А.Аверченко: Ласковые рассказы 

 
 читайте Аркадия Аверченко тексты - из сборника "Чудеса в решете" (1918)
 
Ласковые рассказы

Семь часов вечера

Иногда мы, большие, взрослые люди, бородатые, усатые, суровые, с печатью важности на лице, вдруг ни с того, ни с сего становимся жалкими, беспомощными, готовыми расплакаться от того, что мама уехала в гости, а нянька ушла со двора, оставив нас в одиночестве в большой полутемной комнате.

Жалко нам себя, тоскливо до слез, и кажется нам, что мы одиноки и заброшены в этом странно молчащем мире, ограниченном четырьмя сумрачными стенами.

Почему-то это бывает в сумерки праздничного дня, когда все домашние разбредаются в гости или на прогулку, а вы остались один и долго сидите так, без всякого дела. Забившись в темный угол комнаты и остановив пристальный взгляд на двух светло-серых четырехугольниках окон, сидите вы с застывшими, как холодная лава, мыслями - тихий, покорный и бесконечно одинокий.

Заметьте: в это время непременно где-то этажом выше робкие женские руки трогают клавиши рояля, и вы вливаете свою застывшую грусть в эти неуверенные звуки, и эти неуверенные звуки крепко сплетаются с вашей грустью. Мелодия почти не слышна. До вас доносится только отчетливый аккомпанемент, и от этого одиночество еще больше. Оно, впрочем, от всего больше - и от того, что улица за серыми окнами дремлет, молчаливая, и от того, что улица вдруг оглашается недоступной вашему сердцу речью двух неведомых вам пешеходов, отчетливо стучащих четырьмя ногами и двумя палками по заснувшим тротуарным плитам:

"- …А что же Спирька на это сказал?

- Вот еще, стану я считаться с мнением Спирьки, этого дурака, который…"

И снова вы застываете, одинокий, так и не узнав, что сказал Спирька и почему с мнением Спирьки не следует считаться? И никогда вы ничего больше не узнаете о Спирьке… Кто он? Чиновник, клубный шулер или просто веснушчатый, краснорукий гимназист выпускного класса?

Никому до вас нет дела. Интересы пешеходов поглощены Спирькой, все домашние ушли, а любимая женщина, наверное, забыла и думать о вас.

Сидите вы, согнувшись калачиком в углу дивана, сбоку или сверху у квартирантов робкие руки отбивают мерный, хватающий за сердце своей определенностью такт, а где-то внизу проходит еще одна пара и оставляет в ваших мыслях она расплывающийся след, как от брошенного в мертвую воду камня:

"- Нет, этого никогда не будет, Анисим Иваныч…

- Почему же не будет, Катенька? Очень даже обидно это от вас слышать…

- Если бы я еще не знала, что вас…" И прошли.

Роман, драма, фарс проплыл мимо вас, а вы в стороне, вы никому не нужны, о вас все забыли… Жизнь идет стороной; вы почти как в могиле.

Конечно, можно встать, встряхнуться, надеть пальто, пойти к приятелю, вытащить его и побродить по улицам, оставляя, в свою очередь, в чужих открытых окнах обрывки волнующих вас слов:

"- Ты слишком мрачно глядишь на вещи.

- Это я-то?! Ну, знаешь ли… Ведь она его не любит, ее просто забавляет то, что…"

Конечно, можно самому превратиться в такого пешехода, вырваться из оцепенелых лап тихой печали и одиночества, но не хочется пошевелить рукой, не то что сдвинуться с места.

И сидишь, сидишь, а сердце обливается жалостью к самому себе:

- Забыли!.. Оставили!.. Никому нет до меня дела.

* * *

Я ли один переживаю это или бывает такое же настроение у банкиров, железнодорожных бухгалтеров, цирковых артистов и магазинных продавщиц, оставшихся по случаю праздничных сумерек дома?

О чем же вам-то грустить, далекие неизвестные товарищи по временному одиночеству? Или никакой тут причины и не нужно, а все дело в сумерках, звуках рояля и голосах пешеходов под окнами?

Вот и сегодня: сижу я в сладком оцепенении печали и жалости к самому себе, и рояль рокочет басовыми нотами у верхних квартирантов, и неизвестные мне люди за окном переговариваются о далеких мне делах и интересах…

Все бросили меня, бедного, никому я не нужен, всеми забыт… Плакать хочется.

Даже горничная ушла куда-то. Наверное, подумала: брошу-ка я своего барина, на что он мне - у меня есть свои интересы, а мне до барина нет никакого дела. Пусть себе сидит на диване, как сыч.

Боже ж ты мой, как обидно!

В передней звонок.

О счастье! Неужели обо мне кто-нибудь вспомнил? Неужели я еще не старая кляча, всеми позабытая и оставленная?

Незнакомая барыня в лиловой шляпке входит в мой кабинет, садится на стул, долго осматривает меня при свете зажженных мною ламп.

- Вот вы какой! - говорит она, внимательно меня оглядывая. - Как странно: читаю вас несколько лет, а вижу в первый раз.

Бодрое настроение возвращается ко мне (я не забыт!).

- Читаете несколько лет, а видите в первый раз? Печально, если бы было наоборот, - усмехаюсь я.

- Вы и в жизни такой же веселый, как в ваших рассказах?

- А разве мои рассказы веселые?

- Помилуйте! Иногда, читая их, просто как сумасшедшая смеешься.

- Вот не думал. Когда я пишу свои рассказы, я не подозреваю, что они могут рассмешить.

- Еще как! Вы знаете, почему я пришла к вам? Я пришла поблагодарить вас за хорошие минуты, которые вы доставили мне своими рассказами. Ах, вы так чудно, так чудно пишете…

Почему-то делается жаль уплывших сумерек, гулких шагов и голосов неведомых пешеходов, и рояля, который тоже притих, будто сообразив, что он уже не в тоне сумерек и голосов за окном.

- Некоторые ваши рассказы я прямо наизусть знаю…

- Вы, право, избалуете меня… Ну, какой же рассказ запомнился вам?

- Я как-то не запоминаю заглавий. Одним словом, о чиновнике, который хотел учиться кататься на лошади, а потом упал с нее, и его родственники смеялись над ним и невеста тоже… отказалась выйти за него замуж.

- Позвольте, сударыня… Да у меня нет такого рассказа.

- Быть не может!

- Уверяю вас.

- Значит, я что-нибудь спутала. Ах, я, знаете, такая рассеянная! Совсем как та старушка в вашем рассказе, которая забыла надеть юбку да так и пошла по улице без юбки. Я страшно смеялась, когда читала этот рассказ.

- Сударыня! У меня и такого рассказа нет!

- Вы меня просто удивляете! Какие же у вас рассказы есть, если того нет, этого нет!.. Ну, есть у вас такой рассказ, как еврейка выколола в шутку сыну глаз, а потом повезла его к зубному доктору?

- Вроде этого: она не выколола сыну глаз, а просто у него заболел глаз; бедная мать в суматохе схватила не того ребенка, завернула его в платок и повезла на последние деньги в другой город к доктору, у которого эта роковая для матери ошибка и обнаружилась.

- Ну да, что-то вроде этого. Мы с сестрой так смеялись…

- Простите, но этот рассказ не смешной; это очень печальная история.

- Да? А мы с сестрой смеялись…

- Напрасно. Мы молчим.

- Я вам сейчас не помешала?

- Нет.

- Вам, наверное, надоели всякие поклонницы!..

- Нет, что вы! Ничего.

- И вы на меня не смотрите, как на сумасшедшую?..

- Почему же?..

- Вам нравится моя наружность?

- Хорошая наружность.

- Нет, серьезно! Или вы просто из вежливости говорите?

- Зачем же из вежливости?

- Ну вот, вы писатель… Скажите: можно было бы мною серьезно увлечься?

- Отчего же.

- А вдруг вы всем женщинам говорите одно и то же?

- Зачем же всем.

- Я вас видела недавно в театре, и вы мне безумно понравились. Я тогда же решила с вами познакомиться.

- Спасибо.

- В вас есть что-то притягательное. Садитесь сюда.

- Сейчас. В каком театре вы меня видели?

- Это не важно. Вы, наверное, очень избалованы женщинами?

- Нет.

- Вы меня не прогоните, если я еще раз приду? С вами так хорошо… Вы какой-то… особенный.

- Да, на это меня взять, - уныло соглашаюсь я.

- Я знакома еще и с другими писателями… С Белясовым.

- Не знаю Белясова.

- Серьезно? Странно. А он вас знает. Он вам страшно завидует. Говорил даже, что вы все ваши рассказы берете из какого-то английского журнала, но я не верю. Врет, я думаю.

- Белясов-то? Конечно, врет.

- Ну, вот видите. Просто завидует. А я вас люблю. Вас можно любить?

- Можно.

- Спасибо. Вы такой чуткий. Я пойду… Ах, как не хочется от вас уходить. Век бы сидела…

* * *

Ушла.

И сказал я сам себе: будь же счастлив, не тоскуй. Ты не одинок. Сейчас ты вкусил славу, любовь женщин и зависть коллег. Тобой зачитываются, в тебя влюбляются, тебе завидуют. Будь же счастлив!! Ну? Чего же ты стонешь?

Я погасил огни, упал ничком на диван, закусил зубами угол подушки, и одиночество, - уже грозное и суровое, как рыхлая могильная земля, осыпаясь, покрывает гроб, - осыпалось и покрыло меня.

Сумерки сгустились в ночь, рояль глухо забарабанил сухими аккордами, а с улицы донеслись два голоса:

- Эх, напьюсь же я нынче!

- С чего это такое?

- Манька опять к своему слесарю побежала.

Прошли. Тишина. Вечер. Рояль.

Опасно, если в такой вечер близко бритва лежит. Зарезаться можно.

.................................
© Copyright: Аверченко Аркадий