Рассказы О. Генри: Рассказ резинового дерева. По кругу. Красные розы 

 
 Из сборника рассказов "ОСТАТКИ" O. Henry, 1917
 
Рассказ резинового дерева

Мы, резиновые деревья, образуем нечто вроде связующего звена между растительным царством и складом декораций в театре «Уолдорф-Астория-театр» на Третьей авеню в Нью-Йорке.

Мне не приходилось еще рассматривать наше родословное древо, но я глубоко убежден, что мы появились на свет Божий от прививки старой резиновой галоши к стеблю спаржи, которая подается за тридцатицентовым табльдотом. Вы берете отвратительного белого бульдога с надутой, надменной физиономией, присоединяете к нему одно резиновое дерево, которое очень часто именуется кактусом, и создаете флору и фауну мелкобуржуазной квартиры. Трилистник относится точно так же к Ирландии, как резиновое дерево относится к обитателям меблированных комнат: пропорция одна и та же. Мы так часто и быстро меняем местожительство и переезжаем с места на место, что уловить наши движения можно только в кинетоскоп, никак иначе…

Мое первое воспоминание относится к следующим двум фактам: на мне три листа, и я являюсь собственностью дрессировщика танцующих лошадей. Меня держат на подоконнике, выходящем на солнечную сторону, и, главным образом, поливают сельтерской водой и лимонадом. Этот период связан для меня со многими приятными и веселыми воспоминаниями. Я пользуюсь неограниченной свободой и только тем и занимаюсь, что слежу за нескончаемой вереницей автомобилей и отмечаю их номера у задних колес.

Не знаю, что случилось с цирком, где работал мой властелин, но факт тот, что ангел-хранитель конного балета растерял все перья из своих крыльев и вся труппа исчезла неведомо куда. Лошадки ускакали, а я остался бесхозным на том же самом окне, где провел все мое детство. Швейцар, не зная, куда меня деть, подарил меня другому артисту, проживавшему на восьмом этаже, и за ближайшие шесть недель я переменил пять окон в пяти различных квартирах. За это время я приобрел большой жизненный опыт и выпустил еще два листа.

Мисс Каруссерс, замечательная артистка, которая славилась тем, что необыкновенно искусно скрещивала обе ноги на затылке, пресытившись моим пребыванием, подарила меня одной своей приятельнице, которая очень неудачно вышла замуж за какого-то приказчика. Немедленно после того я занял свою позицию на окне меблированной комнаты (деньги за два месяца вперед, водопровод двумя этажами ниже, дополнительная плата за газ позже десяти часов вечера!). Два моих листа зачахли от горя, и я вскоре потерял их. Я недолго удержался на этом месте и в самый короткий срок переменил так много окон и комнат, что в конце концов прокурился насквозь и даже полюбил запах трубочного и всякого другого табака.

За всю мою многострадальную жизнь я не запомню такого скучного периода, как тот, который я провел у этой претенциозной и банальной леди. Внешний пейзаж был до того неинтересен, что я никогда не смотрел на него, а что касается домашней жизни, то должен сказать, что моя хозяйка страшно и страстно любила своего мужа и, кроме него, флиртовала только с еще одним мужчиной — с молодым парнем, который доставлял нам лед. Она почти не отходила от подоконника и никогда и ничем не нарушала вопиющей монотонности нашей жизни.

Съехав наконец с квартиры, она бросила меня вместе со всем остальным своим добром в какой-то жалкой лавчонке. Я был выставлен наружу для продажи, причем за меня и за некоторые другие редкостные вещи была назначена поистине жалкая цена: один доллар пятьдесят девять центов. Для того чтобы вы могли судить о компании, в которую я попал, я назову только: Полное собрание сочинений известного национального писателя Генри Джеймса, пару ботинок для тенниса, две бутылки из-под перцовки, дверцы от поломанной чугунной печки и бильярдный кий.

Однажды вечером некая молодая девушка прошла мимо нашей лавочки и при виде меня круто остановилась. У нее были черные волосы, темные глаза, грустная складка у губ и печальное выражение лица.

— Как странно! — тихо и удивленно произнесла она. — Вот никогда не думала, что найду здесь такое растение.

Она вынула из кармана маленький кошелек, который был такой же плоский, как любой из моих листьев, и нащупала несколько мелких серебряных монет. Старый Кен, выжига и знаток своего дела, стоял уже на пороге и выразительно потирал руки. Девушка попыталась отделаться от Полного собрания сочинений Генри Джеймса и других редкостных вещей.

«Только резиновое дерево или ничего!» — вот как звучал лейтмотив ее песни. В конце концов продавец и покупатель пришли к соглашению, и я был продан за тридцать девять центов наличными деньгами; девушка схватила меня на руки и поспешно удалилась.

Это было очень милое создание, но совершенно не в моем стиле: уж слишком спокойно и корректно она выглядела! Я сказал себе: «Вот заранее предвижу, что она живет в мансардном помещении поверх патентованного огнетушителя для всего дома. Придется мне, несчастному, ближайшие шесть месяцев любоваться грязным бельем, вывешиваемым всеми жильцами!»

Но каково же было мое удивление, когда она внесла меня в маленькую, но уютную комнатку, которая находилась только в третьем этаже и на очень приличной улице. Само собой разумеется, что она немедленно поставила меня на подоконник, после чего занялась работой по дому и стряпаньем обеда. И что, по-вашему, она приготовила себе на обед? Представьте себе: хлеб, чай и немножечко мармеладу! Ничего больше! Ни кусочка омара и ни единой бутылки шампанского! Закончив обед, моя новая госпожа подошла к окну, вплотную прильнула к моим листьям и некоторое время что-то тихо-тихо шептала. Меня это страшно развеселило, потому что никогда до сих пор мне не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь беседовал подобным образом с резиновым деревом. Конечно, я довольно часто видел людей, которые поливали меня своими слезами, но эта девушка разговаривала со мной как бы для собственного удовольствия, очень любовно перебирала каждый мой лист в отдельности и так нежно целовала их, что я почувствовал себя страшно неловко, чего никогда со мной не бывало. Обычно меня жевали пудели или бульдоги, и листья мои в большинстве случаев бывали увешаны мокрым, только что выстиранным бельем. Что же касается поливки, то, за исключением лимонада и сельтерской воды, о которых я уже докладывал читателю, меня еще удобряли кофейной гущей и перекисью водорода.

В комнате стояло пианино, на котором девушка работала обеими рукам и в то время как из горла ее вырывались какие-то странные звуки. Я не уверен в этом, но мне кажется, что она была певица.

По истечении некоторого времени мы с ней сошлись и стали относиться друг к другу с большой симпатией. Однажды я обратил внимание на то, что она очень взволнована и все время смотрит на часы. Часов в одиннадцать кто-то постучал в дверь, и она ввела к нам высокого, крепкого мужчину с растрепанной черной шевелюрой. Он сразу уселся за пианино и заиграл, а она начала петь. Кончив пение, она положила руку на грудь и с волнением посмотрела на гостя. Он покачал головой, а она прислонилась к инструменту.

— Я занимаюсь уже два года, — тихо произнесла она. — Как вы думаете: надо еще столько же или еще больше?

Мужчина снова покачал головой.

— Вы напрасно тратите время! — ответил он, по-моему, очень сурово. — Вы не можете похвастать хорошим голосом… — Тут он как-то странно посмотрел на нее. — Но дело вовсе не в голосе! — добавил он. — Вы — очень красивая девушка, и я могу устроить вас, как обещал, если только…

Молодая девушка, ничего не говоря, указала ему на дверь, и черный человек вышел из комнаты. А она подошла ко мне, склонилась совсем низко над моими ни в чем неповинными листьями и снова начала что-то шептать и плакать. Тут я поблагодарил судьбу за то, что она создала меня таким непромокаемым.

Не знаю, сколько времени прошло в таком положении, как вдруг снова раздался стук в дверь.

— Славу богу! — сказал я себе. — Быть может, теперь откроется какой-нибудь другой водосточный канал, потому что я устал.

И, сказать вам правду, я действительно немного устал от этой прелестной молодой девушки. Резиновое дерево уж так создано, что любит само веселиться и наблюдать, как веселятся другие.

Как только девушка открыла дверь, в комнату вошел молодой человек в дорожном костюме; не долго думая, он схватил мою хозяйку в свои объятия, и она запела гораздо лучше, чем пела до сих пор:

— О Дик! Ты?!

«Вот это дело! — подумал я про себя. — Я предпочитаю такие песни слезам и стенаниям! Теперь, пожалуй, станет в доме гораздо веселее!»

— Ты должна вернуться вместе со мной домой! — решительно заявил молодой человек. — Для того чтобы увидеть тебя, я проделал две тысячи миль! Ты не устала, Бесс, за это время? Ведь тебе так долго пришлось ждать! Нашла ли ты наконец то, что искала? Поняла ли, дурочка, в чем истинное счастье?

— Нарыв прорвало только сегодня, — ответила девушка. — Подойди сюда, Дик, и посмотри, какую прелесть я нашла на днях на тротуаре!

Она взяла его за руку и подвела его к вашему покорнейшему слуге:

— Я купила это на последние деньги, но ты понимаешь, что я должна была почувствовать, когда увидела это растение!

Он поглядел на меня, но у него хватило сил оторваться взглядом от Бесси не больше, чем на одну секунду.

— Помнишь, Бесс, тот вечер, — начал он, — помнишь тот вечер, когда мы вместе с тобой стояли на берегу под таким же старым деревом? Помнишь ли, дорогая, что ты тогда сказала мне?

«Что за чепуха, — снова подумал я. — Они оба стояли под резиновым деревом? Чудится мне, что у них в голове не совсем благополучно. Разве же можно говорить такие вещи?»

Она долго смотрела на него и наконец тесно прильнула к его пиджаку. И сказала:

— Я одно время забыла про это, но теперь снова вспомнила и буду уже помнить мои слова до конца жизни. Посмотри, Дик, на эти листья! Ты видишь, какие они мокрые? Они насквозь пропитаны моими слезами, и слезы эти лились только потому, что я неустанно думала о тебе! Теперь ты понимаешь, что происходило со мной?

— Дорогие старые магнолии! — воскликнул юноша и щипнул один из моих листьев. — Как я люблю теперь все магнолии на свете!

Магнолии?! Что хотят сказать эти глупые дети? Уж не думают ли они, что я — магнолия? Но что общего может иметь эта благородная красавица с маленьким, жалким, нью-йоркским резиновым деревом?

Впрочем, пусть я называюсь как угодно, только бы девушка не удобряла меня своими слезами! Надеюсь, что отныне оно так и будет!

 По кругу
(Перевод М. Кан)

— Ну, как рубашка, Сэм? В порядке? — спросила миссис Уэбер, не вставая с качалки, в которой с удобством расположилась под виргинским дубом, прихватив с собою, чтобы не скучать, дешевую книжечку в бумажной обложке.

— Еще бы, Марта, — подозрительно кротким голосом отозвался Сэм. — Красота, до чего все подогнано одно к одному. Я сперва было наладился пошуметь, поскандалить, что, мол, пуговиц нет ни одной, а потом вижу — петли тоже все до единой разодраны, значит, расстраиваться из-за пуговиц нет смысла.

— Ничего, — сказала его супруга. — Повяжешь галстук, будет держать не хуже пуговиц.

Овцеводческая ферма Сэма Уэбера находилась в самом глухом и безлюдном углу, какой только есть на всем междуречье от Нуэсес до Фрио. Фермерский дом — коробочка о двух комнатах — стоял на пологом пригорке, густо поросшем высокими кустами чапарраля. Перед домом была небольшая прогалина, на которой разместились овчарни, навес для стрижки овец и сарай для хранения шерсти. За домом почти сразу начиналась колючая непролазная чащоба.

Сэм снаряжался в дорогу на ферму Чапмена, где задумал подкупить себе несколько породистых баранов-мериносов. Наконец сборы были закончены. Поездка предстояла деловая и достаточно важная, а ферма Чапмена как по размерам, так и по числу жителей могла потягаться с иным захолустным городком, и Сэм решил, что по такому случаю нелишне будет принарядиться. В итоге живописный, не лишенный своеобразного изящества первопоселенец преобразился в нечто куда менее ласкающее глаз. Тесный белый воротничок неловко врезался в крепкую, медную от загара шею. Под незастегнутым жилетом крутыми волнами дыбилась незастегивающаяся рубаха. Мешковатый костюм из «готовых» надежно скрывал красивые очертания ладной и статной фигуры. На орехово-смуглом лице застыла скорбная важность, одинаково подходящая любому узнику, будь он закован в кандалы или в парадную одежду. Он мимоходом взъерошил волосы своему трехлетнему сынишке Рэнди и поспешил во двор, где его дожидался любимый верховой жеребец по кличке Мехико.

Марта, мерно покачиваясь взад-вперед, придержала пальцем слово, на котором остановилась, повернула голову и с лукавой усмешкой оглядела плоды разрушений, которые Сэм произвел в своей внешности, пока пытался привести себя, что называется, в приличный вид.

— Знаешь, Сэм, — протянула она, — уж не сердись на меня, но ты сейчас — вылитый пентюх, каких в газетах рисуют для смеха. И не подумаешь, что свободный и независимый овцевод штата Техас.

Сэм неуклюже взгромоздился в седло.

— Постыдилась бы говорить такие слова, — отозвался он с горькой обидой. — Уткнется носом в окаянную книжонку и сидит по целым дням, читает всякую дребедень, нет чтобы мужу починить рубашку.

— Ах, да замолчи и езжай себе, — сказала миссис Уэбер, резче налегая локтями на ручки качалки. — Вечно ты ворчишь из-за моих книжек. Сколько хочу, столько и читаю — я, слава богу, и работаю не покладая рук. Живешь в этой глухомани, как крот в норе, ничего не видишь, не слышишь, так чем же еще себя развлечь? Неужели лучше слушать, как ты ноешь да сетуешь с утра до ночи? Нет уж, Сэм, поезжай, сделай милость, и оставь меня в покое.

Сэм стиснул коленями бока лошади и припустил по просеке, ведущей от фермы на большую дорогу, старый почтовый тракт. Было восемь утра, но уже вовсю палило солнце. По-настоящему полагалось бы выехать часа на три пораньше. До фермы Чапмена ехать было всего восемнадцать миль, но из них только три — по дороге. Ему уже как-то раз привелось проделать этот путь с одним ковбоем, и он четко представлял себе, куда держать.

У расколотого грозой мескитового дерева Сэм свернул с большака и двинулся вдоль пересохшего ручья Кинтанилья. Неширокая светлая долина стлалась под ноги коню пышным ковром зеленых кудрявых трав, и Мехико прошел эти несколько миль играючи, резвым, размашистым галопом. Но вот показалось Утиное озеро, откуда путь лежал по бездорожью. Теперь Сэм повернул вправо и стал подниматься по отлогому косогору, усеянному галькой; здесь не росло ничего, кроме цепких колючих опунций и чапарраля. Наверху он приостановился, чтобы последний раз окинуть взглядом окрестности, потому что теперь ему предстояло продираться сквозь густые заросли чапарраля, опунции, мескита, где большею частью уже за двадцать шагов ничего кругом не разглядеть, и лишь природное чутье да случайная путевая примета — вершина бугра, мелькнувшая в отдаленье, причудливая группа деревьев или положение солнца — помогают местному жителю угадывать дорогу.

Сэм спустился по покатому склону и нырнул в гущу опунций, буйно разросшихся по обширной низине от Кинтанильи до Пьедры.

Часа через два он обнаружил, что заблудился. В смятении он, как обычно бывает в подобных случаях, хотел только одного — поскорее выбраться, неважно куда. Мехико старался, как мог, рьяно пробираясь по извилистым лабиринтам через густые дебри. Конь мгновенно понял, когда хозяин сбился с пути. Ни единого холмика не было теперь, чтобы подняться и оглядеться по сторонам. Те, что все-таки попадались им изредка, сплошь оплела колючая поросль, сквозь которую не пролезть даже кролику. Дремучие, необитаемые пойменные заросли Фрио поглотили всадника и коня. Для овцевода или ковбоя сбиться с пути и проплутать день, а то и сутки — не ахти какое событие. Такое происходит сплошь да рядом. Ну, не поешь разок-другой вовремя, зато сладко выспишься на мягком травяном ложе, укрывшись попоной. Но тут был особый случай. Ни разу еще Сэм не отлучался со своей фермы на ночь. Слишком многое в здешней местности вызывало страх у Марты — она боялась мексиканцев, змей, ягуаров, даже овец. Потому-то он никогда не оставлял ее одну.

Муки совести у Сэма начались часа, наверно, в четыре пополудни. Мокрый, как мышь, он обмяк в седле, изнуренный не столько жарой и усталостью, сколько тревогой. До сих пор он все надеялся напасть на тропу, которая вывела бы его к переправе через Фрио и к ферме Чапмена. Должно быть, он пересек ее, полузаглохшую, не заметив, и проехал дальше. Если так, то он теперь был миль за пятьдесят от дома. Выехать бы к какой-нибудь ферме — пастушьему становищу — все равно куда, лишь бы получить свежего коня, спросить дорогу, а там хоть всю ночь скакать, но добраться до Марты и малыша.

Словом, как я уже дал понять, Сэма одолевали угрызения совести. Он вспомнил, какие злые слова сказал жене на прощанье, и ком встал у него в горле. И без того ей, бедняжке, несладко жить в такой дыре, так еще приходится терпеть дурное обращение. Он ругал себя последними словами, и как он ни был распарен летним зноем, его все-таки бросило в жар при мысли о том, сколько раз он колол и корил ее за то, что она любит читать книжки.

— Бедная девочка, ведь нет у нее другой утехи, — вслух сказал Сэм и всхлипнул, и Мехико даже шарахнулся в сторону от непривычного звука. — Живет с тобой, паршивый ты брюзга, подлец бессовестный — отодрать бы тебя, шакала, кнутом, чтобы дух вон, — и готовит, и стирает, и не видит ничего, одну баранину да бобы, а тебе жалко, если она когда в книжку заглянет!

Тут ему представилось, какая Марта была, когда он в первый раз повстречал ее в Догтауне, — нарядная, хорошенькая, бойкая — розы у нее на щеках еще не побурели от солнца, безмолвие прерий не придавило ее к земле.

— Пускай меня первая дикая кошка разорвет в клочья, если я ей когда еще в жизни скажу обидное слово, — бормотал Сэм себе под нос. — Или чего недодам моей девочке по части любви и ласки, что ей законно причитается.

Теперь он знал, что делать. Он напишет в Сан-Антонио, чтобы через фирму «Гарсия и Джоунз», которая покупает у него шерсть и снабжает его всем необходимым, ему прислали для Марты ящик книг — романы и все такое. Теперь у них жизнь пойдет иначе. Интересно, поместится у них в домике маленькое пианино? Или им тогда всем придется спать на улице?..

Отнюдь не помогала унять голос совести и та мысль, что Марта с мальчиком будут вынуждены провести эту ночь одни. Обыкновенно, как бы они с женой ни грызлись, но когда наступала ночь, Марта с довольным и доверчивым вздохом безмятежно клала голову на сильную руку Сэма и забывала дневные страхи. А разве они были столь уж неосновательны? Сэму вспомнилось, сколько шастает по округе разбойников-мексиканцев, как часто бывает, что иную ферму повадится навещать пума, вспомнились гремучие змеи, сороконожки — да мало ли еще опасностей! Марта просто голову потеряет от страха. Рэнди будет реветь и требовать, чтобы пришел папа.

По-прежнему нескончаемой чередой сменяли друг друга кустарники, заросли кактусов, мескитовые рощи. Лощина за лощиной, откос за откосом — все похожие, как две капли воды, — примелькавшиеся после бессчетных повторений, и все-таки незнакомые, чужие. Ох, уж приехать бы хоть куда-нибудь!

Прямая линия противна Природе. В Природе все движется кругами. Прямолинейный человек — явление куда более противоестественное, нежели дипломат. Люди, заблудившиеся в снегу, ходят и ходят точно по кругу, как о том свидетельствуют их следы, пока не свалятся в изнеможении. Равно и те, кто забредет в дебри философии или иных умствований, нередко приходят обратно к исходной точке.

Как раз когда Сэм в пылу раскаяния и благих побуждений достиг наивысшего предела, Мехико тяжко вздохнул и перешел с обычной для него бодрой рыси на неторопливый и размеренный шаг. Перед ними полого поднимался склон, поросший кустарником футов в десять — двенадцать высотою.

— Эй, друг, так нельзя, — усовестил жеребца Сэм. — Знаю, что ты умаялся, но надо же нам ехать дальше. Вот чертовщина, да куда же подевалось все на свете людское жилье! — И он с досадой пришпорил Мехико.

Мехико недовольно всхрапнул, как бы говоря: «Чего ради такие крайности, когда осталось всего ничего», но все же смирился и затрусил мелкой рысцой. Они обогнули большую купу чапарраля, и конь стал, как вкопанный. Сэм выронил из рук поводья, да так и застыл в седле, глядя на заднее крыльцо собственного дома, до которого оставалось каких-нибудь десять шагов.

В холодке как ни в чем не бывало расположилась в качалке Марта, с удобством опершись ногами на ступеньку крыльца. Рэнди сидел на земле и возился с игрушкой — парой шпор. На секунду он оторвался от них, взглянул на отца и опять, мурлыча что-то, принялся крутить колесики. Марта, не поднимая головы со спинки кресла, лениво обратила на всадника и коня невозмутимый взор. Она держала на коленях книгу и придерживала пальцем слово, на котором остановилась.

Сэм встряхнулся с каким-то странным ощущением, как будто очнулся от забытья, — и медленно спешился. Он облизнул пересохшие губы.

— А ты, я вижу, все сидишь, — сказал он. — Уткнулась носом в окаянную книжонку и читаешь всякую дребедень.

Он совершил полный круг и снова стал самим собой.

 Красные розы
(Перевод Е. Толкачева)

Надо же было случиться именно так, что на междугородной дороге сгорел железнодорожный мост. Таким образом поезд из Сан-Антонио, направлявшийся на юг, встал перед обломками моста без малейшей надежды двинуться вперед в ближайшие сорок восемь часов.

И в этом поезде ехала новая праздничная шляпа мисс Тони Бивер. Работник, мексиканец Эспиши, поехавший в тележке за шляпой за сорок миль от ранчо Эспиноза, вернулся с пустыми руками, хладнокровно пожимая плечами и крутя свои сигаретки. Приехав на станцию Найяль, он узнал, что поезд не придет, и так как ждать ему не приказывали, то он подобрал вожжи, зачмокал губами и повернул своих пони назад к ранчо.

Вы жестоко ошибаетесь, если думаете, что Пасхе — первому весеннему празднику — гораздо больше импонирует парадное шествие в церкви богачей на Пятой авеню, чем скромное собрание ее верных почитателей в молитвенном доме Кактус-Сити в Техасе. Здесь, в прериях, дочери и жены скотоводов не менее тщательно, чем в Нью-Йорке, украшают в этот день свои платья и шляпы пасхальными цветами, и в этот день Дальний Запад превращается во что-то среднее между Парижем и Парадизом.

Но вот уже пришла Страстная пятница, а пасхальная, с цветами шляпа Тони Бивер уныло цвела в уголке товарного вагона экспресса, стоявшего перед сгоревшим мостом.

А в полдень в субботу мисс Роджерс с ранчо Шустринг и Элла Уивз из Энчоро и миссис Беннет с Идой из Грин-Уолли должны заехать в Эспинозу, чтобы захватить с собою Тони.

И тогда, тщательно одевшись в новые платья и шляпы, очаровательное общество весело покатит за десять миль в Кактус-Сити, чтоб в воскресенье утром, выстроившись в ряд, покорить сердца всех без исключения мужчин, и своими праздничными нарядами вызвать зависть даже у полевых лилий…

Итак, в пятницу Тони сидела на ступеньках дома и сосредоточенно избивала хлыстом невинный кустик, осмелившийся выставить свою свежую зелень напоказ бедной и злой Тони.

У Тони были обиженно поджаты губки, и вся она была окружена мрачным ореолом отчаянной трагедии.

— Ненавижу железные дороги, — мрачно и гневно говорила она. — И мужчин тоже ненавижу Они смеют утверждать, что могут все объяснить и все устроить… Ну, какое оправдание вы найдете для сгоревшего моста? А у Иды Беннет шляпка будет отделана фиалками… И, в общем, я не могу ехать в Кактус без новой шляпы. Конечно, будь я мужчиной, я бы, наверно, сумела ее достать…

Двое мужчин безмолвно слушали, как унижают их породу.

Один из них был Уэллс Пирсон, ковбой из Мэго-Келлор, другой Томсон Берроус, овцевод из Грин-Уолли. Оба считали Тони очаровательной, даже когда она издевалась над мужчинами и бранила железнодорожные порядки. Оба они охотнее, чем страусы, отдающие свои перья, или белая цапля, умирающая для эгретки, содрали бы с себя кожу, чтобы сделать из нее шляпку Тони, но, увы, их бедная кожа была неподходящим материалом для пасхальной шляпки. И ни один из них никак не мог сообразить, как поправить ужасное несчастье.

Пирсон, со своим темно-коричневым лицом и светло-соломенными, выгоревшими на солнце волосами, делавшими его похожим на школьника, был охвачен глубокой меланхолией, переходившей в тоску. Неудача бедняжки Тони огорчала его до глубины души, но выразить этого он никак не умел. Томсон Берроус был куда более ловок и галантен. Он был родом откуда-то с Востока, носил ботинки и галстук и никогда не терялся в женском обществе.

— Большая канава на Песчаной Балке стоит полна водой после последних дождей, — робко сказал Пирсон.

— Неужели?.. — сердито сказала Тони. — Благодарю вас за справку, мистер Пирсон. Мне кажется, что для вас новая шляпка ничего не значит… По-вашему, молодая женщина должна носить старый колпак, не снимая его пять лет, как это делаете вы? Если бы вода из вашей дурацкой канавы могла бы залить этот нелепый пожар моста, тогда от нее был бы еще некоторый толк…

— Я глубоко огорчен несчастьем с вашей шляпкой, мисс Бивер, — сказал Берроус, учтя мгновенно печальный опыт Пирсона. — Я, право, очень, очень, чрезвычайно огорчен! Если бы только можно было что-нибудь сделать…

— Не огорчайтесь, прошу вас, — ядовито ответила Тони. — Если бы вы могли что-нибудь сделать, вы, наверное, сделали бы… Но вы ведь ничего не можете сделать…

Тони замолчала. Но вдруг в ее глазах блеснул огонек надежды, и нахмуренное личико прояснилось. У нее мелькнула блестящая мысль.

— В Лонг-Эльме есть магазин, где продаются шляпы, — воскликнула она. — Там покупала Эва Роджерс и говорила, что это последняя мода. Может быть, там еще остались шляпы? Но, увы, до Лонг-Эльма целых двадцать восемь миль…

Мужчины мгновенно вскочили, и шпоры их звякнули враз. Тони чуть не расхохоталась. Значит, есть еще рыцари на свете, у которых не заржавели доспехи…

— Конечно, — задумчиво проговорила она, созерцая белое облако, которое не торопясь совершало свою прогулку по голубому куполу, — никто не сумеет поехать в Лонг-Эльм, купить шляпку и привести ее сюда к тому времени, когда за мной заедут девушки. Что же, очевидно, мне придется провести Пасху дома…

Она вздохнула и… улыбнулась.

— Ну, мисс Тони, — виновато сказал Пирсон, берясь за шляпу, — мне кажется, что пора плестись домой. Там завтра в Драй-Бренче предстоит большая работа, и нам с Бегуном надо быть наготове. Очень мне досадно, что ваша шляпка задержалась в пути. Но, может быть, они еще починят мост как раз к Пасхе?

— Мне тоже пора ехать, — сказал Берроус, взглянув на часы. — Ого! Уже около пяти часов. Мне надо сейчас же скакать к своему загону помогать запереть моих дикарей-баранов.

Внезапно оба до того хмурые и ленивые поклонники Тони отчаянно заспешили. Церемонно попрощавшись с ней, они пожали друг другу руки с торжественной, изысканной вежливостью Запада.

— Надеюсь скоро увидеться с вами, мистер Пирсон, — сказал Берроус.

— И я тоже, — ответил ковбой с миной человека, провожающего друга в кругосветное плавание. — Буду всегда рад вас видеть у себя, когда бы вам ни вздумалось проехать мимо Мэго-Келлор.

Пирсон легко вскочил на Бегуна, лучшего коня в Техасе, и поднял его на дыбы, как всегда делал, даже после трудного и утомительного пути.

— Мисс Тони, — задержался на минуту Пирсон. — Так какую шляпу это вы заказали в Сан-Антонио? Никак не могу запомнить ее окраски.

— Чудесная соломенная шляпа и, конечно, последнего фасона, — скорбно ответила Тони. — Отделана красными розами. Больше всего я люблю именно красные розы.

— Этот цвет как нельзя больше идет к цвету ваших волос, — вежливо поддержал Берроус.

— Да, именно больше всего я люблю красные розы. Белые, голубые и розовые цветы можете нацепить себе на нос… Ах, да о чем говорить, когда горят какие-то мосты и оставляют девушек на Пасху без самых необходимых вещей! Ах, до чего скучная, отвратительная Пасха будет на этот раз для меня!

Пирсон раскланялся и пустил Бегуна быстрым галопом на восток от ранчо Эспиноза.

Когда стук подков его Бегуна утих на пыльной дороге, Берроус направил свою рыжую кобылу по узкой тропинке, ведущей на юго-запад прямо в открытую прерию.

А Тони повесила свой хлыст и пошла домой.

— Ах, как я огорчена, моя маленькая, что ты останешься на Пасху без новой шляпы, — сказала ее мать.

— Не стоит беспокоиться, мама, — отвечала Тони. — Завтра у меня будет новая шляпа и как раз вовремя. А то и две.

Добравшись до начала прерии, Берроус свернул направо и направил свою рыжую кобылу сквозь кустарник, скрывавший высохшее русло реки с обвалившимися берегами. Взобравшись по крутому склону, густо поросшему травой и кустарником, лошадь радостно зафыркала и вынесла его на ровное поле, покрытое ярко-зеленой травой. Берроус направлял ее все правее и правее, пока не пересек старую дорогу на Индиану через Нуэс. По ней-то в двадцати восьми милях к юго-востоку лежал Лонг-Эльм.

Тогда Берроус пустил лошадь галопом. Стараясь покрепче устроиться в седле для долгого пути, он вдруг услышал стук подков, шорох задеваемого кустарника, дикие индейские выкрики — и справа из кустарника вылетел Уэллс Пирсон, точно желторотый цыпленок, неожиданно появляющийся из зеленого пасхального яйца.

Пирсон был робок только в присутствии женщин. При Тони его голос был нескладен и нежен, как летнее кваканье больших лягушек в зеленых болотах Техаса. Но теперь от его радостных вскриков индейского образца робкие кролики в миле вокруг испуганно прижали чуткие уши и растения поспешили свернуть лепестки.

— А не слишком ли далеко от дома вы поставили свой загон для скота, друг? — крикнул Пирсон, когда Бегун шутя догнал рыжую кобылу.

— В двадцати восьми милях, — угрюмо процедил Берроус.

Взрыв хохота Пирсона заставил встрепенуться сову в полумиле от берега реки на полчаса раньше обыкновенного.

— Ладно, — сказал он. — Тем лучше для нас обоих. Я сам люблю играть в открытую. Мы ведь два сумасшедших шляпника, едущие на охоту за шляпами в этой дикой глуши. Итак, мы взяли старт в одно время, и тот, кто первый придет на финиш, будет иметь некоторое повышение акций в Эспинозе.

— У вас недурной конек, — сказал завистливо Берроус, оглядывая статную фигуру Бегуна и его точеные ноги, двигавшиеся, как стальные рычаги мощной разумной машины. — Конечно, вы правы, это гонки на скорость. Но вы слишком хороший наездник, чтобы с самого начала развивать предельную скорость и морить лошадь. Ее сила пригодится на финише. Слушайте, что, если мы вместе не спеша поедем за шляпами?

— Правильно, — согласился Пирсон. — Уважаю вашу проницательность, но если только в Лонг-Эльме есть хоть какая ни на есть завалящая шляпа, то она будет иметь высокую честь увенчать головку мисс Тони. Но, увы, Берр, вас при этой коронации не будет. Нет, серьезно, Берр, я не хвастаюсь… вы посмотрите, как ваша кобыла припадает на передние ноги.

— Ставлю свою лошадь против вашего скакуна, что мисс Тони наденет завтра именно ту шляпу, что я ей привезу из Лонг-Эльма.

— Это верный выигрыш для меня, — возразил Пирсон, — и выходит нечто вроде конокрадства. Впрочем, ваша рыжая пригодится мне под дамское седло, когда кое-кто переедет в мой дом в Мэго-Келлор и…

Темное лицо Берроуса вдруг так побелело, что ковбой запнулся. Но Пирсон никогда не чувствовал смущения долго.

— Скажите, пожалуйста, Берр, — заговорил он, — откуда берутся эти пасхальные удовольствия? Чем руководствуются эти женщины, когда хотят иметь новые шляпки и готовы перевернуть все вверх ногами, лишь бы их достать? Календарем, что ли?

— Нет, — задумчиво ответил Берроус, — кажется, это назначается Библией. А может быть, по приказу Римского Папы или еще там кого-нибудь… на что же иначе Римский Папа? Опять же это имеет какое-то отношение к знакам Зодиака. Наверно я вам этого не скажу, но помнится, что его как будто изобрели египтяне.

— Значит, это настоящий праздник, раз даже язычники его признавали, — обрадовался Пирсон. — Иначе Тони никогда не стала бы его праздновать. Послушайте, Берр, а вдруг в Лонг-Эльме, в лавке, окажется всего одна шляпа? Что тогда?

— Тогда, — нахмурился Берроус, — лучший из нас отвезет ее в Эспинозу.

— Молодчина! — завопил Пирсон, высоко подбрасывая свою шляпу и ловя ее на лету. — Вот это по-моему! Вы правильный человек, Берр, и рассуждаете в самый раз, как надо мужчине. Ну а если там больше, чем одна шляпа?

— Тогда мы выберем по шляпе, и один из нас приедет первым, а другой застрянет в пути.

В полном восторге Пирсон воздел руки к звездам:

— Нет и не было еще двух сердец, которые бились бы так в унисон, как наши с вами, Берр. Нам бы следовало ехать с вами на единороге и думать одним куском мозга.

В Лонг-Эльм они прискакали уже после полуночи. Полсотни домиков городка стояли молчаливые, с темными окнами, а лавка, помещавшаяся посредине единственной улицы, была заперта на все засовы.

Через минуту лошади были привязаны, и Пирсон стал неистово дубасить в дверь старого Сеттона, лавочника.

А еще через минуту в щель тяжелой ставни просунулось дуло винчестера, и послышался краткий вопрос, кого дьявол несет в эту пору.

— Уэллс Пирсон из Мэго-Келлор и Томсон Берроус из Грин-Уолли. Нам нужно кое-что купить в вашем заведении, старина. Просим прощения, что разбудили вас, но нам крайне необходимо иметь нашу покупку в кратчайший срок. Словом, вылезайте, дядя Томми, да поскорее, а то у нас против вашего винчестера найдутся два славных кольта.

Наконец они вытащили заспанного дядю Томми за прилавок и сообщили ему о своей экстренной нужде.

— Пасхальные шляпки? — бормотал он. — Кой черт! Гм… Впрочем, у меня как будто оставалась пара. Всего к этой весне я заказал дюжину. Сейчас я их вам покажу.

Дядя Томми был самым обыкновенным торговцем, у которого продавалось все: гвозди, седла, мука, масло, карты, вино и чулки. Но дядя Томми вряд ли был особенно честен в это утро. Эта пара шляп завалялась у него еще с позапрошлого года, и опытный женский глаз сразу это обнаружил бы. Но неопытным глазам ковбоя и овцевода они показались самыми модными и распустившимися только в апреле текущего года. Эти шляпы в свое время звались «колесами». Они были сделаны из темно-красной соломки, с твердыми прямыми плоскими полями. Обе были совершенно одинаковы и пышно украшены чудесными белыми розами в полном цвету.

— Это весь ваш товар, дядя Томми? — спросил Пирсон. — Ладно. Берр, тащите одну, я возьму другую. Выбирать не из чего.

— Самая последняя мода, — нагло врал дядя Томми. — Если бы вы поехали за шляпами в Нью-Йорк, то нашли бы такие же только в лучших магазинах Пятой авеню.

Для сохранности дядя Томми на радостях завязал каждую шляпу в кусок темного коленкора. Одну Берроус привязал ремнем к седлу, другую так же приторочил Пирсон. Затем, попрощавшись с дядей Томми и поблагодарив его в изысканнейших выражениях, они тронули поводья и поскакали в темноту, направляясь обратно с драгоценной ношей.

Теперь от них требовалось все их умение ездить на лошадях. Они ехали даже несколько медленнее, чем прежде. Те несколько слов, которыми они обменялись, вовсе не были враждебными. Но к седлу Берроуса слева был привешен карабин, а из-за пояса у Пирсона выглядывал шестизарядный кольт.

И они скакали молча по прерии.

В половине седьмого они добрались до холма, с которого в пяти милях расстояния белым пятном среди зарослей бука сияло ранчо Эспиноза.

Пирсон выпрямился в седле. Он знал, на что способен его Бегун. А рыжая кобыла Берроуса была вся в пене и часто спотыкалась.

Бегун летел вперед, как экспресс. Пирсон обернулся к Берроусу и помахал ему рукой.

— Мы почти приехали. Теперь пошло наперегонки. Кто скорее? Прощайте, Берр. Когда увидимся?

Он сильнее сжал коленями бока своего мустанга и повернул к ранчо. Бегун, свежий, как после месячного отдыха на пастбище, вытянул шею и сразу пустился крупным галопом.

Но не успел Пирсон проскакать и двадцати ярдов, как услышал легкий звук щелканья затвора винчестера, вогнавшего пулю в дуло карабина… И даже прежде, чем он сообразил это, Пирсон пригнулся к седлу.

Возможно, что Берроус только хотел подстрелить лошадь, он был достаточно хорошим стрелком, чтобы сделать это без вреда для всадника, но Пирсон не вовремя нагнулся и пуля пробила сперва его плечо, а затем и шею лошади. Бегун мгновенно свалился, а ковбой перелетел через его голову на каменистую дорогу, и оба застыли без движения.

Берроус мчался не останавливаясь.

Часа через два Пирсон пришел в себя и осмотрелся. Он с трудом поднялся и шатаясь пошел к лошади. Бегун лежал на боку, но, казалось, чувствовал себя не так плохо. Пирсон осмотрел его и нашел, что пуля только оцарапала его, он не был сильно ранен, но свалился от удара и предпочитал отдохнуть лежа. Он устал от гонки и, лежа на шляпе мисс Тони, меланхолично объедал листья с ветки, любезно свесившейся прямо к нему. Пирсон прикрикнул на него, и Бегун нехотя поднялся.

Увы, праздничная шляпа, отвязавшаяся от седла, лежала в своем коленкоровом чехле, превращенная в лепешку от пребывания под туловищем мустанга. Увидя это, Пирсон снова потерял сознание и растянулся во весь рост, уткнувшись раненым плечом все в ту же злополучную шляпу. Ковбоя не так-то легко убить. Через полчаса он снова очнулся, — а этих полчаса для женщины вполне достаточно, чтобы дважды упасть в обморок, дважды помириться и потребовать в качестве компенсации порцию мороженого, сколько влезет в маленький стаканчик.

Он поднялся и увидел Бегуна, деловито щиплющего траву. Он снова привязал изуродованную шляпу и после нескольких неудачных попыток утвердился-таки в седле.

В полдень веселая компания подкатила к ранчо Эспиноза. Тут была и мисс Роджерс в своей новой тележке, и представители из Энчоро, и делегация от Грин-Уолли, почти все исключительно женщины. И у каждой из них была новая пасхальная шляпка, надетая еще здесь, в пустынной прерии, — мисс не могли дождаться церкви, чтобы начать с подобающим блеском встречать праздник.

А у калитки стояла заплаканная Тони и не скрывала крупных, с горошину слез. В руках у нее была шляпа, привезенная Берроусом, шляпа с ненавистными белыми розами…

А подруги с торопливой радостью и умилением настоящих друзей сообщали ей, что колес сейчас никто не носит и что они вышли из моды ровно три года назад.

— Надевай старую шляпу и поедем, — торопили они.

— На Пасху? Старую шляпу? Да я лучше умру, чем надену, — и Тони неутешно рыдала, вертя в руках противное колесо. Шляпы ее подруг были кокетливо изогнуты и примяты по последней моде.

И вдруг из-за кустов выехало какое-то странное существо, все в пятнах: белых, зеленых, красных и серых.

— Алло, Пирсон, — сказал папаша Бивер. — Вы не занимались укрощением мустангов на Страстной? Нет, вы, пожалуй, были на охоте, потому что у вас за седлом болтается что-то вроде поросенка в мешке.

— Слушай, Тони, если ты хочешь ехать, то собирайся скорее, — воскликнула хорошенькая Бетти Роджерс. — Мы тебе оставили место в тележке. Плюнь на шляпу. У тебя замечательная вуалька, которая будет прекрасно выглядеть на всякой шляпе.

Пирсон медленно отвязывал от седла то, что папаша Бивер принял за поросенка. Тони с внезапной надеждой взглянула на него. Вообще Пирсон был человеком, подающим некоторые надежды для Тони. А он медленно отвязал пакет и подал его Тони, которая быстрыми пальчиками стала распускать веревки.

— Сделал, что мог, — медленно проговорил он. — Пожалуй, мы с Бегуном сделали даже больше, чем могли.

— О-о-о!.. — завизжала Тони. — Как раз настоящий фасон… и красные розы… Погодите минуту!.. Сейчас примерю…

Она влетела в дом и через минуту выбежала, вся раскрасневшаяся, сияющая от счастья.

— Ах, как тебе идет красный цвет! — хором защебетали девушки. — Но скорее, скорее, Тони, а то мы опоздаем!..

На секунду Тони задержалась подле Бегуна.

— Спасибо, большое спасибо вам, Уэллс, — пролепетала она. — Это именно то, что мне так хотелось. Приезжайте завтра в Кактус и пойдемте со мною вместе в церковь… Хотите?..

— Если смогу, — отвечал он, с любопытством посмотрел на ее шляпу, почесал в затылке и улыбнулся.

А Тони, веселая и сияющая, как птица, впорхнула в тележку Роджерсов, и процессия покатила по дороге в Кактус-Сити.

— Чем это вы занимались, Пирсон? — спросил папаша Бивер. — Вид у вас довольно-таки потрепанный.

— Я цветы красил, — угрюмо сказал тот. — Когда я выехал из Лонг-Эльма, эти розы были белыми… Папаша Бивер, помогите мне сойти с Бегуна, а то я боюсь, что у меня больше краски не останется.


* * *
Вы читали тексты рассказов О. Генри (O. Henry), писателя, известного своими юмористическими рассказами с элементами лирики и интересными поворотами сюжета. За свою творческую жизнь он написал около 300 новелл, рассказов с юмором, иронией и сатирой, не считая совсем коротких произведений. В нашей коллекции собраны абсолютно все рассказы О.Генри (по два - три текста на каждой странице), которые вы всегда можете прочесть онлайн и лишний раз удивиться таланту остроумного писателя и улыбнуться над его героями.
Читайте подборки короткой прозы из полного собрания сочинений О.Генри, классика мировой литературы, одного из лучших авторов в жанре юмористической короткой прозы.

......................
© Copyright: О. ГЕНРИ