Рассказы: Зощенко: Европеец. Случай в провинции. Отхожий промысел |
|
|
Зощенко
Михаил: рассказы - Европеец. Случай в провинции. Отхожий промысел -
читать
тексты рассказов М.Зощенко и фельетоны
Европеец Конторщик Сережа Колпаков несколько дней ходил как ошалелый. Он дважды побывал на городской телефонной станции и солидно и обстоятельно расспросил там о стоимости телефонного аппарата и об условиях установки. Все было крайне дешево и вполне доступно. В третий раз Сережа Колпаков пришел на городскую станцию с твердой решимостью заключить условие. Он в третий раз направился в справочное бюро и, чтобы не обмишуриться, вновь принялся солидно расспрашивать о ценах. Кроме того, Сережа пытался еще поговорить о новейших открытиях в телефонном деле, но справочная девица, черствая и сухая эгоистка, погрязшая в своих бумажонках, довольно холодно отнеслась к научным открытиям и даже ехидным тоном попросила не мешать общественной работе. Тогда Сережа Колпаков, раздосадованный в лучших своих идеях, вынул бумажник, хлопнул им по столу и громко заявил, что он и сам служит в учреждении и отлично понимает, что значит мешать человеку. Но, к сожалению, он должен помешать. Тут Сережа Колпаков сделал несколько надменное лицо и сказал, что он немедленно желает заключить договор. Сережу направили к заведывающему, и через полчаса договор был заключен. — Только, пожалуйста, — говорил Сережа заведывающему слегка дрожащим голосом, — очень прошу поторопиться, уважаемый товарищ. Я занятой, обремененный человек. Мне каждая секунда дорога. На улицу Сережа Колпаков вышел иным человеком. Он шел солидным медленным шагом, слегка иронически посматривая на прохожих. — Свершилось, — шептал Сережа Колпаков. — Долгожданная мечта исполнилась. Наконец-то у Сергея Ивановича Колпакова — телефон. Сергей Иванович Колпаков, служащий восьмого разряда, включен, так сказать, в общую сеть жизни. Сергей Иванович Колпаков, служащий и советский гражданин, — настоящий, истинный европеец с культурными навыками и замашками. Сергей Иванович снял шляпу, вытер пот со лба и, думая о пользе телефонного дела и вообще о человеческом гении, направился тем же медленным шагом на службу. Несколько дней прошли как в тумане. Сергей Иванович мысленно представлял себе, где он поставит телефон. То ему хотелось сделать по-европейски у кровати, то, напротив того, — у стола. Сережа вслух возражал себе, горячился, однако к какому-нибудь результату не пришел. Но вот наконец наступил торжественный день. На квартиру явился человек с сумкой и с аппаратом, и весело спросил: — Где присобачить? Сережа Колпаков молча, дрожащей рукой показал на стену, у кровати. И вот телефон поставили. Сережа Колпаков прилег на кровать, с восхищением посматривая на новый, блестящий аппарат. Потом сел, взял трубку и позвонил. — Группа «А»? Проба… Телефонная девица что-то пробурчала, но Сережа не слышал. Он медленно, каждую секунду ощущая в руке трубку, повесил ее и дал отбой. И снова с восторгом откинулся на подушку. Почти два часа лежал Сергей Колпаков на кровати, не отрывая глаз от блестящей коробки. Потом решил позвонить снова. Он мысленно стал перебирать в памяти своих знакомых. Однако знакомых было мало. И телефонов у них не было. Тогда с некоторым даже испугом стал Сережа Колпаков думать и подыскивать хоть какой-нибудь телефон, хоть какое-нибудь место, куда бы можно было позвонить. Однако и места такого не было. Сережа вскочил с кровати, схватил телефонную книжку и лихорадочно стал ее перелистывать — звонить было некуда. Тогда Сережа Колпаков позвонил в Коломенскую пожарную часть. — Что? — спросил чей-то сиплый голос. — Горит? — Горит, — уныло сказал Сережа. Он повесил трубку и лег на постель. Вечером Сережу Колпакова арестовали за хулиганство. Случай в провинции Многое я перепробовал в своей жизни, а вот циркачом никогда не был. И только однажды публика меня приняла за циркача-трансформатора. Не знаю как сейчас, а раньше ездили по России такие специалисты-трансформаторы. Они скажем, выходили на эстраду, почтительнейше раскланивались с публикой, затем, убравшись на одно мгновение за кулисы, снова появлялись, но уже в другом костюме, с другим голосом и в другой роли. Вот за такого трансформатора однажды меня и приняли. Это было в 20-м или 21-м году. Хлеб был тогда чрезвычайно дорог. За фунт хлеба в Питере запрашивали два полотенца, три простыни или трехрядную гармонь. А потому однажды осенью поэт-имажинист Николай Иванов, пианистка Маруся Грекова, я и лирический поэт Дмитрий Цензор выехали из Питера в поисках более легкого хлеба. Мы решили объехать с пестрой музыкально-литературной программой ряд южных советских городов. Мы хотели своим «чистым искусством» заработать кусок ржаного солдатского хлеба. И в конце сентября, снабженные всякими мандатами и документами, мы выехали из Питера в теплушке, взяв направление на юго-восток. Ехали долго. В дороге подробно распределили свои роли и продумали программу. Решено было так. Первым номером выступает пианистка Маруся с легкими музыкальными вещицами. Она дает, так сказать, верный художественный тон всему нашему вечеру. Вторым номером — имажинист. Он вроде как усложняет нашу программу, давая понять своими стихами, что искусство не всегда доступно народу. Засим я с юмористическими рассказами. И, наконец, лирический поэт Дмитрий Цензор. Он, так сказать, лаком покрывает всю нашу программу. Он создает впечатление легкого, тонкого вечера. Программа была составлена замечательно. — Товарищи! — говорил имажинист. — Мы первые в Советской России на верном пути. Мы сознательно снижаемся до масс, мы внедряемся в самую гущу. Этой программой мы докажем, что чистое искусство не пропадет. За нами стоит народ. Пианистка Маруся молча слушала и, для практики, пальчиками на своих коленях разыгрывала какой-то сложный мотив. Я покуривал махорку с чаем и печально сплевывал на пол зеленую едкую слюну. А поэт Дмитрий Цензор говорил мечтательно: — Чистое искусство народу необходимо… Нам понесут теплые душистые караваи хлеба, цветы, вареные яйца… Денег мы не возьмем. На черта нам сдались деньги, если на них ничего сейчас не купишь… Наконец, 29-го числа мы приехали в небольшой провинциальный дождливый город. На станции нас приветливо встретил агент уголовного розыска. Он долго и внимательно читал наши мандаты, потом взял под козырек, шутливо приветствуя этим русскую литературу. Он нам по секрету сообщил, что он и сам из интеллигентных слоев и что он в свое время окончил два класса местной женской прогимназии и что поэтому он и сам не прочь, между двумя протоколами, побаловаться чистым искусством. На наш литературный вечер он обещал непременно прибыть. Мы остановились у Марусиных знакомых. Первые дни прошли в необыкновенных хлопотах и в беготне. Нужно было достать разрешение, получить зал, осветить его и сговориться с устроителем. Устроитель был тонкий и ловкий человек. Он категорически уперся на своем, говоря, что чистая поэзия вряд ли будет доступна провинциальной публике, и поэтому необходимо разжижить нашу программу более понятными номерами — музыкой, пением и цирком. Это, конечно, очень портило нашу программу. Однако спорить мы не стали — иного выхода не было. Вечер был назначен на завтра в бывшем купеческом клубе. 30-го сентября, в 8 часов вечера, мы, взволнованные, сидели за кулисами в специально отведенной для нас уборной. Зал был набит до последнего предела. Человек сто красноармейцев, множество домашних хозяек, городских девиц, служащих и людей всевозможных свободных профессий ожидали с нетерпением начала программы, похлопывая в ладоши и требуя поднятия занавеса. Первым, как помню, выступало музыкальное трио. Затем жонглер и эксцентрик. Успех у него был потрясающий. Публика ревела, гремела и вызывала его бесконечно. Затем шли наши номера. Маруся Грекова вышла на эстраду в глухом черном платье. Когда Маруся появилась на сцене, в публике произошло какое-то неясное волнение. Публика приподнималась со своих мест и смотрела на пианистку. Многие хохотали. Маруся с некоторой тревогой села за рояль и, сыграв короткую вещицу, остановилась, ожидая одобрения. Однако, одобрения не последовало. В страшном смущении, без единого хлопка, Маруся удалилась за кулисы. За ней почти немедленно выступил имажинист. Гром аплодисментов, крики и одобрительный гул не смолкали долго. Польщенный таким вниманием и известностью даже в небольшом провинциальном городе, имажинист низко раскланивался, почтительно прижимая руку к сердцу. Он прочел какие-то ядовитые, но неясные стишки и ушел в сильном душевном сомнении — аплодисментов опять-таки не было. Буквально не было ни единого хлопка. Третьим, сильно напуганный, выступил я. Еще более длительные, радостные крики раздались при моем появлении. Задняя публика вскакивала на скамейки, напирала на впереди сидящих и рассматривала меня, как какое-то морское чудо. — Ловко! — кричал кто-то. — Ловко, братцы, запущено! — Ах, сволочь! — визгливо кричал кто-то с видимым восхищением. Я, в сильном страхе, боясь за свою судьбу и еле произнося слова, начал лепетать свой рассказ. Публика терпеливо слушала мой лепет и даже подбадривала меня отдельными выкриками: — Ах, сволочь, едят его мухи! — Крой! Валяй! Дави! Ходи веселей! Пролепетав рассказ почти до конца, я удалился, с трудом передвигая ноги. Аплодисментов, как и в те разы, не было. Только какой-то высокий красноармеец встал и сказал: — Ах, сволочь! Идет-то как! Гляди, братцы, как переступает нарочно. Последним должен был выступить лирический поэт. Он долго не хотел выступать. Он почти плакал в голос и ссылался на боли в нижней части живота. Он говорил, что он только вчера приехал из Питера, не осмотрелся еще в этом городе и не свыкся с такой аудиторией. Поэт буквально ревел белугой и цеплялся руками за кулисы, однако, дружным натиском мы выперли его на сцену. Дикие аплодисменты, гогот, восхищенная брань — потрясли все зало. Публика восторженно гикала и ревела. Часть публики ринулась к сцене и с диким любопытством рассматривала лирического поэта. Поэт обомлел, прислонился к роялю и, не сказав ни одного слова, простоял так минут пять. Затем покачнулся, открыл рот и, почти неживой, вполз обратно за кулисы. Аплодисменты долго не смолкали. Кто-то настойчиво бил пятками в пол. Кто-то неистово требовал повторения. Мы, совершенно потрясенные, забились в своей уборной и сидели, прислушиваясь к публике. Наш устроитель ходил вокруг нас, с испугом поглядывая на наши поникшие фигуры. Имажинист, скорбно сжав губы, в страшной растерянности сидел на диване, потом откинул свои волосы назад и твердо сказал: — Меня поймут через пятьдесят лет. Не раньше. Мои стихи не доходят. Это я теперь вижу. Маруся Грекова тихо плакала, закрыв лицо руками. Лирический поэт стоял в неподвижной позе и с испугом прислушивался к крикам и реву. Я ничего не понимал. Вернее, я думал, что чистое искусство дошло до масс, но в какой-то странной и неизвестной для меня форме. Однако, крики не смолкали. Вдруг послышался топот бегущих ног за кулисами и в нашу уборную ворвалось несколько человек из публики. — Просим! Просим! — радостно вопил какой-то гражданин, потрясая руками. Мы остолбенели. Тихим, примиряющим голосом устроитель спросил: — Товарищи… Не беспокойтесь… Не волнуйтесь… Все будет… Сейчас все устроим… Вы что хотели? — Да который тут выступал, — сказал гражданин. — Публика очень даже требует повторить. Мы, как делегация, просим… Который тут сейчас с переодеванием, трансформатор. Вдруг в одно мгновение всем стало ясно. Нас четверых приняли за трансформатора Якимова, выступавшего в прошлом году в этом городе. Сегодня он должен был выступить после нас. Совершенно ошеломленные, мы механически оделись и вышли из клуба. И на другой день уехали из города. Маленькая блондинка пианистка, саженного роста имажинист, я и, наконец, полный, румяный лирический поэт — мы вчетвером показали провинциальной публике поистине чудо трансформации. Однако, цветов, вареных яиц и славных почестей мы так и не получили от народа. Придется ждать. Отхожий промысел — Папаша мой, надо сказать, был торговцем, — сказал Иван Иванович Гусев. — При царском режиме папаша торговали в Дерябинском рынке… Ну а теперича через эту папашу мне форменная труба получается. Потому не приткнуться. Не берут в государственную службу. Что касается свободных профессий или там какого отхожего промысла, то этого тоже не горазд много. Мне вот случилась на днях работишка, вроде отхожий промысел, — не сумел воспользоваться. А промысел этот предложила девица одна. Кет — заглавие. Соседка. Рядом жили. Так — ее комната, а так — моя. А перегородка тоненькая. И насквозь все слышно: и как девица домой к утру является, и как волосики свои на щипцах завивает, и как пиво пьет, и как с кавалерами на денежные темы беседует. Все насквозь слышно, только что выражения лица не видать. А раз утром девица встала и стучит кулаком в стенку. — Эй, говорит, мон шер, нет ли у вас спичек? — Как же-с, — отвечаю через стенку, — есть. Я, говорю, хотя и безработный и питаюсь не ахти как, но, говорю, спички есть. Взойдите. Является. В пенюаре, в безбелье, и туфельки кокетливо надеты на босу ногу. Здравствуйте, говорит. Мне завиться нужно, а спичек-то и нет. Я, говорит, сейчас верну вам ваши спички. Да уж, говорю, пожалуйста. Я, говорю, человек безработный, без образования, мне, говорю, не по карману спичками швыряться. Слово за слово — разговорились. — На какие шиши, спрашиваю, живете и почем за квадратную сажень вносите? А она на прямой вопрос не отвечает и говорит двусмысленно: — Раз, говорит, вы человек безработный и голодуете, то, говорит, могу вам от чистого сердца работишку предоставить. — Какую же, спрашиваю, работишку? — Да, говорит, альфонсом. — Можно, говорю, объяснитесь, говорю, короче. — А очень, говорит, просто. Ежели, говорит, я в ресторан одна явлюсь — мне одна цена, а ежели я с мужчиной и мужчина вроде родственника, то цена мне другая и повышается. Вот, говорит, мы и будем вместе ходить. Вместе придем, посидим, а после вы вроде заторопитесь: — ах, дескать, Кет, у меня, может, мамаша больна, мне идти нужно. А через час придете. Ах, дескать, Кет, вот и я, не пора ли нам, Кет, домой тронуться? — Только и всего? — спрашиваю. — Да, говорит. Принарядитесь только получше. Пенсне на нос наденьте, если есть. Сегодня мы и пойдем. — Можно, говорю, работа не горазд трудная. — И вот к вечеру оделся я. Пиджак надел, свитер. Пенсне на нос прилепил — откуда-то она достала. И пошли. Входим в ресторанное зало. Присаживаемся к столику. Я говорю: — Дозвольте очки снять. Ни черта, с непривычки, не вижу и могу со стула упасть. А она говорит: — Нет. Потерпите. Сидим. Терпим. Жрать нестерпимо хочется, а вокруг жареных курей носят, даже в носу щекотно. А она мне шепчет в ухо: — Пора, говорит, уходите. Я встаю, двигаю нарочно стулом. — Ах, говорю, Кет, я тороплюсь, вуаль-вуаля, у меня, говорю, может, родная мама захворала. Вы тут посидите. Я за вами приду. А она головой кивает, дескать, ладно, катитесь. Снял я очки и вышел на улицу. Полчаса походил по улице, замерз как собака, губа на губу не попадает. Возвращаюсь назад. Гляжу: сидит моя девица за столиком, палец-мизинец отодвинула и жрет что-то. А рядом буржуй к ней наклонился и шепчет в ушную раковину. Подхожу. — Ах, говорю, вот и я. Не пора ли, говорю, Кет, нам с вами домой тронуться? А она: — Нет, говорит, Пьер, я, говорит, еще посижу немного со знакомой личностью. А вы идите домой. — Ну, говорю, как хотите. Я и один пойду. Потоптался я, потоптался, а уходить неохота. И жрать к тому же хочется это ужасно как. — Вот, говорю, я сейчас пойду, только, говорю, присяду на минуточку по-родственному и как альфонс. Замерз как собака. Она мне глазами мигает, а мне ни к чему. Посижу, думаю, и уйду. Не просижу, думаю, ихние стулья. Сел и сижу. А буржуй сконфузился и перестал шептать. Я говорю: — Вы не стесняйтесь… Я ейный родственник, шепчитесь себе на здоровье. А он: — Помилуйте, говорит, не желаете ли портеру выкушать? — Можно, говорю. Отчего, говорю, родственнику портеру не выпить. Пожалуйста. Выпил я портеру и захмелел вдруг — с голоду, что ли. Принялся чью-то котлету есть. — Не будь, говорю, я родственником, не стал бы я эту котлетину есть. Ну а родственнику отчего не съесть? Родственнику глаз да глаз нужен. — Помилуйте, — говорит буржуй. — Это что за намеки вы строите? — Да нет, говорю, какие же намеки? Тоже, говорю, ихнее дамское дело, каждый обмануть норовит. Глаз да глаз нужен. — То есть, говорит, как обмануть? Как понимать ваши слова? — Да уж, говорю, понимайте, как хотите. Мне, говорю, некогда объясняться. Мне торопиться надо. А уж вы, будьте любезны, расплатитесь по-настоящему с ней, без обману. Надел я пенсне на нос, поклонился всем вежливо и вышел. А теперича девица Кет в морду лезет. Этак на каждый промысел и морды не напасешься. haharms.ru рассказы - Михаил Зощенко - фельетоны |
НА
ГЛАВНУЮ
Человеческое достоинство. Божественное Последнее рождество. Крепкая женщина Святочные рассказы. Собачий нюх Черт. Монастырь. Любовь Хозрасчет. Три документа. Китайская Исторический. Брак по расчету. Счастье Бедный вор. Медик. Диктофон В порядке приказа. Забытый лозунг Случай в больнице. Твердая валюта Фома неверный. Бедный человек Пациентка. Исповедь. Передовой человек Бедность. Богатая жизнь. Агитационный Верная примета. Плохие деньги. Живой Подшефное село. Разговоры Поводырь. Родственник. Воздушная почта Открытое письмо. Маломыслящие Семейное счастье. Точная наука Щедрые люди. Почетный гражданин Европеец. Случай в провинции Тетка Марья. Нянькина сказка Рассказ певца. Полетели. Герои Остряк-самоучка. Случай. Шестеренка Паутина. Случай на заводе. Полеты Двугривенный. Разложение. И только Костюм маркизы. Каприз короля. Конец Актриса. Мещаночка. Сосед Подлец. Как она смеет. Тайна счастливого Муж. Я не люблю вас. Серый туман Искушение. Рыбья самка. Любовь Война. Старуха Врангель. Лялька Рассказы Синебрюхова Гришка Жиган. Черная магия. Веселая Последний барин. Про попа. Трупиков Метафизика. Письма в редакцию Обязательное постановление. Мемуары Новый Письмовник. Мадонна. Сенатор Вор. Собачий случай. Веселая масленица Сила таланта. Веселые рассказы. Попугай Бабкин муж. Нищий. Карусель Четверо. Свиное дело. Тревога Электрификация. Об овощах. Веселые Плохая ветка. Матренища. В защиту Холостые пожарные. Еще не так страшно Спецодежда. Сдвиг. Молитва Речь на банкете. Не по адресу. Ругатели С перепугу. Комар носа. Обязательное Хотя и брехня. Цены понижены. Из науки Европа. Новый человек. Писатель Старая крыса. Приятная встреча Неизвестный друг. Руковод. Баба Честный гражданин. Протокол Приятели. Беда. Жертва революции Тщеславие. Аристократка. Герой МИХАИЛ ЗОЩЕНКО: ЗОЩЕНКО рассказы 1 ЗОЩЕНКО рассказы 2 ЗОЩЕНКО фельетоны ЗОЩЕНКО для детей ЗОЩЕНКО биография |