О. Генри: Канун Рождества. Канун Нового года.Страж, что происходит в ночи? Газетчики-поэты 

 
 Из цикла рассказов "ЕЩЕ РАЗ О. ГЕНРИ" O. Henry, 1939
 
Канун Рождества

Некоторые сценки и звуки, увиденные и подслушанные на хаустонских улицах и еще кое-где

Хаустон — это типичный южный город, хотя он деловой, растущий город, который без особого напряжения занимает свое место среди полудюжины южных городов метрополии, он по-прежнему сохраняет все стародавние южные обычаи, привычки и традиции. Здесь не найдешь присущей северным городам всепоглощающей спешки, перехватывающей дух суеты, беспокойной, постоянной гонки за наживой. Хаустонцы — народ состоятельный, процветающий, они все воспринимают с легкостью, полагая, что можно сорвать несколько роз удовольствий на дороге жизни, но тем не менее не отставать от прогресса. Ни в одном городе на юге Рождество не встречают с такой радостью, с такими приятными социальными достижениями, с таким широким обменом дружескими дарами и вообще с таким всепоглощающим весельем, как в Хаустоне. Громадные толпы людей, заполнившие тротуары наших улиц и магазины за последнюю неделю, — наглядное тому свидетельство.

Вчера, пожалуй, у торговцев был самый взбалмошный день, которого не было в течение всего сезона, и ни у кого нет никаких сомнений, что он не обманул самых восторженных ожиданий всех детишек.

Остановимся на несколько минут на углу улицы, понаблюдаем за прохожими.

Они непрерывно движутся, как муравьи у муравейника, одни уходят, другие приходят, вступая в этот запутанный бесконечный лабиринт и выходя из него. Когда боги глазеют с края верхушки на Олимпе на мир под ними, когда официант наполняет их бокалы приторным нектаром, их, должно быть, сильно забавляет та небольшая комедия, которая разыгрывается на подмостках земли. Наш мир, вероятно, кажется им большим муравейником, по которому мы, сталкиваясь в толчее, ползаем и разбегаемся по сторонам — туда-сюда — по-видимому, без всякой цели и без всякого плана.

Эта светлая полоска на небе, которую мы называем Млечным Путем, всего лишь разбрызганная пена из высоких кружек с нектаром, которые боги осушают большими глотками и посмеиваются над нашими странными ужимками. Но ведь сейчас канун Рождества, и какое нам дело до их смеха? Зажгите все огни, поднимите занавес, и вот перед нами — нарядная рождественская толпа!

* * *

Вы когда-нибудь наблюдали за тем, как молодая леди покупает рождественский подарок своему отцу? Если нет, то вы много потеряли.

В общем-то все они ведут себя одинаково. Фактически все молодые леди, покупающие подарки для отцов, осуществляют такую операцию совершенно одинаково, точно так, как они читают роман, подогнув под себя одну ногу. У девушки всегда есть для этого два доллара, которые ей дала мать, она и подсказала идею. За день до Рождества молодая леди поздно днем выходит из дома. Прежде она направляется в ювелирный и там разглядывает на нескольких подносиках россыпи наручных часов, украшенных бриллиантами, и все прочие чудеса ювелирного искусства, которые ее папаше наверняка хотелось бы иметь. Потом, осмотрев около сотни перстней с бриллиантами, она вдруг вспоминает, сколько у нее в наличии денег, тяжело вздыхает, идет в магазин одежды, где внимательным взглядом изучает мужскую домашнюю куртку за восемнадцать долларов и пальто за сорок. Продавцу она говорит что не будет спешить с покупками, еще подумает и уходит. После этого девушка посещает книжный магазин, еще три магазина мужской одежды, два ювелирных и кондитерскую лавку. Когда на Рождество наступает утро, то ее отец обнаруживает, что он стал гордым владельцем новой красной суконки для очистки пера с тщательно закрашенной ценой — пятнадцать центов, пары перчаток в длинном картонном футляре и коробки вкусных шоколадных конфет.

* * *

Этот полный человек, который везет домой свою красную тележку, эту страну считает заграницей. Этот обычно напыщенный человек гордится тем, что «сам себя сделал», и любит подчеркнуть свой демократизм, сам доставляя свои узлы домой. Он толкает тележку впереди себя и прокладывает себе путь через толпу с видом «гражданина, поднявшегося из низов», и это весьма забавно наблюдать.

А как девушки в своих плащах с поднятыми воротниками смеются, болтают и, глядя на витрины, не устают восклицать «Ах!» и «Ох!» по поводу всего, что там видят! Если вы окажетесь рядом с ними, то непременно услышите что-то вроде этого:

«Ох, Мэйбл, ты только посмотри на это чудное колечко… он сжал мою руку и сказал… настоящий котик! хотя я знаю, что это плюш, и если папа даст мне еще пять долларов, я его куплю, повешу на окна — они, конечно, будут висеть гораздо дольше твоих, старая хитрюга… Боже праведный!.. Бель, позволь, я тут приколю у тебя… папа спросил его, где же взять яйца ему на завтрак, а Чарли вдруг разозлился и убежал рано, даже часы не пробили… нет, я ношу вот такие, объемом шестнадцать дюймов… ах, только посмотрите на этот миленький мех — его забыли побрить, и он царапается… мы с тобой, Лил, поторгуемся… Том говорит… если пустить вокруг кружева, то… да пошли, подруги, давайте…»

Шум проезжающего трамвая заглушает все остальное.

На улицы высыпали все детишки.

Вы никогда не задумывались над тем, что дети — самые мудрые философы в мире? Они замечают просто чудесные вещи, выставленные в витринах для продажи; они с самым серьезным видом выслушивают рассказы о Санта-Клаусе, даже не пытаясь анализировать ситуацию, они радуются, радуются от души; они никогда не вычисляют высоту дымохода или длину саней Санта-Клауса; они никогда не озадачивают себя вопросом, как этот старик получает свои подарки из магазинов, они даже не обсуждают, как этому старику удается совершить свой подвиг — спуститься по дымоходу в каждый дом страны, причем в одну и ту же ночь.

Если бы взрослые не пытались понять, проанализировать гораздо менее важные вещи, которые до сих пор остаются для них тайной, они могли бы быть куда более счастливыми.

* * *

На Мэйн-стрит в Хаустоне стоят двое, и один говорит другому:

— Знаете, мне нужна ваша помощь. На это Рождество мне хочется отплатить своей жене той же монетой, но я не знаю, как это получше сделать. Последние пять лет она на Рождество дарит мне дорогие подарки, которые мне абсолютно не нужны, но весьма подходят ей самой. Она делает только вид, что покупает для меня, а на самом деле приобретает то, что ей нужно самой, и таким образом использует рождественские подарки в качестве прикрытия для своих истинных замыслов и личных интересов. Однажды она купила мне очень красивый шкаф, в котором, однако, развесила все свои платья. В другой раз она мне подарила китайский чайный набор, потом — фортепиано, а на прошлое Рождество купила мне женское седло, так что мне пришлось покупать для нее лошадь. Так вот на это Рождество я хочу, чтобы она купила подарок только для меня, такой, который могу использовать я и который будет ей абсолютно бесполезен.

— Гм, — произнес задумчиво другой. — Да, непростая задачка. Нужно подумать. Вы хотите что-то такое, что она не сможет использовать. Есть идея! Закажите себе готовые брюки и подарите их ей!

— Нет, это не пойдет, — охладил пыл второго первый, покачав головой. — Она их напялит и через десять минут потребует купить ей велосипед.

— Ну, в таком случае, подарите ей бритву, ей она ни к чему.

— Неужели? Но у нее на ногах три мозоли!

— Ну вот! Выходит, нет ничего такого, что полезно для вас и не подходит ей.

— Что-то мне не верится. Но в любом случае, пойдем, хоть что-нибудь да купим…

* * *

В витрине магазинов зажигаются яркие огни, и перед ними собирается все больше народа.

Для многих любование товарами, выставленными в витринах, является единственным рождественским удовольствием. Многие из провинции, из маленьких городков, расположенных на четырнадцати железнодорожных ветках, которые ведут к Хаустону. Какой-то сельский парнишка, раскрыв рот, с выпученными от удивления глазами, с трудом пробирается сквозь толпу. За ним, крепко удерживая его за руку, тащится Арамита, в ярком цветастом деревенском наряде, смотрит через очки зачарованными глазами на все это сказочное великолепие на Мэйн-стрит. Когда они вернутся домой, в Гальвестон, то еще долго будут вспоминать чарующее великолепие большого города, который когда-то посетили на Рождество.

* * *

Человек с торжественным видом, в шелковом цилиндре, в черном красивом сюртуке, протискивается через толпу. Можно подумать, что это какой-то городской магнат, который идет домой, или священник, вышедший на улицу, чтобы изучить идиосинкразию человеческой природы. Вдруг он открывает рот и нараспев, визгливым голосом начинает зазывать покупателей: «Вы только подумайте, как удивится мамми, когда ее маленький Вилли придет домой с усами, точно такими, как у папы, — так что немедленно покупайте, торопитесь, ребята. Это чудесные усы, их можно крутить, сгибать, тащить в сторону и причесывать расческой, как настоящие. Ну-ка, навались, ребята!»

Он ловко цепляет к верхней губе под носом черные усы с чудесными завитками с обоих концов, иногда ему удается продать свой товар какому-нибудь мальчишке, который робко совершает свою рождественскую покупку.

На краю тротуара стоит какой-то неказистый невысокий человек, который предлагает «самую чудесную игрушку века, которая вызывает больше откликов и восторга, чем любой предмет, выставленный на Всемирной ярмарке». Толпа осаждает его, и все наперебой покупают так разрекламированный товар. Но никто и не предполагает, что всего в двадцати шагах от продавца в Хаустонском магазине игрушек эта игрушка уже лежит на полке многие годы.

* * *

На углу улицы стоит группа, ну, скажем, молодых людей. На всех — новые, модные пиджаки с отложными воротничками, а в петлице — цветок хризантемы. Цилиндры у всех съехали на затылок и впереди у каждого низкая челка. Они разглядывают проходящих мимо девушек. Как был бы рад Чарлз Диккенс встречи с этими молодыми людьми! Но, увы, он умер, так и не завершив до конца своего естественного отбора. Давайте прислушаемся к отрывкам того, что считается у них беседой, которые можно уловить в их гоготе:

«Чертовски хороша девица, но, кажется, слишком… сигарету?.. кажется, я тебе должен одну… да, очень красивая девица, но… какой красивый галстучек, лучший из всех… я бы заплатил за пансион, но… увидали мой элегантный костюм и вышибли меня в два счета из гостиной — у меня в кармане ни цента, а у этой девицы, конечно, деньги есть… старик говорит, что мне нужно работать… ты только посмотри на эту блондинку с… она мне улыбнулась, а теперь вон на ту маленькую с голубыми глазками… но старик дал мне по мозгам — я теперь с ним не разговариваю… нет, нет, вон там брюнетка в белом… я, по правде говоря, озверел и сказал: будь ты проклят… конечно, пуговицы в виде запонок…»

* * *

На углу сидит женщина в синих очках и крутит ручку шарманки, на которой стоит ламповое стекло, а внутри горит сальная свеча.

Почему свеча — наблюдателю то неведомо. Рядом съежился бледный маленький мальчик. Какой-то филантроп наклоняется к нему, зажав между пальцами никель. Где-то далеко среди девственной природы в Олвине у него тоже есть мальчик приблизительно такого же возраста, сердце у него при виде этого малыша смягчилось. Вдруг малыш вскакивает на ноги. В зубах у него сигарета, и он внезапно бросает под ноги филантропу шутиху. Она взрывается, мальчик ревет от восторга, а филантроп бормочет: «Будь проклят ваш пацан» — и сохраняет никель на пиво.

* * *

У витрины стоит женщина и взирает своими размытыми глазами на блестящие бриллианты и сверкающие золотые изделия. По ее черному платью можно догадаться, что она вдова. Всего год назад она с уверенностью опиралась на сильную мужскую руку, с любовью, гордостью и радостью. Сегодня эта надежная рука под землей в могиле на церковном кладбище превращается в прах. И все же женщина не на краю отчаяния. Она предается приятным воспоминаниям о своем возлюбленном, который всегда поддерживал ее, и, кроме того… она держит за руку человека, за которого выйдет замуж, как только срок траура подойдет к концу. Она выбирает в витрине для себя обручальное колечко.

* * *

Полицейский маячит в тени навеса с дубинкой в руке, готовый нанести удар.

Через две двери от него живет Олдерман, член муниципалитета, который голосовал против его дальнейшего пребывания в полиции. Совсем скоро сынок Олдермана выйдет из дома на тротуар, чтобы поставить на Рождество свечку в храме, и вот тогда полицейский и нанесет свой удар: муниципальное постановление будет вынесено, а мальчик с разбитой головой унесен.

* * *

Человек подходит к продавцу в магазине модных дорогих товаров:

— Хотелось бы кое-что приобрести для моей тещи, — говорит он. — Думаю…

— Джеймс, — крикнул продавец, — покажи этому джентльмену отдел, где все продается по пяти центов.

Торговцы, знающие своих покупателей в лицо, заранее знают, что тем нужно.

Человек, явно священнослужитель, входит в бакалейную лавку, которая находится рядом с салуном. Продавец готов его обслужить, он покупает на десять центов мясного фарша для пирожков, после чего мнется, откашливается.

— Что-нибудь еще? — вежливо осведомляется продавец.

Церковник теребит свой батистовый галстук и говорит:

— Завтра ведь Рождество, вы знаете, день святочных мыслей, день мира на земле, и-и-и наши сердца должны возносить хвалу и исполнять рождественские гимны, однако нужно ведь обедать, ну а мясные пирожки, вы знаете, они нравятся в моей семье только маленьким, ну, фарш я взял, может, я думал, у вас найдется что-нибудь для приправы, для вкуса, ну, капелька-другая…

— Послушай, Джимми, — рявкнул продавец, — пойди в салун рядом, следующая дверь, и принеси этому джентльмену бутылку виски.

* * *

Рождество дарит радость многим людям; оно освещает ярким светом жизнь тех, кто редко пользуется солнечным теплом; им, однако, многие злоупотребляют, превращая его в источник попойки и греха; но для самых маленьких оно всегда будет источником вечной радости, так что пусть гудят маленькие рожки и выбивают дробь красные барабаны, ибо их беспокойные ножки, вместе с грязными маленькими ручками, первыми вступят в Царство Божие.

Счастливого Рождества всем!

 Канун Нового года и как он наступил в Хаустоне.
(Перевод Л. Каневского)

Случайные наброски, когда уходил старый год

Если мы искренне радуемся Новому году, то должны смотреть на него глазами оптимиста и воспевать ему хвалу языком раскаяния.

Мы должны изгнать из сердец холодную заповедь, что история повторяется, и стремиться к вере, что пороки дня сегодняшнего будут вытеснены добродетелями дня завтрашнего.

Если фантазия нашептывает нам, что с двенадцатым ударом часов ровно в полночь старый порядок изменится, будет заменен на новый, в этом случае не станем перечить, отложим все сомнения, если только это возможно, и будем упиваться сказочкой, которую рассказывают нам весело звенящие новогодние колокольчики.

Произвольное деление человеком времени на часы, дни и годы не вызывает никакого заметного толчка или остановки, а колесо времени с бесшумной пневматической шиной катит себе и катит, отмеряя циклы лет. Никакому гвоздю на земле не проколоть этой шины. Старик Время настоящий лихач, он едет без фонаря и без предупреждающего колокольчика. Годы, которые для нас являются мильными столбами, для него всего лишь гравий под обрезиненным ободом. Но для нас, за несколько дней до новогодней ночи, они являются предостережением и заставляют нас отметить час на циферблате великих часов, стрелки которых тихо, неумолимо движутся вперед и никогда не поворачивают вспять.

Новый год, конечно, праздник женский. Но в нашем мире настолько все безнадежно перемешалось, что, несомненно, очень трудно определить, какого рода время. И в который раз можно сказать, что Новый год — это вам не херувимчик-дебютант с глазами, наполненными радостью пророчества, а мрачная древняя старая дева, которая уютно устраивается среди нас с легкомысленным хихиканьем, немного помолодев по такому случаю. Мы с незапамятных времен повинуемся тем же чарам, мы нашептываем приятные, бессмысленные пустяки, предназначенные для тех же ушей, и сколько новых лун взошло на небе с той поры. Мы сами в прошлом снимали краску и слой пудры с этих старческих щек, надеясь навести на них румянец молодости. Ну почему бы нам вновь не поддаться привычной иллюзии? Давайте скажем снова, что она такая красивая, такая свеженькая, словно занимающееся утро, и устроим для себя сезон веселья и тихой радости.

Смычки ударяют по струнам скрипок, вздыхают гобои. Дай же руку, славный, застенчивый Новый год, — не забудь только о ревматизме своего колена, — давайте встретим его, когда радостные колокола провозглашают очередной дебют под номером 1896.

* * *

Последний день уходящего года обычно проводят откладывая про запас как можно больше того, что может пригодиться на следующий день для торжественных клятв.

Куда легче отказываться от чего-то, когда у тебя всего полным-полно. Как просто в Новый год, сразу после праздничного обеда, когда в голове полно важных решений, а в желудке — индюшатины, опуститься на колени и торжественно поклясться, что больше никогда не притронетесь к пище. Человек, который утром в славный день Нового года стоит, дрожа от страха, стоит на середине стола, а змеи с ядовитыми ящерицами весело играют на полу в жмурки, без особого труда способен отказаться от кубка с переливающимся напитком. Темно-красный, с пупырышками-заклепками медного цвета, орган вкуса, известный всем медикам-профессионалам под названием «нью-йоркский язык», — он является большим стимулом для любой реформы.

Прекрасная, похожая на сирену сигара, подаренная на Рождество, на которую любо-дорого глядеть, стоит ее зажечь, начинает сворачиваться, словно змея, жалить нас, вырывая у нас клятву покончить с Леди Никотин раз и навсегда.

Когда мы пытаемся сесть в кресло-качалку на малиновую подушку с ручной вышивкой, подаренную нашей тетушкой-девицей, и, соскользнув с нее, приземляемся на пол на позвоночник, то мы готовы опуститься на колени и, зажав кинжал между зубами, торжественно поклясться самими небесами, что больше на эту треклятую подушечку никогда не сядем.

Когда мы выходим на улицу в галстуках, подаренных нам женой, а какой-то бездельник на углу спрашивает: «Это что еще такое?», а разносчик газет вопрошает: «Что это у вас за штуковина?», то стоит ли удивляться, что мы проклинаем привычку носить галстук, как самого отъявленного врага человечества, и утром в день Нового года торжественно клянемся отказаться от галстуков навсегда?

Когда мы прощаемся и, сцепив зубы, бредем домой в рубашке, сшитой прекрасными ручками нашей партнерши по супружеской печали, то чувствуем, что воротник на ней гораздо уже того, который был у ныне покойного, оплакиваемого всеми Гэрри Хейворда, а нижний конец рубахи короче любой популистской передовицы, а грудь вся в складках, которые топорщатся, как на фартуке цветного повара в День эмансипации, рукава волочатся по полу, а вам при этом говорят: «Ах, как хорошо, мой дорогой, именно этого я добивалась», то стоит ли удивляться, что мы клянемся именами Господа, Авраама и Якова под звон нью-йоркских новогодних колоколов, что никогда не будем носить вещь, сделанную руками той половины обитателей земли, которая усаживается на пол, чтобы надеть туфли, а туловище мужчины использует как удобную мусорную корзинку для разорванных, полусгнивших простыней?

Ах, сколько же восторженных клятв мы даем в день Нового года!

* * *

Когда бесцельно бредешь по улицам Хаустона в последний день старого, 1895 года, то немногие сценки и звуки привлекают внимание, передавая дух времени, а едва прослушивающийся пульс указывает на общий тонус рода человеческого.

Уже около шести вечера, и по тротуарам движется оживленная толпа. Вот идет красивая маленькая продавщица, такая стройная, такая опрятная, как на картинке из журнала мод. На ее широкополой шляпке колышутся перья, а ее низкие каблучки весело стучат по асфальту: тик-так-тик-так. Веселая, жизнерадостная, смешливая, она идет ужинать и, кажется, весьма этим довольна и счастлива. Проходя мимо витрин ювелирного магазина, она бросает на них косые взгляды. Вероятно, надеется, что в один прекрасный день на ее белоснежном пальчике появится один из выставленных там сияющих бриллиантов. Губки у нее изгибаются, на них появляется многозначительная улыбка. Она думает сейчас о красивом, элегантно одетом мужчине, который очень часто подходит к ее прилавку в большом магазине, где она работает, чтобы купить у нее товары. Какой он величественный, великолепный, какие у него говорящие глаза, какие чудные усы! Она не знает, как его зовут, но не беда, зато она знает, что он интересуется товарами, которые она продает. Какой у него мягкий голос, когда просит назвать цену того или этого товара, и с каким романтическим, глубоким чувством он говорит, что «если на небе будет много облаков, то наверняка пойдет дождик». Интересно, где он сейчас? Она заворачивает за угол и там нос к носу сталкивается с ним. Она вскрикивает от неожиданности, но затем лицо ее твердеет, а в глазах появляется холодок.

На руке у мужчины громадная корзина, из которой торчат похолодевшие, раздвинутые в отчаянии ножки индейки, которая совсем недавно распростилась со своей душой. Ярда на два за ним — хвост из сельдерея, зеленый турнепс, цветная капуста и желтоватый ямс удобно устроились, словно в гнездышке, у него в корзине. На лице — невообразимое смущение, на нем отражаются красноватые сполохи нечистой совести, в его глазах с романтическим оттенком она читает старую историю о только что женившемся холостяке, а за руку он ведет маленького мальчика с приплюснутым носиком.

Она вскидывает свою красивую головку и, глупо склонив ее набок, громко бросает про себя только одно слово: «Женат!» — и тут же исчезает.

Он перекладывает печальный, холодный трупик индейки на другую сторону корзины, хватает своего мальчонку с приплюснутым носиком, проносит его пару шагов по воздуху, а сам в это время дает торжественную клятву, что больше никогда не пойдет в супермаркет в течение всего радостного и счастливого нового, 1896 года.

Канун Нового года.

* * *

Гражданин беспокойно меряет шагами свою гостиную. Вероятно, он чувствует, что развязка близка, ибо лицо у него напряжено, его руки нервно то сжимаются, то разжимаются, он их то и дело сцепляет за спиной. Он чего-то напряженно ждет. Вдруг дверь отворяется, и в комнату входит их семейный доктор, он все время улыбается и вид у него какой-то праздничный. Гражданин направляет на него вопросительный взгляд.

— Все прошло отлично, — сообщает ему доктор. — У вас тройня, все мальчики и все превосходно себя чувствуют.

— Тройня? — переспрашивает в ужасе гражданин. — Тройня!

Он опускается на колени и, словно в лихорадке, восклицает:

— Завтра — Новый год, а сегодня я торжественно клянусь, что…

Слышится веселый перезвон новогодних колоколов, словно аккомпанирующих принятому им решению.

* * *

Люди приходят, люди уходят.

В магазинах, выставивших на продажу последние свои рождественские товары, можно увидеть то сословие людей, которые на Рождество получают подарки, а сами ничего не дарят, и теперь они пытаются, пусть и поздно, загладить свою вину, чтобы исправиться к Новому году. Новогодний подарок — это, конечно, форменный обман, в нем столько же душевной теплоты, сколько в похвалах на страницах «Нью-Йорк сан».

Две дамы стоят у прилавка в магазине распродаж, ведут оживленную беседу, правда, в низком, злопыхательском тоне.

— Она прислала мне на Рождество, — говорит одна, — маленький старый никелевый подносик для визиток, а мне известно, что купила она его в лавке у одного афериста. Клянусь Господом, я и не думала ничего покупать для нее, но теперь-то мне нужно сделать ответный жест — что-то послать и ей за эту старую вещицу, но только не знаю, что именно выбрать для нее. Нужно подумать… ах, да! Теперь я знаю. Говорят, она была горничной в отеле «Святого Людовика» до того, как вышла замуж. Так я пошлю ей вот эту маленькую серебряную булавку с маленькой метелкой на ней. Интересно, хватит ли у нее ума понять мой намек?

— Надеюсь, что поймет, я даже уверена в это, — сказала другая. — Я вспомнила в связи с этим, как Джордж подарил мне на Рождество красивое новое манто, а я совсем забыла о подарке для него… Сколько стоят вон те роговые застежки для воротничка?

— Пятнадцать центов за дюжину, — отвечает продавец.

— Погодите, дайте подумать, — говорит, словно раздумывая, леди. — Да, я их возьму. Джордж всегда так добр ко мне. Дайте, пожалуйста, три застежки.

* * *

«Viva el реу; el res esta memento!»[39]

Испанская фраза куда, на наш взгляд, лучше избитой французской и она верна, хотя и старательно пересмотрена одним из самых надежных дилеров, связанных с таким яством, как толченая кукуруза с мясом и красным перцем. Старый год уходит, давайте встречать Новый. В счастливых домах Хаустона обитатели в легком танце проводят последние часы под пучками остролиста и омелы на стенах, а за ними, за этими стенами, собираются те, кто наследует нужду, нищету и заботы, те, которым Новый год не сулит ни большой радости, ни надежды.

Два молодых человека бредут по тротуару на Престон-стрит. Один поддерживает другого под руку, ведет его. Тротуар кажется средоточием лощин и излучин, он извивается среди пригорков, впадин и запутанных лабиринтов. Один из молодых людей думает, что он умирает. Другой в этом не очень уверен, но надеется, что его приятель не ошибается. Оба они большие друзья по старому году, и им невмоготу видеть, как быстро он проходит, как бы им хотелось собрать все свои беды и печали в один мешок и бросить его в воду, утопить.

— Прощай, мой дорогой друг, — говорит тот, кто умирает. — Уходи, оставь меня умирать здесь, в этой безграничной прерии. Песок жизни высыпается, как и все остальное. Этот цыпленок с салатом сделал свое черное дело. Теперь я больше никогда не увижу ни мамочки, ни папочки.

— Боб, — говорит ему другой, — ты настоящий идиот. Не смей умирать. До этого города Хаустона осталось не больше десяти миль. Мы находимся на ипподроме Гарвея Вильсона и идем по кругу. Неужели твоя мать не воспитала тебя для страны?

— Нет, не могу, старик. Все мои конечности холодеют. В глазах у меня темнеет, весь мир ускользает от моего взора. Почему бы мне не помолиться, старик, до того, как последняя искра жизни погаснет во мне? Почему бы тебе не сказать: ложись и усни, а, Джим?

— Не будь дураком, Боб, пошли. Как только дойдем до города Хаустона, там выпьем.

— Джим, я уже мертвец. Я был злым человеком, много врал, играл в покер. Для такого человека, как я, больше нет порядочного, честного общества. Я был порхающей бабочкой и загубил сердца семидесяти пяти любящих созданий. Послушай, Джим, я слышу, как поют ангелы, как они играют на арфе, я вижу яркий небесный свет, вижу, как все цвета радуги отходят от золотых ворот. Неужели, Джим, ты не слышишь этот сонм поющих ангелов, не видишь яркого света Нового Иерусалима?

— Боб, ты законченный идиот, разве ты не знаешь, что это поет Армия Спасения, а свет — это электрические лампочки «Эд-Киама». Теперь я знаю, где мы. В следующем квартале есть пять салунов.

— О, Джим, ты спас мне жизнь. Ну, давай сделаем еще одно усилие, перед тем как я умру, и попроси бармена бросить в мой стакан побольше льда.

* * *

Полночь близится не спеша, и, хотя некоторые встречают приход Нового года веселым разгулом, другие уносятся в страну мечты и позволяют ему приближаться тихо, без громких оглашений.

Леди, которым за тридцать, с мрачным видом склоняются с безжизненным блеском в глазах над статьей в «Воскресной газете», в которой рассказывается, как нужно бороться с морщинами, и лишь печально покачивают головами, когда читают, что знаменитая французская красотка мадам Бонжур сохранила красоту и молодость до ста десяти лет, так как постоянно пользовалась бальзамом «Бункер Банко».

Новый год приближает для них печальную перспективу обнаружить еще один седой волосок или вороний черный кружок под глазом.

Для всех не очень заметных людей приход Нового года — это лишь продолжение Рождества, и они переворачивают еще один лист в книге своей жизни спокойно, без дурных предчувствий.

Счастливого Нового года всем!

 Страж, что происходит в ночи? 
(Перевод Л. Каневского)

В то время как Алонсо в четырнадцатый раз прощается со своей Мелиссой у ворот сада, а отец семейства сердито кричит из окна, возмущенный шумом, поднявшим его с постели, в город толкаясь устремляется целая армия тружеников, которых позвала работа, когда весь мир сладко почивает на своих мягких подушках.

Когда-то — было такое время — все честные бюргеры, чувствуя, как их одолевает сон, укладывались в своих ночных колпаках довольно рано в постель, а на опустевших, тихих улицах раздавались лишь отзывавшиеся эхом шаги городского стража, который шел, размахивая фонарем, по своим опустевшим владениям и нарушал тишину своим громким криком: «Вокруг все спокойно!»

Но современные взгляды превратили ночь почти в день. Когда мы беззаботно храпим дома, сотни людей трудятся, чтобы мы не испытывали по утрам дискомфорта. Пекарь выпекает утренние свежие булочки; молочник орудует доильным аппаратом; мясник озабочен выбором самой старой коровы из стада, чтобы ее забить; пожарный, не смыкая глаз, бдит; аптекарь, несмотря на одолевающий сон, бодрствует, чтобы приготовить нам болеутоляющее или продать липкий пластырь; телефонная барышня, жуя резинку, читает свои романы, поглядывая на тикающие часы; печатник возится со своей машиной; репортер бродит по улицам, охотясь за новостями в номер, попивая кофе с тостом; полицейский маячит на углу, готовый ударом своей смертоносной дубины сбить у нас с головы любую, даже самую модную шляпу.

Все эти ночные работники создали для себя свой собственный мир. Они постепенно знакомятся друг с дружкой, и, судя по всему, у них зарождается взаимная симпатия из-за их особого стиля жизни. Ночные полицейские, газетчики, делающие утренний выпуск, извозчики, дворники (мы не говорим сейчас о Хаустоне), запоздавшие вагоновожатые, обслуживающий персонал ночных ресторанов, бродяги, продавцы копченых сосисок, бездомные знакомятся друг с другом, приветствуют друг друга каждую ночь во время своих регулярных и бесцельных перемещений кругами.

Только те, кто, движимые делами или любопытством, приходят в этот ночной мир, знают, какие странные сценки в нем можно наблюдать.

Можно сказать, что ночь в городе начинается в двенадцать. К этому времени все дневные труженики уже дома, надвигается ночная смена. Трамваи уже не ходят, и задержавшийся гражданин, спешащий из масонской ложи или с партийного сборища, уже должен быть дома. Даже тяжелые на подъем супружеские пары, которые были в театре или наслаждались устрицами в «кафе для женщин и мужчин», вынуждены подчиниться неизбежному и неохотно направиться по домам.

Тогда наружу выходит то, что до сих пор скрывалось в тени: белолицые существа с совиными глазами, которые бродят в ночи и приветствуют рассвет с постными, мрачными физиономиями, а солнечный свет — за закрытыми на засов дверями и зашторенными окнами.

То там, то здесь на улицах появляются арки огней, крутящиеся двери, группы бледных, со спокойными лицами аристократов в безупречной одежде, с белыми гибкими руками.

Они такие куртуазные, с мягкими звучными голосами, но глаза у них бегают, а их поступь легка и опасна, как у тигра.

Все они — игроки, они ограбят вас так же вежливо и честно, как любой брокер на бирже или фокусник на железной дороге, чисто по-христиански.

Байрон писал: «Луна для Дьявола, для зла, не долгий день, июнь не двадцать первый день сокращает зло наполовину, как и те три часа, оставшиеся Луне для зла».

Но самое плохое, когда наступает безлунная ночь. Темнота пробуждает в человеке скрытые порочные страсти, она главный подстрекатель зла. Когда наступает ночь, пьяница вдвое увеличивает объем выпитого, голоса бражников не умолкают и даже степенный, уравновешенный гражданин, оплот цивильно-социального правительства, утрачивает контроль над собой и тоже начинает расслабляться в своем социальном кругу.

Галантный язык допускает излишние вольности, и даже сама невинность допускает более смелое, более развязное восхищение собой. Что же тут удивительного, когда беззаконие достигает предела, а грех задирает свои шуршащие юбки перед физиономией чистой добродетели, когда наступает царство темноты!

В ночных салунах всегда кто-то есть. За маленьким столиком в углу всегда можно увидеть двух-трех потрепанных сомнительных личностей, посетителей, которые либо молчат, размышляя о тех несчастьях, которые принес им этот мир, или говорят, тихо рассказывая друг дружке обиженным тоном о своих бедах. Опрятный, ухоженный полицейский с сияющими, надраенными пуговицами на мундире идет по улице, поигрывая своей дубинкой. Он осторожно толкает двери больших магазинов, торговых домов и ювелирных лавок, пробуя, достаточно ли надежно они закрыты. Он никогда не ошибается, потому что не жалеет своего времени на проверку надежности замков и в маленьких магазинчиках.

Время от времени проходят стайки молодых людей, воротники их пальто подняты, они громко смеются, сыплют жаргоном и предпочитают грубые жесты. По темной стороне улиц крадутся черные фигуры, смешиваясь с тенями, они идут, шаркая ногами, тащась по склону вечности. Это — пользующиеся дурной славой, но, по существу, безвредные личности, которые незаметно, словно тати, вышли на улицу, чтобы купить кокаин или опий и с их помощью смягчить больной укус впившихся в них острых зубов нужды. В больших, высоких окнах горит приглушенный свет, там встревоженная любовь бдит возле кровати страдающего смертного длинными бессонными ночами, внимая стонам, которые она не в силах приглушить, и удивляясь таинственному великому плану, который так умело скрывает все свои замыслы до достижения благополучного конца.

Далее в дельте реки пульсируют крупные артерии города, на них всю ночь напролет клубы пара пыхтящих пароходов и стук поршней двигателей, заставляющих течь живые струи, там люди крутятся, словно дьяволы, в красном отсвете пылающих печей, там храпящие паровозы ползут вперед и возвращаются назад, волоча за собой многие мили тяжелые грузовые вагоны, а зажженные фонари танцуют и кружат среди этого хитросплетения железнодорожных путей и маневрирующих поездов, словно большие эксцентричные искры от костра.

Всегда можно увидеть нескольких человек, взгромоздившихся на высокие табуретки перед стойкой, где всю ночь подают посетителю ланч. Большей частью, это — те же члены ночной рабочей силы, телеграфисты, ночные клерки, железнодорожники, мальчишки-рассыльные, вагоновожатые, репортеры, извозчики, печатники и стражи порядка, которые заходят сюда, чтобы выпить чашку кофе или съесть бутерброд.

Ночной клерк в аптеке лучше других видит, насколько печальна, насколько плоха наша жизнь. Посетители приходят в любое время ночи. Один человек в расхристанной одежде с беспокойными манерами здесь частый гость. У него есть рецепт от доктора для больного из его семьи и он считает просто божественным благословением, что нашел открытую в такой поздний час аптеку. Клерк готов составить по рецепту нужное лекарство, теперь человеку не придется дергать с полчаса за веревку колокольчика у двери, чтобы разбудить заснувшего аптекаря или вообще ничего не дождаться, так как тот давно ушел домой.

Люди, которые, как кажется, уже на краю отчаяния, приходят за ядом, большей частью за морфием. Иногда утратившая всякую надежду, измученная женщина с большими глазами, в которых погасла надежда по прихоти безжалостной судьбы, кое-как вползает в дверь аптеки, чтобы попросить у аптекаря что-нибудь, что может прекратить ее боли навечно. Часто в самый непроглядный час, который, как говорят, наступает до зари, в аптеку торопливо входит мужчина, покупает несколько фунтов размельченного мела, неслышно выскальзывает из двери и увозит свою тележку с двумя большими блестящими банками чистого жирного молока сорта «Джерси».

В лазаретах и больницах нянечки и сестры милосердия с добрыми, сердечными лицами склоняются над кроватями страдальцев в течение всей нагоняющей усталость ночи и приносят не одному страдающему сердцу, как и измученному болями телу, утешение и надежду. Врачи тоже немало чего видят из темной, ночной стороны жизни. Они на ногах и днем и ночью, телефонный звонок поднимает их с постели в любой час: мелькнул острый нож в драке — вызывают врача, если леди чувствует, как у нее нервно колотится сердце, — за ним немедленно отправляют экипаж и он должен на нем приехать к пациентке, чтобы пощупать ее пульс в разгар ночи.

Часто ему приходится наблюдать за страдающей женой или ребенком, в то время как их муж или отец веселится в дурной компании.

* * *
На ящике из-под модной одежды сидит бродяга, болтая ногами. Два часа ночи, он жует щепку и бросает косые взгляды на полицейского, стоящего на другом углу. Что же он тут делает? Да ничего.

Если ли у него надежды, страхи, свои вкусы, амбиции, испытывает ли он ненависть, чувствует ли любовь, имеет ли какие-то желания? Если и имеет, то очень мало. Может, его философия и есть истинная?

Джон Дэвидсон так рассказывает о таком человеке в своей поэме:

Поэма Джона Дэвидсона

По грязным улицам слоняюсь я

Все дни, и ночь я снова там,

Урывками лишь тяжкий сон сваливает меня,

И будит по утрам зари чуть слышный гам.


В лохмотьях я брожу всегда,

И тело голое видно через них,

На голове лишь клок волос, клочкастая борода.

И взгляд моих неясных глаз давным-давно поник.


Не знаю я ни ремесла, искусство чуждо мне,

Надежда, страх, мечты мои — все минуло давно,

Но я, ничтожный человек, не покорюсь Судьбе!

Мой выбор сделан — теперь мне все равно.


Дышу я ровно, равнодушен и к смерти, и к болям,

А дух мой тверже все становится к утру,

Прислушиваюсь я к Неба голосам

И каждый день лишь милостыни жду.[40]

Его состояние, пожалуй, очень близко к нирване. Теннисон затронул другую струну, и то, о чем он говорит в своих стихах, большинство людей рано или поздно почувствует:

Не желать ничего и ничем не восхищаться,
Пусть этому научится человек,
Это куда важнее, чем разгуливать, подобно султану,
В старом благоухающем саду.

Бродяга все сидит, высиживает самые утомительные ночные часы, или устало бесцельно бродит по улицам, либо заползает в какой-нибудь подъезд или коридор, чтобы беспокойно поспать несколько коротких часов.

Вот его достойное сожаления решение в отношении жизни, самое лучшее решение, и хотя то место, в котором когда-то гнездилась боль, онемело, оно прямо противоречит замыслу человека ожидать с безнадежной стойкостью «милостыни» от смерти.

* * *
Одна из самых важных отраслей индустрии, которая работает по ночам, — это печатное дело, выпуск самой большой утренней газеты. Средний читатель, разворачивающий ее страницы по утрам за чашкой кофе, и не думает о том, что она — плод труда сотен людей, большая часть которых тащится, усталая, еле передвигая ноги, домой в тот час, когда мальчишка-разносчик оглашает раннее утро своими зычными привычными криками.

Когда наступает ночь, дневной штат газеты собирается домой, телеграф Ассошиэйтед пресс отстукивает свои сообщения со всех концов мира, редактор занят тем, что приклеивает «собак» к перепечатанным на машинке телеграфным сообщениям, а ночной редактор уже закатывает рукава и, положив свою карающую дубинку рядом, начинает чуть слышно читать молитву Богине Инвективе, после чего принимается ворошить кучу материалов, присланных корреспондентами.

Включен государственный телетайп, а мальчишки-курьеры уже прибегают с сообщениями «срочно».

Главный редактор городской газеты и весь его штат уже на местах, а газетчики заняты отбором местных новостей из записей, сделанных ими в течение дня.

Звонит телефон, репортер хватает с полки свою шляпу и мчится освещать происшествие, нарушающее общественное спокойствие: кого-то переехал экипаж, возник пожар, произошло ограбление или ограбление со взломом, в общем, что-то такое, что все добропорядочные граждане не могут пропустить, когда они поглощают мелко порубленное мясо с овощами и горячей булочкой за завтраком.

В большой редакционной комнате, где кипит работа, по ночам можно увидеть странных людей, забавные сценки. Сюда приходят люди по самым любопытным поводам.

Гражданин спотыкается на последней ступеньке лестницы и почти вваливается, чуть не падая, в комнату. Журналисты смотрят на него, не отрываясь от работы… Волосы у посетителя растрепаны, пальто застегнуто не на те пуговицы и без воротника, он моргает, пытаясь вызвать блеск в заспанных глазах. Это — хорошо всем известный гражданин, и весь штат сотрудников удивлен его таким странным внешним видом. Он сразу идет к телеграфисту и кладет обе руки на перила его конторки.

— Послушай, — говорит он ему неуверенным от выпитого голосом, — вот что я хочу тебе сказать: ну-ка отстукай потрясающую новость для всего мира, отправь сообщение в Европу, распространи добрую весть для всех цивилизованных стран, напечатай бюллетень для домашнего пользования.

Телеграфист даже не смотрит на него, и джентльмен пошатываясь направляется к редактору, занимающемуся железнодорожным транспортом.

— Что случилось? — спрашивает тот.

— Железные дороги, — кратко говорит джентльмен. — Вот в чем дело. Самое большое событие на железных дорогах, такого еще никогда не было. Оно заслуживает целых двух колонок, из-за того переполоха, который породило в железнодорожных кругах.

Редактор по транспорту продолжает спокойно писать, а визитер бросает на него осуждающий взгляд и направляется к главному.

— Послушай, приятель, — говорит он, — это такая сенсация, которой мир еще не ведал. Ни одна другая газета об этом не знает.

— Что за сенсация? — спрашивает главный, не поворачивая головы.

— Потрясающая сенсация в первой палате. Немедленно отправляйте четырех, даже пятерых репортеров ко мне домой. Я сейчас возвращаюсь. У меня была двойня, когда я был дома. Теперь пойду посмотрю, не вылез ли кто еще. Я вернусь и сообщу вам, если обнаружу там еще кого. Пока, джентльмены, приготовьте две колонки на первой полосе — я скоро вернусь.

Позже в комнату вваливаются трое или четверо молодых джентльменов. Они все хорошо одеты, в руках — трости и все они, кажется, хорошенько повеселились. Пальто на одном или двух разорвано, галстуки съехали набок, на глазу у одного повязка из носового платка. Они почтительно разговаривают с главным, и по их некоторым схваченным словам и фразам, можно догадаться о цели их визита: «Пренеприятное дело… полиция… лучшие в городе семьи… паблисити… нет, серьезных увечий нет… высший свет… слишком много выпито вина… имена не называть… ну, повздорили… нам очень жаль… мы опять со всеми друзья…»

В комнату входит разносчик горячих ланчей со своей корзиной, в которой лежат копченые колбаски с горчицей, сэндвичи с ветчиной, сваренные вкрутую яйца, холодная курятина. Но все сотрудники слишком заняты, они не замечают его, тогда он поднимается по лестнице наверх, там работают наборщики и верстальщики.

Мальчишка-курьер приносит срочную телеграмму. Ночной редактор вскрывает ее, читает, вскакивает на ноги. Он рвет на себе волосы и пинает с такой силой свой стул, что тот отлетает от него футов на десять.

— !!!! — вопит он. — Вы только послушайте, что это такое. Это — срочная телеграмма с материалом от сельского корреспондента, вот что в ней говорится: «Сюда пришла весна. Птички весело поют на деревьях. Персиковые деревца в полном цвету. Погода значительно улучшилась. Фермеры не теряют надежды на хороший урожай фруктов, который, несомненно, будет собран, если только нагрянувшие заморозки не повредят почек».

— ! — восклицает снова ночной редактор, но ему явно не хватает словарного запаса, чтобы выразить чувства, он перекусывает пополам сигару и садится на место.

Какой-то человек в сюртуке, с массивной тростью, подпрыгивая, входит в комнату и пододвигает стул к столу ночного редактора.

— Знаете, когда я был с Ли в Виргинской долине, — начинает он…

— Простите, — перебивает его редактор, — но сейчас же вы не с ним.

Визитер печально вздыхает, стреляет у него сигару со спичкой и перемещается в другом направлении в поисках более чувствительных ушей, которые будут воспринимать его рассказ более снисходительно.

Ближе к двум главный редактор и его заместители заканчивают работу, редактор по транспорту ставит дату, и все дружной толпой уходят, оставляя на посту ночного редактора, который будет здесь торчать до упора.

В наборном цеху наборщики трудятся с семи вечера, их пальцы бегают по ящичкам с шрифтами так проворно, словно с десяток Падеревских прикасаются к клавишам фортепиано. Они заканчивают работу около 3.30 утра. Как только ночной редактор уходит, прибывает новая армия. Эти люди встают с постели в два или три часа утра. Клерки из отдела распространения готовят газеты к отправке на почты небольших городов, мальчишки-разносчики толпятся в коридоре, ожидая свой товар, а за стенами редакции уже слышны первые слабые звуки наступающего дня.

По темным улицам гремят колеса. Молочник уже на ногах, а мясник со своей тележкой толкает ее по знакомому маршруту. Полицейские уже не столь бдительны, а вокруг кофейных павильонов собирается все больше ночных работников, которые заходят в них, чтобы выпить чашечку кофе по дороге домой.

Еще пять часов до того, как моя дама проснется в своем будуаре, сотни ее рабов уже готовы к услужению. Когда в десять утра она усаживается за свой столик для завтрака после соответствующего продолжительного утреннего туалета, то не думает о своих верных вассалах, которые трудились не покладая рук всю ночь, чтобы приготовить ей приличный завтрак. За несколько миль от ее дома молочник со своими помощниками встают в два часа ночи, чтобы надоить молока для ее утреннего чая, пекарь за несколько часов до этого печет для нее булочки и тосты, а газета, которую она лениво просматривает, — это двадцатичетырехчасовой беспрерывный труд самых мозговитых, самых интеллигентных, самых ученых и очаровательных людей в мире.

Ночной редактор останавливается, может, для того, чтобы проглотить легкий завтрак у стойки и несколько минут поболтать с ночными работниками, с которыми он там общается. Потом устало бредет домой, встречает какого-то гражданина, который по каким-то причинам поднялся в столь для него безбожно ранний утренний час.

— Доброе утро, — здоровается с ним гражданин. — Что это вы делаете здесь в столь ранний час?

— Ах, и не спрашивайте, — отвечает ночной редактор, — мы, газетчики, должны рано вставать, чтобы выпустить нашу газету к завтраку граждан.

— Да, да, конечно, — говорит гражданин, — а я совсем об этом и не думал!

 Газетчики-поэты
(Перевод Л. Каневского)

Журналисты-поэты — это, судя по всему, гибрид современности, когда скорость и адская спешка являются обязательными условиями любого успеха. Во всей стране вряд ли найдется первоклассная газета, в штате которой не оказался бы рифмоплет. Журналист — это одно, а поэт — нечто другое, во всяком случае так должно быть. Сочетание из двух, то есть человек, который выполняет работу обоих, скорее всего, это — союз противоположностей.

Журналист — хроникер преходящих впечатлений: он выхватывает из стремительного потока текущих событий то, что достойно внимания, записывает и, отметив свой материал печатью оригинальности, если таковая у него имеется, отсылает еще влажный номер в руки и к сердцам читающей публики, а сам уже бежит за свежей новостью. Он — настоящая машина, машина поразительной эффективности, которая перемалывает мякину миллиона событий за день и передает ценное зерно тем, кто без его помощи бродил бы бесцельно среди куч плевел.

Поэт должен быть человеком совершенно другой закваски. Не его дело отвеивать мякину, но, получив от своего более легконогого собрата пригоршню золотистых зерен, он должен уединиться с ними и приступить к изучению жизни во всем ее разнообразии, изучать ее спокойно, широко и смотреть на все вокруг беспристрастным взглядом. Поэт-журналист может достичь высот знаменитого журналиста, но ему никогда не быть великим поэтом. Муза — слишком робкая девица и не появляется при первом же вызове перепачканного чернилами переписчика. Когда мы пробегаем глазами ежедневные газеты, то время от времени наталкиваемся на стоящие стихи, которые, если и нацарапаны в ходе повседневной нудной текучки, под воздействием вдохновения или без оного, все же заключают в себе истинный огонек жизни. В самом деле, многие жемчужины поэзии, которые навсегда сохранились в нашей памяти, были созданы под влиянием особого душевного порыва за считанные минуты, но такая практика, скорее, исключение, чем правило.

В какой-то газете недавно сообщалось, что Фрэнк Шентон написал свою замечательную оду за рабочим столом в редакционной сутолоке за два часа, причем одной рукой он создавал шедевр, а другой — обмахивался из-за нестерпимой жары.

Ода на самом деле вышла хорошей, и автор получил немало вполне заслуженных похвал. Однако его способность писать, создавать поэзию сослужила дурную службу его журналистской славе, ибо публика продолжала возносить до небес его вирши, которые ежедневно появлялись в «Атланта конститьюшн». Никто не желал верить, что он способен написать прекрасную оду, поработав над ней денек-другой; нет, он явно перегреется, и ему придется потратить слишком много сил, обмахивая себя рукой, словно веером.

* * *

Все чаще выдвигается идея, что, скорее всего, газетные рифмоплеты, как правило, не заслуживают звания поэтов и всегда будут оставаться журналистами, которые время от времени занимаются рифмованием только ради того, чтобы расслабиться или для разнообразия.

Широкая публика, однако, склонна принимать все, что срифмовано, за поэзию и часто портит репутацию хорошему журналисту, настаивая на том, чтобы он вошел в века со славой слабого поэта.

Даже один абзац статьи, написанный на злободневную тему, принимает особую остроту, если его зарифмовать, особенно в виде пародии, но наши газетчики-поэты еще не осознали того факта, что неинтересная статья, написанная в прозе, нисколько не выиграет, даже если ее написать в безупречно зарифмованных стихах. Кто-то так описал поэзию: это одинаковые по длине строчки, с рифмами на конце и смыслом посередине. Ежедневная колонка, которую многие журналисты стараются зарифмовать, — это их большая ошибка, если они таким образом стремятся к славе поэта.

Мы здесь имеем в виду тех, кто в самом деле весьма амбициозен и хочет добиться своего увенчания поэтическими лаврами. Тому, кто придает лишь эфемерную важность своим поэтическим попыткам, не нужна никакая критика, ибо она не вызовет у них никакого разочарования.

Некоторые более серьезные мастера рифмы в газетах обладают амбициями, гораздо большими, чем то время, которое они уделяют своим первым поэтическим опытам, и остается лишь сожалеть, что в их стихах сразу заметна спешка, незавершенность, неумение выбрасывать из текста ненужное, явно лишнее.

По правде говоря, вдохновение играло не очень большую роль в творчестве самых знаменитых поэтов мира.

Прежде всего — терпеливый, кропотливый труд, настойчивое, безоговорочное удаление всего лишнего, точное соблюдение поэтического равновесия строк и их тщательная отделка, с помощью которой из грубого алмаза получается совершенный бриллиант.

Одна поэма в месяц, создаваемая некоторыми нашими самыми плодовитыми писателями, может восхищать нас все тридцать дней, но три, написанные за день, заставляют нас приберечь порцию своего восхищения для следующих трех, которые будут навязаны нам утром следующего дня.

Наши поэты Юга особенно повинны в перепроизводстве своей продукции. Те из них, чьи поэтические голоса обычно наиболее слышны среди создателей стихов, занимают такие должности, где они куда более ярко блещут, чем в своих поэтических строчках. Только несколько из них обладают таким талантом, который, несомненно, принесет им славу, если их творческий размах, время и масштабность усилий будут способствовать развитию их дарования и его расцвету.

Мистер Уилл Т. Хейл, чьи поэмы являются в «Мемфис компершиал-эппил», проявляет ясное и достойное всяческой похвалы понимание создавшейся ситуации, когда говорит следующее:

«Осмелюсь сказать, что поэты штата Теннесси, включая таких, как Уолтер Мэлон, Говард Маг-Ги, Р. М. Фильдс, Лелан Ранкин, миссис Хиллиард, миссис Бойль, миссис Гихрист, миссис Бэрроу и мистер Лэмб, писали стихи, которые они сами никогда не выдавали за высокую поэзию, они всегда считали их чем-то эфемерным, тем, на что можно бросить взгляд и забыть, потому что то, что написано ими в стихах, можно легко написать и в одном абзаце прозы. Я сам, скромный рифмоплет, раб на ниве рабства, называемой газетой, подобно всем моим собратьям по перу во всем штате, нисколько не заносчив и ничего для себя не требую, но, конечно, мне будет приятно, если то, что я написал, будет переписано читателями и удостоится их, может, и не заслуженных мною, похвал. Я писал стихи и буду писать впредь. Для чего быть навязчивым и вбивать свои вирши в голову читателю, называя их поэзией? Лучше я порифмоплетствую, если мне так уж хочется».

Мистер Хейл, как мы видим, осознает преходящую природу таких стихов, которые журналист пишет, чтобы заполнить газетную площадь, хотя он написал несколько настоящих жемчужин, которые можно будет, после подробного анализа, однако, еще улучшить.

* * *

Весьма сомнительно, что мистер Фрэнк Шэнтон, который взял на своей поэтической лире несколько возвышенных и западающих в душу аккордов, стремится к тому, чтоб о нем помнили по тем рифмованным стишкам, которые он «выдает на-гора» каждый день для своей газеты. На самом деле, если распространенное мнение о нем соответствует действительности, то мистер Шэнтон не стремится ни к достижению поэтических вершин в этом искусстве, ни к личной славе.

Только одна поэма, над которой он будет трудиться несколько дней, создаст ему куда более завидную репутацию, чем то поразительное количество рифмованных строк, которые он выдает за то же время.

Совсем недавно он опубликовал два или три стиха, посвященные танцовщице из Модуэйя, которую иногда называют «Папинта». В этих стихах полно замечательных, воздушных рифм, звонкой мелодичности и захватывающей грациозности, они в самом деле восхитительны и очаровательны. Поэма его весьма утонченная, и когда читаешь ее музыкальные напористые строки, то видишь перед собой эту огненную танцовщицу, слышишь стук ее кастаньет.

Но огромному количеству его ежедневно создаваемых стихов никогда не достичь этого высокого уровня, и мораль сего такова: если тебе сопутствует успех как журналисту и интересному хроникеру повседневных событий, дающих темы для статей, то от перепроизводства сиюминутной поэзии твое будущее как большого поэта под вопросом.

* * *

Усопший Юджин Фильд мог бы стать значительным поэтом, но никто не может сомневаться в том, что его труд в газете был слишком тяжким и обременительным, чтобы в полной мере способствовать развитию его поэтического таланта. Стихи, которые он писал, всегда пользовались популярностью из-за своей простоты, музыкальности, отличались поразительной симпатией к детям всех народов, а все его поэмы, такие очаровательные, такие милые, совсем немного не дотянули до величия.

Скорее, затронутые им темы и выраженные чувства, а не зрелость поэтического творчества сделали его столь широко популярным. Поэму, если она призвана стать великой и незабываемой долгое время, нужно создавать так, как строят дом. Прежде — фундамент, затем — верхняя структура, архитектурные пропорции, орнамент и завершение, все должно стать следствием огромного труда, неусыпных забот, иначе ничего не выйдет.

Судья Элбион У. Турги, чье мнение о литературном творчестве вполне заслуживает уважения, даже несмотря на его малопочтенную склонность к политике, советовал поэтам и другим литературным аспирантам всегда работать в комнате, где горит в камине огонь, и не ради самого огня или излучаемого им тепла, а ради возможности отправлять в него пять страниц на каждую одну, которую они отсылают издателю.

* * *
Вы читали тексты рассказов О. Генри (O. Henry), писателя, известного своими юмористическими рассказами с элементами лирики и интересными поворотами сюжета. За свою творческую жизнь он написал около 300 новелл, рассказов с юмором, иронией и сатирой, не считая совсем коротких произведений. В нашей коллекции собраны абсолютно все рассказы О.Генри (по два - три текста на каждой странице), которые вы всегда можете прочесть онлайн и лишний раз удивиться таланту остроумного писателя и улыбнуться над его героями.
Читайте подборки короткой прозы из полного собрания сочинений О.Генри, классика мировой литературы, одного из лучших авторов в жанре юмористической короткой прозы.

......................
© Copyright: О. ГЕНРИ