А.Аверченко: Кустарная работа: рассказы 

 
 читайте Аркадия Аверченко тексты - из сборника "Чудеса в решете" (1918)
 
Кустарная работа

На глухой улице южного городка стоял дом с садом, принадлежащей Ивану Авксентьевичу Чеботаренку.

Мой приятель, столичный художник Здолбунов и я - мы гостили у тароватаго Чеботаренка весь май месяц и часть июня.

Хорошо было. Цвела сирень, цвела акация, цвело все, на что только падали жаркие поцелуи солнца, и все мы ходили, как полупьяные.

В день именин хозяина, вечером, когда луна залила серебристо-зеленым светом сирень в саду и тополя, я ушел от гостей в свою комнату, бросился на кровать и долго лежал так, часто и сильно дыша ароматом щедрой сирени, доносившейся из открытого, выходившего в сад, окна.

Хорошо было. Я в этот момент никого не любил и, вообще, в это время никого не любил, но чувствовал, что скоро полюблю сильно, сокрушающе и что эта любовь будет счастливая, долгая. Запах сирени может многое рассказать, если в него, как следует, вникнуть.

За окном раздался голос моего приятеля, художника:

- Вот тут скамеечка есть. Тихо, безлюдно, и сирень безумствует кругом. Сядем, Марья Николаевна.

Женский голос поправил:

- Какая я вам Марья Николаевна?! Я Ольга Николаевна. Неужели вы еще не запомнили?

- Я-то не запомнил?! Таковский я, чтобы не запомнить. Нет, я запомнил, но только вам больше идет имя - Маруся. Марья Николаевна.

- Да уж вы сумеете вывернуться, знаю я вас.

- Какие у вас холодные руки, Ольга Николаевна.

- А вы откуда знаете?

- Да я одну из них взял.

- Зачем же вы это делаете? Оставьте; не надо.

- Почему не надо? А, может быть, я хочу поцеловать вашу руку.

- Это совсем лишнее.

- Нет, не лишнее. У вас красивые руки, Марья Ник… Ольга! Ольга Николаевна!!

- Ну, уж нашли тоже красоту. Вероятно, всем женщинам говорите одно и то же.

- Если бы все женщины были похожи на вас, я бы говорил им то же самое.

- А что же, я разве не такая женщина, как другие?

- Вы? Вы особенная. В вас есть что-то такое… что-то, знаете, такое…

- Ой, руке больно. Не жмите.

- Ну, ничего. Я ее поцелую, все и пройдет.

- Знаете, почему я держу вашу левую руку, a не правую?

- Почему?

- Левая ближе к сердцу.

- Так вы говорите - какая я?

- Вы? Особенная какая-то.

Пауза. Потом раздался притихший голосок Ольги Николаевны:

- Странно. Это говорите не вы первый.

- Ну, вот видите! Какие у вас красивые плечи.

- Оставьте. Ну, так что же во мне особенного?

- В вас есть какое-то обаяние. Меня влечет к вам. Ведь мы познакомились только нынче за обедом, a мне кажется, будто мы с вами знакомы давно-давно.

- Какой вы странный.

- Да… Меня все находят странным. Я не такой, как другие.

- А какой же вы?

- Какой? Да, знаете, долго говорить. Но только вы меня не должны бояться.

- Почему у вас такая рука холодная?

- Сердце горячее.

Долгая пауза.

- Виктор Михайлович!

- Ну?

- О чем вы так глубоко задумались?

- Что? Эх!.. Не стоит говорить. Нет. Нельзя. Не расспрашивайте.

- Наверное, о какой-нибудь из ваших много численных симпатий?

- О, Марья Николаевна… Как вы далеки от истины!

- Ольга я Николаевна! Какая я вам Марья Николаевна?! С кем вы меня путаете?..

- Это я нарочно назвал вас Марьей Николаевной, чтобы посмотреть: ревнивая ли вы?

- Да уж вы сумеете вывернуться. Вас на это взять.

И своеобразная гордость прозвучала в голосе Ольги Николаевны. Будто она уже начала гордиться своим собеседником.

- Так о чем же вы так задумались?

- О чем? Вернее - о ком.

- Ну, о ком?

- Нет, зачем, Map… Ольга Николаевна! Лучше не говорить… Скажу только одно; ваше имя надолго запечатлеется в моем сердце, как что-то милое дорогое и сладко-печальное.

- Ну, не надо быть таким… Ей Богу, вы странный. Так о ком же вы думали?

- Сказать? А вы не раз сердитесь?

- Нет. Почему же?

- Вот если вы меня поцелуете, тогда скажу.

- С какой же стати я вас буду целовать! Нельзя. Я замужем.

- Серьезно?!

- Конечно.

Пауза.

- Ну, так что ж такое, что вы замужем?

- Как что? Вот, ей Богу… Какой вы странный.

- Жизнь меня сделала странным, милая Оля.

- Не смейте меня так называть.

- Хорошо, Оля. Не буду.

- То-то. Так о ком же вы думали?

- О вас.

- Интересно знать, что-же вы обо мне думали?

- Я думал: сколько вы счастья можете дать тому человеку, который вас полюбит.

- Наверное, всем женщинам говорите то же самое.

- Я?! Нет. Чего мне! Только вам и говорю.

- Отчего вы такой печальный, Виктор Михайлович?

- У меня жизнь печально сложилась, Оленька.

- Бедный мой, бедный; ну, дайте, я вас по головке поглажу. Оставьте: Пустите! Не смейте меня целовать! Я кричать буду!

Лежа у себя на кровати, я нервно насторожился, вот сейчас раздастся пронзительный крик.

Крика не было. Тишина, на секунду прерванная звуком поцелуя, царила за окном.

- Слушайте, если вы будете так себя вести - я уйду.

- Ну, не надо уходить.

- Да уж я знаю вас - вы умеете женщин уговаривать. Дайте слово, что больше этого не будет.

- Чего?

- Вот этих… поцелуев…

- Дам слово… С одним условием, - чтобы завтра вы пришли ко мне. Я покажу вам свои рисунки. Вы любите искусство?

- Страшно!

- Ну, вот видите. Вы такая чуткая, понимающая и вдруг заброшены в эту глушь. Я понимаю, каково вам приходится. У вас красивая душа. Так придете?

- Я приду с одним условием: дайте мне слово, что вы не позволите себе ничего лишнего.

- Лишнего? Что вы, Оленька?!. За кого вы меня принимаете. Ничего лишнего. Будет самое необходимое.

- Ну, пойдемте отсюда… А то ушли и пропали… - даже неприлично. Только послушайте… Виктор Михайлович… Вы, наверное, меня не уважаете. Только сегодня познакомились, a мы уже с вами… и целовались…

- Ольга Николаевна! Разве можно говорить о каком-то там уважении, если налицо любовь! Разве можно заботиться о каком-то насморке, если у человека брюшной тиф?

- Да уж я вас знаю… Вы умеете красиво говорит… Ну, идите вперед, a я с другой стороны выйду.

Через полчаса Здолбунов, насвистывая что-то, зашел в мою комнату.

- Ты тут? Что это ты делаешь в одиночестве?

- Здолбунов! Я все слышал, о чем ты говорил с Ольгой Николаевной.

Он засмеялся.

- Стыдно подслушивать, дитя мое.

- Знаешь, Здолбунов… я записал весь ваш разговор. Почти дословно. Не хочешь ли прочитать?

Он взял из моих рук бумажку и внимательно прочел ее.

- А ведь, ей Богу, недурно.

- Это? Недурно?! Здолбунов! Ты, который читаешь рефераты по искусству, ты, который имеешь жену - чуткого, тонкого, умного человека, ты, который…

- "О ты, Катилина"! Успокойся, милый. Запомни мудрые слова человека Здолбунова: на кита ходят с гарпуном, a на пескаря достаточно примитивнейшего крохотного стального крючка. Крючка кит даже не заметит; гарпуном пескарь будет раздавлен, как букашка. Все на свете разумно, и Марья Николаевна…

- Ольга!!

- Ну, Ольга. И Ольга Николаевна получит если и не мое уважение, то мою краткосрочную любовь.

- Да уж вы, мужчины, умеете говорить. На это вас взять, - засмеялся я.

А в окно врывался сладкий, ласковый запах сирени и все оправдывал, и все оправдывал, и все оправдывал.

Отдел III. Те, которые действуют на нервы

Приезжий Сельдяев

Я прислушался… Из передней донесся голос моей горничной:

- Барин дома, но очень занят.

Другой голос приветливо согласился.

- Ага… Так, так. Это хорошо. Ну, пусть себе занимается. Я мешать не буду. Доложите, что я хочу его видеть…

- Да барин занят. Пишет.

- Ну, вот и хорошо. Наверное, какую-нибудь забавную вещь пишет. Скажите, что я хочу его видеть…

- Барин сказал, что его отрывать нельзя.

- Да я и не оторву. Ей Богу. Только десять минут. Желает, мол, видеть его Сельдяев. Он меня примет.

- А они сказали, что никого не будут принимать,

- Ну да. Вообще. А я Сельдяев.

Голос у него был кроткий, убедительный, как у человека, который погряз с головой в разных деликатностях.

- Не знаю уж, как и быть.

- Вы только скажите ему, что я из провинции.

Этого он мог бы и не говорить. Весь предыдущий разговор достаточно убедил меня в этом. Я с силой бросил перо на письменный стол, вскочил, выбежал в переднюю и, заложив руки

- Что?

- Мамочка! - закричал он, умиленный. - Не узнает! Вот смехи-то… Сельдяева не узнал. Да какая же жизнь после этого… Дайте-ка я перво-наперво вас облобызаю.

Он привлек меня к себе, a горничная в это время стаскивала с его плеч шубу. Вышло так, что мы спутались в один странный комок, состоящий из горничной, Сельдяева, шубы его и меня.

- Простите, не узнаю, - пролепетал я, прижимая Сельдяева к сердцу.

- Сельдяева-то? Помните, вы в Армавире у нас читали лекцию, a я зашел приветствовать вас от имени армавирского общества любителей таксомоторной езды. Еще после мы с Гугенбергом и Чихалиным вас на таксомоторе возили, город показывали. Кстати, знаете, Чихалин-то… Кинематограф открывает в Армавире.

- Что вы говорите! - деликатно поразился я. - Это неслыханно! Кто бы мог подумать… Эх, Чихалин, Чихалин… Не выдержала русская душа окружающей беспросветной мглы… Садитесь.

 - Сяду. Я ведь вам мешать не буду. У меня только одна просьба: покажите мне ваш Петроград.

Я поглядел на Сельдяева; взглянул на неоконченную рукопись. Первый, все равно, не отстанет; вторую, все равно, окончить не удастся.

- Пойдем, - сказал я.

- А работа? Вы не беспокойтесь, пишите. Я минуточек пять подождать могу.

- Что вы! Тут работы часа на два.

- Ну, тогда, конечно, бросьте. Хе-хе… Сельдяевы не каждый день в Петроград приезжают. Верно?

- Пойдем.

Мы оделись и вышли.

- Вот это Невский проспект, - сказал я приостановившись, чтобы полюбоваться на его ошеломленное лицо.

Однако, лицо его было спокойно, как морской залив в тихое летнее воскресенье.

- Невский?.. Так, так. Далеко тянется?

- Верст десять!

Я опять искоса взглянул на него.

- Десять? Так. Но это в обе стороны?

"Нет, - подумал я, - улицей его не удивишь. А что ты, голубчик, запоешь, когда увидишь Казанский собор?!.".

- Это вот Казанский собор. Каково, а? Хотите внутрь зайти?

- Нет, зачем же, - пожал он плечами. - Собор как собор.

- Ну, не скажите… Колонны-то все таки… Видали, какие?

- Да, серые. Сто штук будет?

- Что вы, - сказал я, и хотел добавить: "меньше" но потом решил ошеломить его.

- Больше! Около трехсот.

- С каждой стороны или в общем?

Я резко повернулся:

- Пойдем.

Желание поразить этого человека пропало во мне. Я вяло водил его за руку и не менее вяло указывал вялым пальцем:

- Исаакиевский собор. Полтораста миллионов обошелся.

Сельдяев значительно поджимал губы и, подняв одну бровь, спрашивал:

- С землей или без земли?

- А это вот Нева. Видите?

Он перегнулся через перила и стал рассматривать реку так, будто бы хотел разглядеть какое-то насекомое, ползущее внизу.

- Это вот Нева и есть?

- Нева. Кажется, что не широка, a на самом деле обман зрения: пять верст!

Никакого изумления не отпечатлелось на его лице.

- Ну, вода-то здесь, говорят, ядовитая, - задумчиво опершись о перила, промямлил он.

- Вода? Страшно ядовитая. На один кубический сантиметр воды четыре миллиарда бактерий. Ежели нападут все вместе, человека растерзать могут.

- Так, так. А эта штучка там торчит - что это такое?

- Где?

- Вот эта. Кривая какая-то.

- Это - Троицкий мост! (Мы стояли от него в ста шагах). Хорошая "штучка"!.. Одна постройка обошлась полтораста милл… (все равно!) миллиардов.

- Все-таки, он металлический?

- А вы какой же хотели?

- Да нет, я так. Мне все равно. Металлический так металлический.

Я призадумался.

- Когда кессоны устанавливали, - около трех тысяч народу погибло. Это был единственный раз, когда он изменил себе, заметив:

- Ну, на такой большой мост неудивительно, - что столько народу пошло.

Я сразу погас, потух, обессилел и побрел, еле перебирая ногами и неохотно влача Сельдяева за руку.

Были впереди еще - музеи, памятники, вся красота и мощь Петрограда. Но - что это все Сельдяеву? Я решил не церемониться с ним.

* * *

Мы шли по какой-то неизвестной мне узкой улице; я указал на серый двухэтажный дом и значительно сказал:

- Самый знаменитый дом в Петрограде

- А что?

- Здесь Пушкин написал своего "Евгения Онегина".

- Пушкин? - переспросил Сельдяев. - Александр Сергеевич?

- Да.

- Он тут что же… всегда жил или так только… Для "Онегина" поселился?

- Специально для "Онегина". Заплатил за квартиру двадцать тысяч.

Печать холодного равнодушия лежала на каменном лице Сельдяева.

- Вы что же думаете, - сурово спросил я - Что прежние 20 тысяч все равно, что теперешние? Теперь это нужно считать в 50 тысяч!

- Гм… да! А он за "Онегина"-то много получил?

Я бухнул:

- Около трехсот тысяч.

- Ну, тогда, значит, - рассудительно заметил Сельдяев, - ему можно было за квартиру такие деньги платить.

Мы, молча зашагали дальше.

- А вот этот дом - видите? Тут несколько лет тому назад произошла страшная драма: один молодой человек вырезал обитателей четырех квартир.

- Это сколько ж народу?

- Да около так… пятидесяти человек.

Он осмотрел фасад и спросил:

- В один день?

- А то как же?

- Этак, пожалуй, и не успеешь, если без помощников. За что же он их?

- Из мести. Они съели его любимую невесту.

Сельдяев качнул головой.

- Людоеды, что ли?

- Нет!! - отрезал я, дрожа от негодования. - Это был такой клуб, где ради забавы каждый день ели по человеку. И полиция молчала, потому что ей платили около трех миллионов в год.

- Рублей?

- Нет, фунтов стерлингов!!! В фунте - 9 рублей 60 копеек.

- Английские фунты?

- Да! Да!

Он улыбнулся краешком рта.

- Гм! Просвещенные мореплаватели…

* * *

- Стойте! Вот дом, который вас позабавит. Здесь помещается питомник полицейских собак. Есть тут одна собака Фриц, которая не только разыскивает преступников, но и допрашивает их.

- Овчарка? - спросил он, оглядев фасад.

- Черт ее знает!! Недавно захожу я сюда, a она сидит за столом и спрашивает какого-то парня:

"Как же вы говорите, что были в тот вечер на Выборгской стороне, когда я нашла ваши следы на лестнице дома Гороховой улицы?" Так парень на колени. "Ваше высокородие! Не велите казнить, велите слово молвить!.. Так точно, повинюсь перед вами".

- Да, да. - сказал Сельдяев, шумно вздыхая. - Читал и я, что где-то в цирке показывали собаку, которая разговаривает; потом кошку… тоже. Показывали… которая разговаривает…

Я погасил искорку ненависти, мелькнувшую у меня в глазах, и сказать, хлопнув его по плечу:

- Так слушайте, что же дальше! Собака, значить, к нему: "А так, ты сознаешься?!" - "Так точно. Только вот что, ваше высокородие; так как говорим мы глаз-на-глаз, то разделимся по совести. Я вам бриллиантовые сережки отдам, что украл, a вы меня отпустите…" И кладет перед ней серьги. Собака только плечами пожала: "куда мне они… Ведь всем ювелирам приметы и описание сережек разосланы. Попадусь еще… Есть у тебя рублей пятьдесят наличными - так дай. Тогда черт с тобой, иди куда хочешь". - "Тридцать пять есть!" - "Ну, ладно, давай, да сережки то не здесь сбывай, a где-нибудь в Берлине или Дрездене!" Опустила деньги в карман да прочь со стола.

Сельдяев выслушал меня, и в глазах его мелькнула тень интереса к моему рассказу.

- Да откуда ж у нее карман?

- Карман сюртука. Они ведь одеваются в форменные сюртуки. Шашка. Сапоги. Свисток. Жалованье 11 рублей с полтиной.

Но Сельдяев снова погас. Взял меня под руку и спросил:

- Ну, a что тут у вас, вообще, в Петрограде интересного?

- Вы лучше расскажите, что у вас слышно в Армавире?

Он остановился, обернулся ко мне, и лицо его сразу оживилось.

- Да ведь я вам и забыл сказать: вот будете поражены… Ерыгина помните?

- Не помню.

- Ну, как же. Так можете представить, этот Ерыгин решил ехать в Сибирь! Нашел в Иркутске магазин, который ему передали на выгодных условиях - и переезжать туда… Не чудак ли?.. Что вы на это скажете?!

И он залился закатистым смехом.

- Господи Иисусе! Кто бы мог подумать! - воскликнул я и вслед за ним залился смехом.

Как это часто бывает, смеялись мы по разным поводам.

.................................
© Copyright: Аверченко Аркадий