетного киоска и что-то покупал. Но увидев старуху с багажом, он подошел к ней и сказал: — Ну-те, гражданка, дайте я вам понесу. Я вижу — вас затрудняет эта тяжесть. У старухи мелькнула мысль: не вор ли это. Но гражданин в перчатках так деликатно принял ее вещи и так добродушно улыбнулся, что мысль эта сразу же отпала. Растерянная и даже ошеломленная этим предложением, старуха не нашлась, что сказать. Она, как тень, последовала за незнакомцем. И на улице молча показала рукой, на какую трамвайную остановку идти. Незнакомец поставил ее багаж на площадку трамвая. Помог войти в вагон. И, сняв шляпу, пожелал ей счастливо доехать. Да еще при этом предупредил пассажиров, чтобы они помогли старухе сойти с трамвая, когда ей потребуется. Ошеломленная старуха даже и тут не нашлась, что сказать. Она не произнесла даже «мерси» или «благодарю». Она молча смотрела на незнакомца, не зная еще, какие ей мысли подвести под все это дело. Но вот трамвай пошел. И незнакомый гражданин исчез в толпе. И вот старуха приехала домой. Увидела внука, и с дочкой своей обнялась и поцеловалась. С первых же слов она рассказала ей историю, какая произошла с ней на вокзале. И дочка была поражена не меньше, чем ее мама. Эта дочка написала мне письмо. Вот что она пишет в этом письме: «Не можете ли вы, уважаемый писатель, через посредство вашего рассказа поблагодарить этого гражданина. Моя мама растерялась и ничего ему не сказала. А теперь она только об этом и говорит, и при этом плачет. Ей досадно, что она не поблагодарила хорошего человека за его душевное, сердечное отношение… А если вы напишете рассказ, то, может быть, он прочтет этот рассказ и ему станет приятно, что его вспомнили в хороших выражениях. Если вы возьметесь написать этот рассказ, то передайте, пожалуйста, ему привет от меня и от мамы. Как-нибудь вы вставьте эту фразу так, чтобы она не повредила вашему рассказу…» Нет, такие фразы абсолютно не вредят рассказам. И я с охотой и удовольствием исполняю просьбу двух женщин. Сердечно рад быть посредником в хороших делах. Я написал этот фельетон и теперь надеюсь, что его прочтет наш славный незнакомец и увидит, что ему шлют привет и благодарность. Этот фельетон я написал под Новый год. На Новый год мы обычно делаем пожелания друг другу. Так я пожелаю гражданам в новом году поступать так, как поступил незнакомец. Я поздравляю его с Новым годом. И мой первый бокал с шампанским я поднимаю за него и за тех людей, которые во всех делах поступают так же, как он. А затем я уже буду чокаться с остальными людьми, более равнодушными к чужой беде. Святая ночь Однажды на майские праздники меня пригласил в гости один колхоз. Там мне хотели показать свои достижения и свой новый, перестроенный быт. И вот я поехал в назначенный день. Но случилось досадное происшествие — я по ошибке проехал нужную мне станцию. И только через час сошел на каком-то совершенно мелком полустанке. Откровенно сказать — я даже немного растерялся. Кругом поля. Жилья не видать. А уже надвигался вечер. Я хотел было заночевать на полустанке, но дежурный посоветовал мне дойти до ближайшего хутора и там достать лошадь. Я так и сделал. И вот вскоре вхожу в избу. Прошу хозяина дать мне лошадь. Хозяин хутора принял меня радушно, но просьбу о лошади отклонил. — Что вы, что вы, — сказал он, — пойдите помойтесь холодной водой. Моя лошадь целый день трудилась на поле, и сегодня я вам никак не могу ее предоставить. Я не стал больше говорить о лошади и попросился переночевать. — Эта вторая ваша просьба, — сказал хозяин, — тоже меня затрудняет. Вы отдаете себе отчет — куда я вас положу? Действительно, изба была полна народу. За столом сидели три женщины, старик и пятеро ребятишек. Стол был убран празднично и даже торжественно. На столе стояла жареная свинина и всякая разнообразная еда. Весьма дряхлая старуха, сидящая за столом, сказала хозяину: — В такую ночь, Федя, нельзя никого прогонять. Хозяин сказал: — Это вы, бабушка, правильно заметили. И, вопросительно посмотрев на старуху, добавил: — Тогда мы этого пришедшего гостя положим в сени. Так? Пущай он там ляжет на Петькину оттоманку. Обратившись затем ко мне, хозяин добавил: — Уважаемый, садитесь пока с нами за стол. Я вам сейчас жареной картошки дам. А после мы вас устроим. Я спросил: — А скажите, какая нынче ночь, что вы вдруг разрешили мне остаться и вдобавок так празднично кушаете? Старуха сказала: — Нынче пасхальная святая ночь. Этот мой вопрос страшно рассердил хозяина. Всплеснув руками, он сказал: — Я сам не горазд верующий, но чтобы забывать, какая нынче ночь происходит, — это уж, знаете, из ряда вон выходящее… Этим вопросом вы меня заставляете раскаиваться, что я вас допустил на ночлег. Я говорю: — Не сердитесь на меня, я действительно забыл, что нынче Пасха. В календаре это не отмечено, а я человек нерелигиозный. Лет, я думаю, двадцать в церкви не был. И эту дату прямо из памяти выпустил. Так что вы, папа, зря нервничаете. Вы этим себе только пасхальное настроение снижаете. Хозяин, вздохнувши, сказал: — Врачи установили, что у меня нервная система расшатана. Я говорю, садясь за стол: — Вот вы сердитесь, что человек пасхальный день забыл, а сами что делаете? Не подождавши ночи, сидите за столом и разговляетесь. Хозяин сконфуженно заметил: — Нынче мы решили пораньше разговеться. Мы церковных правил слепо не придерживаемся. Покушавши, мы пошли спать. Меня положили на ситцевую мягкую кушетку, стоявшую в теплых сенях. Рядом, на неуклюжих козлах, лег хозяин. Почувствовав благодарность за оказанное гостеприимство, я сказал: — Хозяин, может, вы хотите на кушетку лечь? А я тогда давайте на ваши неудобные козлы лягу. — Ну нет, — живо возразил хозяин. — Я на эту оттоманку не лягу. В ней дюже блох много. И я тревожно сплю, когда они меня кусают. На этой оттоманке единственно спит мой старший сынок Петя… Но он у меня почему-то нечувствителен к укусам. Хозяин долго не ложился спать. Он сидел на своих козлах и задумчиво глядел на маленькую керосиновую лампочку. Я же, опасаясь нападения ночной кавалерии, лег на свою кушетку не сразу. Я сидел на табуретке и курил. Хозяин неожиданно сказал: — Вот, например, колхозы… Там теперь люди многим довольны. Новые дома у них теперь понастроены, чистота вокруг. И блох там, говорят, исключительно мало. Так что я сам вскоре хочу туда записаться, чтоб немного повысить свою культуру. Только вот не знаю, как насчет религиозности? Как вы думаете — не помешает ли это записаться? Хотя я и не горазд религиозный. Я говорю: — Конечно, не помешает. Государство не запрещает иметь свою веру. — Тем более, — сказал хозяин, — я не только не горазд религиозный, я прямо, откровенно вам скажу, совершенно, то есть как есть, неверующий. Но пасхальную неделю я почему-то признаю и уважаю. Я в пасхальную неделю ко всем явлениям делаюсь какой-то чересчур нежный, и мое сердце требует справедливости. Я говорю: — Что касается справедливости, папа, то, например, праздник Первого мая — это более справедливый праздник, потому что это праздник трудящихся. И, празднуя его, вы тем самым можете удовлетворить свои поиски справедливости. И вашу нежность вы можете как раз приурочить к этому празднику, поскольку вы сами трудящийся. — Я пятьдесят лет трудящийся, — сказал хозяин. — Я почти что с самой колыбели есть трудящийся. И праздник Первого мая я согласен очень сильно уважать. Но пасхальную ночь я тоже очень сильно уважаю. Пасхальная ночь, если хотите знать, меня прямо перевертывает, поскольку я тогда чувствую жалость к людям и ко всему земному. Это святая ночь, и она меня прямо на полгода очищает. Разговаривая с хозяином, я, забывшись, прилег на свое ложе и сразу же понял, отчего хозяин избегал этой оттоманки. С первой же минуты блохи начали жалить меня удивительно свирепо. Я поймал одну представительницу прыгающего мира, которая беззастенчиво села на мою руку. Хозяин, перейдя вдруг от тихого, созерцательного настроения к гневу, сердито сказал: — Никакое животное, никакое насекомое я не позволю вам сегодня убивать. Имейте это в виду. Я от неожиданности выпустил свою пленницу. — В моем доме, — сказал хозяин дрожащим от волнения голосом, — я сегодня никому ничего не разрешаю убивать. С завтрашнего дня можете убивать, а сегодня оставьте это делать. Я начал было доказывать хозяину невыгодность такой идеалистической философии, но он стал на меня кричать. И тогда я, покрывшись пальто, отвернулся к стене. Но заснуть от укусов решительно не мог. Хозяин тоже не спал. Он кряхтел, курил и вертелся на своих козлах как сумасшедший. Наконец он встал со своего ложа и босой, в розовых подштанниках, пошел вдруг к выходу. Он открыл дверь на улицу и, сняв с себя рубаху, стал ее энергично трясти и колотить. — Папа, — сказал я, — вы что же делаете? — А что? — ответил он сердито. — На дворе же, говорю, морозно. И там ваши питомцы непременно погибнут от голода, холода и других лишений. Где же ваша нежность и христианская кротость? Хозяин сконфуженно улыбнулся. Он сказал: — Дюже заели, ну их совсем в болото. Прямо от них не можно было заснуть. В крайнем случае и вы, если хотите, тоже можете начать их убивать… Поговорив с хозяином о том о сем, мы наконец заснули. А утром мой милый хозяин доставил меня в колхоз. И сам со своей нежной душой пошел в гости к одному из колхозников. Пчелы и люди В один колхоз приехал в гости красноармеец. И в подарок своим родственникам он привез баночку цветочного меду. И до того этот мед всем понравился, что колхозники решили устроить у себя пчеловодство. А кругом никто пчеловодством не занимался. И колхозникам надо было устраивать все заново — ульи делать и пчел из лесу переводить на новые квартиры. Увидев, что это дело такое длинное, колхозники приуныли. — Это, говорят, долгая канитель! Пока то да се — и лето пройдет. И мы не увидим меду до следующего года. А нам надо сейчас. А среди колхозников находился один прекрасный человек, некто Иван Панфилыч, немолодой мужчина лет семидесяти двух. Он в молодые годы занимался пчеловодством. Вот он и говорит: — Для того чтобы в этом году чай пить с медом, надо поехать куда-нибудь туда, где есть пчеловодство, и там у них надо купить то, о чем мы мечтаем. Колхозники говорят: — Наш колхоз — миллионер. Перед затратами он не постоит. Давайте купим пасеку на полном ходу! Чтобы пчелы уже в ульях сидели. А то если из леса пчел переведем, они, может быть, окажутся неважные. Может быть, они начнут какой-нибудь жуткий мед изготовлять, какой-нибудь липовый. А нам надо цветочный. И вот дали Ивану Панфилычу деньги и послали его в город Тамбов. Приезжает он в Тамбов. Там ему говорят: — Вы правильно сделали, что приехали к нам. У нас три деревни переселились на Дальний Восток. Осталось лишнее пчеловодство. Это пчеловодство мы вам можем отдать чуть не даром. Только как вы этих пчел повезете — вот это для нас вопрос. Товар, можно сказать, рассыпной, крылатый. Чуть что — разлетится в разные стороны. И мы страшимся, что к месту назначения вы привезете одни только пчелиные домики да личинки. Панфилыч говорит: — Как-нибудь я их перевезу. Я знаю пчел. Я всю жизнь имел с ними общение. И вот Панфилыч на двух подводах привез на станцию шестнадцать ульев. На станции он схлопотал открытую платформу. Поставил на эту платформу свои ульи и покрыл их брезентом. И вот вскоре товарный поезд тронулся. И наша платформа покатилась. Панфилыч торжественно стоял на платформе и беседовал с пчелами… — Ничего, ребятки, — говорил он им, — докатимся! Маленько потерпите в темноте, а там я вас снова к цветам пущу. И вы уж там, я так думаю, свое возьмете. Главное, не тревожьтесь, что я вас в темноте везу. Это я вас нарочно брезентом закрыл, чтоб вы сдуру не вылетели на ходу поезда. В противном случае обратно на поезд уже не вскочите. И вот поезд едет день. И другой день он едет. На третий день Панфилыч стал немного волноваться. Поезд идет медленно. На каждой станции останавливается. Подолгу стоит. И непонятно, когда он доедет к месту назначения. На станции «Поля» Панфилыч сошел со своей платформы и обратился к начальнику станции. Он спросил: — Скажите, уважаемый, долго ли будем стоять на вашей станции? Начальник станции отвечает: — Право, не знаю, может быть, и до вечера постоим. Панфилыч говорит: — Если до вечера, то я открою брезент и выпущу своих пчелок на ваши поля. А то они в пути истомились. Третий день под брезентом сидят. Проголодались. Не пьют, не кушают и личинок не кормят. Начальник говорит: — Поступайте как хотите! Какое мне дело до ваших крылатых пассажиров! У меня и без того дел хватает. А тут я буду о ваших личинках тревожиться. Еще что за глупости! Панфилыч вернулся к своей платформе и снял брезент. А погода была великолепная. Небо голубое. Июльское солнышко блестит. Кругом поля. Цветы растут. Каштановая роща зацветает. Вот Панфилыч снял брезент с платформы. И тотчас целая армия пчел поднялась к небесам. Пчелы покружились, осмотрелись и направились в поля и леса. Пассажиры обступили платформу. И Панфилыч, стоя на платформе, произнес им лекцию о пользе пчел. Но во время лекции на станцию вышел начальник и стал давать сигналы машинисту, чтоб тот тронулся в путь. Панфилыч прямо ахнул, когда увидел эти сигналы. С тревогой он говорит начальнику станции: — Уважаемый, не отправляйте поезд! У меня все пчелы в разгоне. Начальник станции говорит: — А вы им свистните, чтоб они скорей обратно садились! Более трех минут я не могу поезд задерживать. Панфилыч говорит: — Умоляю, задержите поезд до заката солнца! На закате солнца пчелы вернутся на свои места. В крайнем случае отцепите мою платформу! Я без пчел не могу ехать. Тут у меня одна тысяча осталась, а пятнадцать тысяч в полях. Войдите в положение! Не отнеситесь равнодушно к такой беде! Начальник станции говорит: — У нас не пчелиный курорт, а железная дорога. Подумаешь, пчелы улетели! А на следующем поезде скажут: мухи улетели. Или блохи, скажут, выскочили из мягкого вагона. Так что ж, я должен ради этого поезда задерживать? Не смешите меня! И тут начальник станции снова дает сигнал машинисту. И вот поезд трогается. Панфилыч, бледный как полотно, стоит на своей платформе. Руками разводит. Смотрит по сторонам. И дрожит от огорчения. А поезд идет. Ну, некоторое количество пчел успело все-таки вскочить на ходу. А большая часть осталась в полях и роще. И вот поезд скрылся из виду. Начальник вернулся на станцию. И приступил к работе. Пишет он что-то в ведомости. И пьет чай с лимоном. И вдруг он слышит, что на станции происходит какой-то шум. Начальник открывает окно, чтоб посмотреть, что случилось. И видит, что среди ожидающих пассажиров происходит суматоха, беготня и суетня. Начальник спрашивает: — Что произошло? Ему отвечают: — Тут пчелы укусили трех пассажиров. И теперь бросаются на остальных. Их такое множество, что небо почернело. И тут начальник видит, что целая туча пчел носится вокруг его станции. Естественно, они ищут свою платформу. А платформы нет. Она уехала. Вот они и бросаются на людей и куда попало. Только начальник хотел отойти от окна, чтоб выйти на станцию, как вдруг в окно влетело множество разъяренных пчел. Начальник схватил полотенце и стал им махать, чтобы выгнать пчел из комнаты. Но, видимо, это его и погубило. Две пчелы укусили его в шею. Третья — в ухо. Четвертая ужалила его в лоб. Замотавшись в полотенце, начальник лег на диван и стал испускать жалобные стоны. Вскоре прибегает его помощник и говорит: — Кроме вас, пчелы укусили в щеку дежурного телеграфиста. И он теперь отказывается работать. Начальник станции, лежа на диване, говорит: — Ай, что же делать? Тут прибегает еще один служащий и говорит начальнику: — Билетная кассирша, то есть ваша жена, Клавдия Ивановна, сию минуту укушена в нос. Наружность ее теперь окончательно испортилась. Начальник станции застонал сильнее и сказал: — Надо скорей вернуть платформу с этим сумасшедшим пчеловодом. Начальник соскочил с дивана и стал звонить по телефону. И со следующей станции ему ответили: — Ладно. Платформу сейчас отцепим. Но только у нас нет паровоза доставить ее вам. Начальник станции кричит: — Паровоз мы пришлем. Отцепляйте платформу поскорей. Уже мою супругу пчелы укусили. Моя станция «Поля» опустела. Все пассажиры спрятались в сарай. Только одни пчелы носятся по воздуху. И я отказываюсь выходить на улицу, пускай происходят крушения! И вот вскоре платформа была доставлена. Все с облегчением вздохнули, когда увидели платформу, на которой стоял Панфилыч. Панфилыч приказал поставить платформу на то самое место, где она стояла. И пчелы, увидев эту платформу, моментально подлетели к ней. А пчел было так много и они так поспешно стали занимать свои места, что среди них произошла давка. И такой у них гул поднялся и такое жужжание, что собака завыла и голуби к небу поднялись. Панфилыч, стоя на платформе, приговаривал: — Спокойно, ребятки, не торопитесь! Время есть. Занимайте свои места согласно своим плацкартам! Через десять минут все стало тихо. Убедившись, что все в порядке, Панфилыч сошел со своей платформы. И люди, находившиеся на станции, зааплодировали ему. И Панфилыч, как артист, стал раскланиваться с ними. И при этом сказал: — Опустите ваши воротники! Откройте лица! И перестаньте дрожать за свою судьбу — укусов более не произойдет. И, сказав это, Панфилыч направился к начальнику станции. Начальник, замотанный полотенцем, продолжал лежать на диване. Он охал и стонал. Но он еще больше застонал, когда Панфилыч вошел в комнату. Панфилыч сказал: — Я очень сожалею, уважаемый, что мои пчелы вас укусили. Но в этом вы сами виноваты. Нельзя столь равнодушно относиться к делам, независимо от того, большие они или маленькие. Пчелы этого не выносят. Они без всяких разговоров кусают за это людей. Начальник застонал еще больше, а Панфилыч продолжал: — Пчелы абсолютно не переносят бюрократизма и равнодушия к их судьбе. Вы же с ними поступили так, как вероятно, поступаете с людьми, — и вот вам расплата. Панфилыч посмотрел в окно и добавил: — Закат солнца произошел. Мои спутницы заняли свои места. Честь имею кланяться! Мы поехали. Начальник станции слабо кивнул головой — дескать, уезжайте поскорей! И тихо прошептал: — Всех ли пчел-то захватили? Глядите, не оставьте чего-нибудь у нас! Панфилыч говорит: — Если две-три пчелы у вас и останутся, то это вам пойдет на пользу. Своим жужжанием они вам будут напоминать о последнем событии. С этими словами Панфилыч вышел из помещения. На другой день к вечеру наш славный Панфилыч прибыл со своим живым товаром к месту назначения. Колхозники встретили его с музыкой. Чингис-хан с самолетом В XII столетии Чингис-хан прошел, как смерч, по земле. Когда он брал города — он не оставлял камня на камне. Историки пишут, что груды мусора оставались там, где были цветущие города и поселения. Мужчин поголовно истребляли. Женщин насиловали и уводили в плен, а детям разбивали головы о камни. И когда я в юности читал эти строчки, мне делалось скучно и совестно, что это так было в истории людей. Но я с облегчением вздыхал. Думал — это же далекое прошлое. Заря человеческой жизни. Грубость нравов. Отсутствие культуры и цивилизации. Все это, я думал, прошло безвозвратно и больше никогда не повторится. Черта с два. Снова мусор от разрушенных городов, снова груды убитых детей, снова непомерная жестокость и лютая ненависть — фашистская армия повторяет то, что было восемь веков назад. Вот великолепный самолет распластал свои крылья в поле. Изумительный самолет — детище современной техники — готов в далекий путь. Рядом с самолетом стоит летчик. На рукаве его куртки — сатанинская свастика. Летчик покуривает. Улыбается. Шутит. В руках у него цветок — подарок незнакомой девушки. Может быть этот летчик, я извиняюсь, летит в научную экспедицию? Может быть он держит курс в Арктику — изучить магнитные отклонения? Черта с два! Под самолетом подвешены бомбы. Человек летит сеять смерть и разрушение. Но, может быть, — это патриот своего отечества, может быть враги напали на его страну и теперь надо защищать свою родину? Черта с два! Он летит по приказу своего начальника — завоевывать чужие земли. Но, может быть, на душе у него нехорошо, может быть его ум и сознание протестуют? В его стране не велено думать. И, тем более, не велено думать солдату. «Сознание, — сказал фюрер, — приносит людям неисчислимые беды». Стало быть, не надо думать, а надо без всяких мыслей исполнять то, что приказано. Но если все-таки солдат задумался? Если, ворочаясь на койке, он подумал с содроганием, зачем и для чего он бросил сегодня тридцать бомб на крыши цветущего города, на головы жителей, которые ни в чем не повинны, — повинны только в том, что не хотят увидеть врага на своей земле. Ну что ж, если солдат так подумал — к его утешению имеется «научная» фашистская литература, которая разъяснит сомнения. Бомбы? Воздушные бомбардировки городов? О, это же весьма полезно. Это приносит облегчение людям. «Коричневая книга» приводит статью, помещенную в научном (биологическом) фашистском журнале. Одно заглавие этой статьи уже многое говорит. Статья называется «О пользе воздушных бомбардировок». Только преступник или тупица мог написать такую статью. Там вот что сказано: «Взрывы тяжелых снарядов, весом с тонну и больше, помимо смерти, которую они сеют, вызывают случаи помешательства. Люди, нервная система которых недостаточно сильна, не смогут вынести такого удара. Таким образом, воздушные бомбардировки нам помогут обнаружить неврастеников и устранить их из социальной жизни». Эту мракобесовскую статью тяжело и отвратительно читать. Собственно говоря, неизвестно, на какую дубовую голову она рассчитана. Но она явно рассчитана на то, чтоб человек утешился, если в его голове шевельнется живая мысль. Воздушные бомбардировки? Ничего! Это полезно. Слабые и старые люди не нужны. Их — к черту из социальной жизни. Что касается детей, то и «дети пусть лучше погибнут от бомбы, чем от скарлатины». Вот дьявольская философия, которая могла возникнуть лишь в больной и дырявой голове. Бегемоты и слоны, в таком случае, наилучшие жители — они сравнительно легко выдерживают бомбардировку. В каком-то диком племени когда-то, говорят, существовал обычай — «устранять» из социальной жизни слабых стариков. Но как узнать — слабый ли старик? Возраст ничего не говорит. Другой старик и в сто лет еще бодрится. И вот вожди дикого племени придумали способ узнать слабых. Подопытному старику велят влезть на дерево. И потом это дерево что есть силы раскачивают. Если старик усидит — его счастье. Значит, он еще может жить. А нет, так извиняемся за опыт. Так и тут. Чингис-хан с самолетом изволит «переустраивать» социальную жизнь. Он пока что слабых и нервных стряхивает с дерева жизни. Однако ум и справедливость восторжествуют. И философия мракобесов исчезнет, как страшный сон. Поражение врага, у которого такая философия, неизбежно. Скандал в благородном семействе Не знаем, насколько верно, но говорят, что Гитлер поссорился с Муссолини. Не то чтобы они окончательно поссорились, но говорят, что между ними пробежала черная кошка. Причем ссора у них произошла на идеологической почве. Приходит Геббельс к Гитлеру и в присутствии Риббентропа говорит ему: «Ну и ну!» И с этими словами кладет на стол старую газету. Гитлер говорит в присутствии Риббентропа: — Что произошло? Не волнуйте меня. Геббельс говорит: — Как вам известно, я не любитель что-либо читать. Но вчера сижу в ванне и от нечего делать просматриваю старую итальянскую газету. И вдруг вижу… Что такое!.. Высказывание Бенито Муссолини о Германии… И там такие слова, что я не решаюсь вам вслух прочитать… Вот прочтите это место, и вы увидите, как вам начистил зубы ваш любезный друг Муссолини. Гитлер говорит: — Я сам гляжу против чтения и образования. Но раз дело доходит до зубочистки, то я потружусь — прочитаю это от меченное вами место. И с этими словами Гитлер берет газету и в присутствии Риббентропа вслух читает высказывание Муссолини: «Как смеют немцы (пишет Муссолини) претендовать на мировое господство! Как смеют они ссылаться на свою древнюю культуру! Они ходили еще в шкурах в то время, как у нас в Риме были Цицерон и Публий Марон Вергилий…»[1][Эти подлинные слова Муссолини относятся к 1934 году.] Прочитав это высказывание, Гитлер зашатался и говорит Риббентропу: — Давай пошлем ноту Муссолини, который осмелился так сказать… Пройдоха Риббентроп говорит: — Давайте лучше вызовем Муссолини к телефону. И вы в короткий срок отведете свою душу. И вот соединяют Гитлера с Бенито Муссолини. И Гитлер говорит: «Ну, говорит, Беня, не ожидал я от тебя такой гадости…» И объясняет ему, в чем дело. Муссолини с дрожью в голосе говорит: — Извиняюсь, ошибся… Единственное, говорит, мое оправдание, что это мое легкомысленное высказывание было семь лет назад. Гитлер говорит: — Мне безразлично, когда это было. Но раз ты, собака, имел такое мнение, значит, и сейчас имеешь. И только со мной двурушничаешь. Благодари небо, что я сейчас занят, иначе от твоего Рима осталось бы одно воспоминанье. Тут Гитлер вешает трубку и говорит всем присутствующим: — Ну, погодите, господа, когда-нибудь я ему всыплю! Я ему покажу, кто в шкурах ходил, а у кого был этот, как его… ци… ци… ну, этот, как его… цитрон… Геббельс говорит: — Цицерон… Оратор… А то у них в Риме был еще другой — Нерон. Так он и вовсе Рим спалил… Гитлер говорит: — Вот и я ему спалю Рим. Вот и будет знать, кто в шкурах ходил… Пройдоха Риббентроп говорит: — Умоляю: не выносите сор из избы. Иначе нам будет труба… А вам, господин Геббельс, довольно стыдно подначивать. Ничего на это Геббельс не сказал, только подло улыбнулся и вышел. И Гитлер тоже ничего не сказал, только потребовал карту Европы и стал глядеть, где Рим находится. Но тут вскоре прилетает на бомбардировщике запыхавшийся Муссолини. Плачет. Рвет на себе волосы. И просит прощенья. Тут между двух пресловутых атаманов происходят ссора, шум и крики. Но потом Муссолини все-таки вымолил себе прощенье, сказав, что он отмежевывается от своих слов. На этом друзья разошлись, затаив друг к другу злобу и раздражение. Своя рука — владыка Генерал. Хайль, Гитлер… Имею честь доложить — принесли военную сводку… Разрешите отправить ее в печать? Гитлер. Э, нет… погоди… Теперь я сам решил проверять эти сводки… А то печатают всякий вздор… Какие-то наши потери — печатают… Какие потери? Победоносная армия… прошла сквозь всю Европу… и вдруг — крупные потери на Восточном фронте… Чепуха… Вздор… Дай-ка сюда эту сводку… Генерал. Извольте… Гитлер (читает). Что, что такое?.. Сколько?.. За один день мы потеряли двести тридцать танков… Ай, это много, господа… Такую цифруя не могу опубликовать… Генерал. А вы первую двоечку скиньте, вот оно и будет в меру — тридцать танков. Так сказать — нормально… Гитлер. И то правда. (Поправляет.) Значит, мы потеряли тридцать танков… А не много ли мы потеряли, генерал? Все-таки тридцать танков за один день — это порядочная потеря. А? Генерал. А вы правый нолик откиньте, вот оно и будет в самый раз… Три танка… Гитлер. Ты находишь… Пожалуй, я тогда действительно нолик сокращу… В математике он все равно ничего из себя не представляет. Ноль… Так что его вполне позволительно отбросить. (Исправляет.) Итого мы потеряли три танка… Вот теперь бери сводку… Пусть печатают… Погоди, погоди… Ну, куда бежишь… Государственное дело, а он бежит… Слушай, может это лучше, это не мы потеряли три танка, а они? Генерал. Гениальная мысль, фюрер… Как всегда у вас… Действительно, пусть лучше это они потеряли… Что нам с противником церемониться… Гитлер. Конечно, зачем нам с ним цацкаться… (Исправляет.) Генерал. Ну просто гениально получилось, фюрер… Противник потерял три танка… Гитлер. Вот теперь бери сводку. Пусть печатают… Погоди, погоди… А не мало ли они потеряли — только три танка?.. Такие крупные бои были, а они только три танка… Генерал. Да, это они мало потеряли, фюрер… Не прибавить ли нам один нолик справа? Гитлер. И то правда. Прибавим нолик… Итого противник потерял тридцать танков… Вот оно теперь как будто и ничего себе получилось. Генерал. Конечно, если б они еще больше потеряли — это бы вдохновило армию… Гитлер. Да, об армии мы должны позаботиться… Прибавим впереди единичку. (Исправляет.) Значит, противник потерял сто тридцать танков… Вот теперь прекрасно… Генерал. Фюрер… Тогда уж лучше оставить первоначальную цифру — двойку… Зачем же нам искажать действительность… Гитлер. Да, уж действительность нехорошо искажать… Исправим… Итого противник потерял двести тридцать танков… И это за один день… Чувствительные потери мы нанесли противнику… Вот теперь бери сводку. Пусть они поскорей печатают… Генерал. И правильная цифра сохранилась, и авторитет не подорван. Гитлер. Отныне я сам буду проверять военные сводки. Генерал. Конечно… Свой глаз — алмаз, а чужой — стеклышко. Фашисты учатся Начался учебный год. Дети пошли в школу. В Германии тоже дети пошли в школу. Но лучше бы они в школу не ходили: из этого ничего путного не получится. То есть что-то получится, но не то, что надо. Уж очень там преподавание особенное. Например, открываем немецкий учебник арифметики. Это задачник Келлера и Графа. Перелистываем. Рассчитываем найти привычную задачку. Что-нибудь такое: «В бассейн вливается 30 ведер в час…» Оказывается, ничего подобного. Там таких задач не имеется. Там вот какие задачи: «Бомбовоз может взять на борт одну разрывную бомбу весом в 350 кг, три по 100 кг, четыре газовых бомбы по 150 кг и 200 зажигательных снарядов по 1 килограмму. Спрашивается: сколько можно прибавить зажигательных бомб по 0,5 кг, если грузоподъемность будет повышена на 50 процентов?» Может быть, эта задачка случайно затесалась в учебник? Может быть, другие задачи рассчитаны на детскую психику? Ничего подобного. Весь задачник набит таким же военным материалом. Например: «Самолет летит со скоростью 240 км в час к точке, находящейся от места вылета на расстоянии 210 км, чтобы сбросить там бомбы. Через сколько времени возвратится самолет, если на сбрасывание бомб ему потребуется 7,5 минуты?» Вообще говоря, самолет может и не возвратиться, если наши зенитки встретят его подобающим образом. Но детям об этом, конечно, не сообщается. Это, так сказать, выходит из области арифметики. Это уж — нечто вроде алгебры. А кстати, интересно знать, как там у них дело обстоит с алгеброй? Точно так же, как и с арифметикой. Вот задача по алгебре из учебника Отто Цолль: «Сколько человек может поместиться в газоубежище длиной в 5 метров, шириной в 4 метра и высотой в 2,25 метра, рассчитывая, что пребывание там продлится 3 часа и что на одного человека требуется 1 кубометр воздуха в час?» Может быть, химия у них выдержана в более спокойных тонах? Наоборот. В учебнике химии, как говорится, берут быка за рога. Автор учебника Вальтер Кинтоф проповедует: «Химическая война должна выполнять двоякую задачу: причинить значительный ущерб противнику и морально дезорганизовать гражданское население, то есть ослабить его сопротивляемость». Перейдем в таком случае к истории. Посмотрим, чему история учит немецких детей. В учебнике истории Герберта Гебеля сказано: «Французов уже вряд ли можно считать народом, принадлежащим к белой расе, ибо около шестой части населения Франции состоит из негров». Если французы — негры, то интересно узнать, что сказано про славян. В этом же учебнике Гебеля вот что сказано про славян: «Славяне первоначально принадлежали к северной расе, но уже в древнейшие времена настолько перемешались с монгольскими полчищами, что от их северной крови почти ничего не осталось. Это обстоятельство привело к тому, что славяне в области культуры не создали ничего значительного». Не будем спорить с ненормальными людьми. И на прощанье возьмем какой-нибудь тихий, нейтральный предмет. Например, рисование. Неужели и этот детский предмет приспособлен под нужды фашистского государства? Именно так. В журнале «Искусство и юношество» напечатана статья Штюлера. В статье сказано: «Воздушный налет, стрельба из зенитных орудий. Взрывы, горящие дома, прыжки с парашютом, работа пожарных команд и санитарных дружин, — все это составляет мир переживаний десятилетних детей и должно найти отображение в их рисунках». Ну, что ж. Все ясно. И вопросов, как говорится, больше не имеем. Неожиданное признание Перед нами финский пленный. Он небольшого роста, худой, обдерганный. По временам он выгребает из кармана сухой горох и жует его. На вопросы пленный отвечает с готовностью и даже с усердием. И при этом сконфуженно улыбается. Выясняется, что он маляр по профессии. И к военной карьере не готовился. У него грыжа и еще что-то. Тем не менее вот уже второй раз его берут на войну к его крайнему изумлению. В первую войну с русскими ему повезло. Благодаря господу богу он попал на фронт за три дня до окончания войны. Если б так шло всякий раз, тогда воевать еще можно было бы. Но в эту войну его взяли с первых дней, и он почти что два месяца не вылезает из окопов. И он пришел к мысли перейти к русским. Конечно, это было нелегко сделать: за ним следили, и в разведку его посылали с надежными людьми. Но сегодня ночью, выйдя в разведку, он спрятался в камнях и на рассвете сдался в плен. Комиссар спросил пленного: — А что, много в вашей роте солдат, которые хотели бы поступить так же, как вы? Пленный ответил: — Да, их много у нас. Четыре солдата мне сами сказали, что они хотели бы сдаться. А некоторые боятся говорить, но непременно это сделают. — Чем же вы объясняете это явление? Тяжело вздохнув, пленный ответил: — Некоторым надоело воевать. Другие не знают, за что воюют. А лично я был недоволен, что стрельба идет круглые сутки. Комиссар сказал: — В первую войну тоже стреляли круглые сутки… Сконфуженно улыбнувшись, пленный ответил: — Нам тогда сказали, что русские мучат и убивают пленных. Но потом мы выяснили, что это не так. — Как же вы выяснили? — спросил комиссар. Пленный сказал: — Некоторые наши солдаты находились у вас в плену. Так они остались очень довольны. И питание, говорят, было хорошее и отношение самое дружеское. У нас в роте тоже был один из пленных. Так он говорил: даже читали ему вслух. Это больше всего его удивило, что ему вслух читали. И он опять решил перейти к вам. И он в прошлую пятницу перешел к вам. Может, помните, такой пузатый, с усами? — Ах, верно, кажется, такой был, — сказал комиссар. — Был, был. Я же знаю, — сказал пленный. — Я же с ним перед этим разговаривал. И я тогда еще подумал: дурак я буду, если тоже не перейду. Человек я в возрасте. Болезненный. Питание мне надо усиленное. И пусть мне вслух читают — я тоже не против этого. Признание было неожиданное. И все находящиеся в комнате комиссара засмеялись. Пленный встрепенулся. Он не понял, почему засмеялись. И с тревогой в голосе спросил: — Может быть, это неправда? Комиссар сказал: — Нет, вам не соврали. У нас отношение к людям самое наилучшее. Глаза пленного засияли. И он сказал: — Значит, выходит, я не ошибся. Ведите меня. Пришел конвойный, и пленный вежливо поклонившись, вышел из помещения. Вы читали тексты рассказов (и фельетонов) Зощенко: На всякий час ума не напасешься Коммерческая операция Сынок и пасынок Святая ночь Пчелы и люди Чингис-хан с самолетом Скандал в благородном семействе Своя рука — владыка Фашисты учатся Неожиданное признание Улыбайтесь, товарищи, дамы и господа! haharms.ru |
ГЛАВНАЯ
Зощенко - 11 Зощенко - 12 Зощенко - 13 Зощенко - 14 Зощенко - 15 Зощенко - 16 Зощенко - 17 Зощенко - 18 Зощенко - 19 Зощенко - 20 Зощенко - 1 Зощенко - 2 Зощенко - 3 Зощенко - 4 Зощенко - 5 Зощенко - 6 Зощенко - 7 Зощенко - 8 Зощенко - 9 Зощенко - 10 ЗОЩЕНКО рассказы 1920 ЗОЩЕНКО рассказы 1925 ЗОЩЕНКО рассказы 1 ЗОЩЕНКО рассказы 2 ЗОЩЕНКО фельетоны ЗОЩЕНКО для детей ЗОЩЕНКО биография 20 40 60 80 100 120 140 160 180 200 220 240 260 280 300 320 340 360 380 400 420 440 повесть |