Рассказы Зощенко: Искушение. Рыбья самка. Любовь |
|
|
Зощенко
Михаил: рассказы: Искушение. Рыбья самка. Любовь: и короткие
произведения 1922–1924
гг. Читать
тексты рассказов: Искушение. Рыбья самка. Любовь: М.Зощенко онлайн.
Сборник коротких рассказов
из книг Зощенко,
фельетонов и небольших произведений известного советского писателя
классика сатиры и юмора.
Искушение Святым угодникам, что на церковных иконах, нельзя смотреть в очи… Да бабка Василиса и не смотрит. Ей сто лет, она две жизни прожила и все знает. Она на Иуду Искариотского смотрит. В «Тайной вечере». — Плохая моя жизнь, Иудушка, — бормочет бабка, — очень даже неважная моя жизнь. Я бы и рада, Иудушка, помереть, да нельзя теперь: дочка родная саван, видишь ли, истратила на кухольные передники… Хитрит Иуда, помалкивает… А кругом тени святые по церковным стенам ходят, помахивают рукавами, будто попы кадилами. — Ничего, Иудушка. Молчи, помалкивай, если хочешь. Я тебя не неволю. Мне бы только, видишь ли, из беды моей выйти. Довольно покланялась бабка святым угодникам, нужно и кому-нибудь другому поклониться. Кланяется баба низко. Бормочет тихие свои слова. Только видит: подмигнул ей Иуда. Подмигнул и шепчет что-то. Что шепчет — неизвестно, но баба знает, она — сто лет прожила. Шепчет он: оглянись-ка в сторону, посмотри, дура-баба, на пол. Оглянулась баба в сторону, посмотрела на пол — полтинник серебряный у купчихиной ноги. Спасибо Иудушке! Нужно ближе подойти, потом — на колени. Только бы никто не заметил. Эх, трудно старой опуститься на колени! Земной поклон Богу и угодникам… Холодный пол трогает бабкино лицо… А где же полтинник? А вот у ноги. Тянется старуха рукой, шарит по полу. Тьфу, нечистая сила! Не полтинник. Это — плевок… Искушение, прости господи!.. Рыбья самка (Рассказ отца дьякона Василия) 1 Неправильный это стыд стесняться поповского одеяния, а на улице все же будто и неловкость какая и в груди стеснение. Конечно, за три года очень ошельмовали попов. За три-то года, можно сказать, до того довели, что иные и сан сняли и от бога всенародно отреклись. Вот до чего довели. А сколь великие притеснения поп Триодин претерпел, так и перечесть трудно. И не только от власти государственной, но и от матушки претерпел. Но сана не сложил и от бога не отрекся, напротив, душой даже гордился — гонение, дескать, на пастырей. Утром вставал поп и неукоснительно говорил такое: — Верую, матушка. И только потом преуспевал во всех делах. И можно ли подумать, что случится подобная крепость в столь незначительном человеке? Смешно. Вида-то поп никакого не имел. Прямо-таки никакого вида. При малом росте — до плечика матушке — совершенно рыжая наружность. Ох, и не раз корила его матушка в смысле незначительности вида! И верно. Это удивительно, какая пошла нынче мелочь в мужчинах. Все бабы в уезде довольно крупные, а у мужчин нет такого вида. Все бабы запросто несут мужскую, скажем, работишку, а мужчины, повелось так, по бабьему даже делу пошли. Конечно, таких мужчин расстреливать даже нужно. Но и то верно: истребили многих мужчин государственными казнями и войной. А остался кто — жизнь засушила тех. Есть ли, скажем, сейчас русский человек мыслящий, который бы полнел и жиры нагуливал? Нет такого человека. Конечно, попу это малое утешение, и поп говаривал: — Коришь, матушка, коришь видом, а в рыбьей жизни, по Дарвину, матушка, рыбья самка завсегда крупней самца и даже пожирает его в раздражении. А на такие поповы слова матушка крепко ставила тарелку или, например, чашечку, скажем, и чего — неведомо самой — обижалась. 2 И вот уж третий год пошел, как живет поп с женой разно. И где бы матушке с душевной близостью подойти к попу, дескать, воистину трудно тебе, поп, от гонений, так вот, прими, пожалуйста, ласку, так нет того — не такова матушка. Верно: годы матушкины не преклонные, но постыдно же изо дня в день нос это рисовой пудрой и к вечеру виль хвостом. А попу какое утешение в жизни, если поколеблены семейные устои? Попу утешение — в преферансик, помалу, по нецерковным праздникам, а перед преферансиком — словесная беседа о государственных и даже европейских вопросах и о невозможности погибели христианской эпохи. Чувствовал поп очень большую сладость в словах. И как это всегда выходит замечательно. Сначала о незначительном, скажем, хлеб в цене приподнялся — житьишко неважное, значит. А житьишко неважное — какая тому причина. Слово за слово — играет попова мысль: государственная политика, советская власть, поколеблены жизненные устои. А как сказано такое слово: советская… так и пошло, и пошло. Старые счеты у попа с советскими. Очень уж было много обид и притеснений. Было такое дело, что пришли раз к нему ночью, за бороденку схватили и шпалером угрожали. — Рассказывай, — говорят, — есть ли мощи какие в церкви, народу, дескать, нужно удостовериться в обмане. И какие святые мощи могут быть в церкви, если наибеднейшая церковка во всем Бугрянском уезде? — Нету, — говорит поп, — нет никаких святых мощей, пустите бороденку, сделайте милость. А те все угрожают и шпалером на испуг действуют. И не поверили попу. — Веди, — говорят, — нас, одначе, разворачивай церковное имущество. И повел их поп в церковь. И ночное уж было дело. И чудно как-то вышло. И ведет, и ведет их поп по городу, а церкви нет. Испуг, что ли, бросился в голову — не по тем улицам поп пошел. Только вдруг сладость необычайная разлилась по жилам. «Дело, — подумал поп, — подобное Сусанину». И повел их аж в конец города, за толкучку. А те разъярились, вновь за бороденку сгрябчили и сами уж указали дорогу. Ночью развернули имущество церковное, нагадили табачищем, наследили, но мощей не нашли. — А, — сказали, — поповская ряса, нет мощей, так учредим, знаешь ли, в церкви твоей кинематограф. С тем и ушли. — И как же так — кинематограф? — говорил поп матушке. — Возможно ли учредить в церкви кинематограф? Не иначе, матушка, подобное для испуга сказано. Ведь не допустит же приход, хоть и ужасно в нем поколебалась религиозная вера, не допустит приход до этого. Вот тут бы матушке и подойти с душевной близостью, да нет — свои дела у матушки. И какие такие, скажите, дела у матушки? Вот, пожалуйста, оделась, вот ушла — и слова не скажи. Нет никакого пристрастия к семейной жизни. Но не только в поповом доме подобное, а все рассказывают: «глядит, говорят, баба в сторону». И что такое приключилось с русской бабой? 3 А что ж такое приключилось с русской бабой? Смешного нет, что русская баба исполняет мужскую работишку, и что баба косу, скажем, себе отрезала. Вот у китайцев вышел такой критический год: всенародно китайцы стали отрезать косы. Ну что ж? Значит, вышла коса из исторической моды. Смешного ничего нет. Да не в том штука. А штука в том: великое бесстыдство и блуд обуял бабу. И не раз выходил поп к народу в облачении и горькие слова держал: — Граждане и прихожане и любимая паства. Поколебались семейные и супружеские устои. Тухнет огонь семейного очага. Опомнитесь в безверии и в сатанинском бесстыдстве. И все поп такие прекрасные слова подбирал, что ударяли они по сердцу и вызывали слезы. Но блуд не утих. И никогда еще, как в этот год, не было в народе такого бесстыдства и легкости отношений. Конечно, всегда весной бывает этакая острота в блуде, но пойдите, пожалуйста, в военный клуб, послушайте, какие нестерпимые речи около женского класса. Это невозможно. И что поделать?! Ведь если попова жена — нос рисовой пудрой, и поп не скажи слова, то можно ли что поделать? И хоть понимал это поп очень, однако горькие речи держал неукоснительно. И вот в такую-то блудную весну вселили к попу дорожного техника. Это при непреклонных-то матушкиных годах! Стоек был поп и терпелив, но от удара такого потерял поп жизни не меньше, как десять лет. Очень уж красивый и крупный был железнодорожный техник. И при красоте своей был техник вежлив необычайно и даже мог беседовать на разные темы. И беседуя на разные темы, интересовался тонкостями, к примеру: как и отчего повелось в народе, что при встрече с духовным попом — прохожий делает из пальцев шиш. Но беседуя на разные темы и интересуясь тонкостями, оборачивал техник слова непременно к женскому классу и про любовь. И пусть бы даже мог техник беседовать про европейские вопросы, не смог бы поп отнестись к нему любовно. Очень уж опасен был этот техник. — Узко рассуждая, — говорил поп, — не в европейском размере, ну к чему такое гонение на пастырей?.. К чему, скажем, вселять железнодорожных техников? Квартиренка, сами знаете, неогромная, неравно какой карамболь выйдет или стеснение личности. И на такие поповы слова качали головами собеседники, дескать, точно: сословию вашему туго, сословию вашему стеснение… А матушка нахально поводила плечиком. 4 И точно: вышел у попа с дорожным техником карамболь. А случилось так, что пришли к попу партнеры и приятели его жизни — дьякон Веньямин и городской бывшего четырехклассного мужского училища учитель Иван Михайлович Гулька. Началась, конечно, словесная беседа о незначительном, а потом о гонении на пастырей. А дьякон Веньямин — совершенно азартный дьякон, и отвлеченной политикой ни мало не интересуется. Поп про нехристианскую эпоху, а дьякон Веньямин картишками любуется — дама к даме картишки разбирает. И чуть какая передышка в словах: он уж такое: — Что ж, — говорит, — не теряя драгоценного времечка… Беседу они прервали, сели за стол и картишки сдали. А поп тут и объявил: восемь игры, — кто вистует? И сразу попу такой невозможный перетык вышел: дьякон Веньямин бубну кроет козырем, а учитель Гулька трефу почем зря бьет. Очень тут заволновался поп и, под предлогом вечернего чая, вышел попить водички. Выпил ковшичек и, идучи обратно, подошел к дверям матушки. — Матушка, — сказал поп, — а матушка, не обижайся только, я насчет вечернего чая. А в комнате-то матушки и не было. Поп на кухню — нет матушки, поп сюда-туда — нету матушки. И заглянул тогда поп к технику. С дорожным техником в развратной позе сидела матушка. — Ой, — сказал поп и дверь прикрыл тихонечко. И, на носочках ступая, пошел к гостям доигрывать. Пришел и сел, будто с ним ничего не случилось. Играет поп — лицо только белое. Картишки сдает, головой мотнет, пальцами по столу потюкает, а сам такое: — Сожрала нас рыбья самка? И какая такая, скажите, рыбья самка? И вдруг повезло попу. Учитель Гулька, скажем, туза бубен, а поп козырем, учитель Гулька марьяж виней отыгрывает, а поп козырем. И идет и идет к попу богатеющая карта. И выиграл поп в тот вечер изрядно. Сложил новенькие бумажки и тяжко так улыбнулся. — Это все так, — сказал, — но к чему такое гонение? К чему вселять дорожных техников? А дьякон Веньямин и учитель Гулька обиделись. — Выиграл, — говорят, — раздел нас поп, а будто и недоволен. И чайком даже, поповская ряса, не попотчевал. Обиженные ушли гости, а поп убрал картишки, прошел в спальную комнату и, не дожидаясь матушки, тихонько лег на кровать. 5 Великая есть грусть на земле. Осела, накопилась в разных местах, и не увидишь ее сразу. Вот смешна, скажем, попова грусть, смешно, что попова жена обещала технику денег, да не достать ей, смешно и то, что сказал дорожный техник про матушку: старая старуха. А сложи все вместе, собери-ка в одно — и будет великая грусть. Поп проснулся утром, крестик на груди потрогал. — Верую, — сказал, — матушка. А сказав «матушка» — вспомнил вчерашнее. Ой, рыбья самка! Сожрала, матушка. И не то плохо, что согрешила, а то плохо, что обострилось теперь все против попа, все соединилось вместе, и нет ему никакой лазейки. Оделся поп, не посмотрел на матушку и вышел из дому, не пивши чая. Эх! И каково грустно плачут колокола, и какова грустная человеческая жизнь. Вот так бы попу лежать на земле неживым предметом, либо такое сделать геройское, что казнь примешь и спасешь человечество. Встал поп и тяжкими стопами пошел в церковь. К полдню, отслужив обедню, поп, по обычаю, слово держал. — Граждане, — сказал, — и прихожане, и любимая паства. Поколебались и рухнули семейные устои. Потух огонь в семейном очаге. Свершилось. И, глядя на это, не могу примириться и признать государственную власть… Вечером пришли к попу молодчики, развернули его утварь и имущество и увели попа. Любовь 1 Разбогател Гришка Ловцов. Пять лет в Питере не был — мотался бог весть где, на шестой приехал — с вокзала за ним две тележки добра везли. Дивятся люди на Красной улице. — Вот так Гришка! Широкий парень! А Григорий Палыч помалкивает. Ходит вокруг тележек, разгружает добро, каблучками постукивает. В комнаты вошел Гришка — фуражку не снял, только сдвинул на широкий затылок, аж всю бритую шею закрыл. Дым под образа колечком пустил. — Здрасте, — говорит, — мамаша, приехал я. Очень испугалась старушка. — Да ты ли, Гришенька? Заплакала. — Прости, — говорит, — Гришенька, попутал поп — нечистый хвост — панихидку уж я по тебе у Никол-угодника… Усмехнулся Гришка. — Ничего, — говорит, — мамаша. И плакать нечего. Смешно старушке стало — мамашей величает. Да не рассмеялась. Взглянула кривым глазом на сына и обмерла. Будто и не Гриша. Да и впрямь, будто не Гришка. Чудно! А Гришка за столом пальцами поигрывает. На одном пальчике колечко с зеленым камушком, на другом — колечко, но без камушка, а за рукавом браслет, цепное золото. Испугалась старушка снова. — Да что ты, Гришенька, одет-то как? Нынче барская-то жизнь окончилась. Сказал Гришка старухе: — Безусловно кончилась. Я, мамашенька, и приканчивал. Да не в этом штука. Барская жизнь кончилась — новая началась. А покуда, пока не пришло иное времечко, — поживем, мамаша, в Питере-то. Есть у нас кой-какое добришко и денежки. Заплакала старушка — выжила из ума. Завозился Гриша у желтого сундучка. А под вечер Гришкины товарищи пришли. Очень даже напакостили на полу и ковровую дорожку совсем смяли. Гришке наплевать, а старуха — убирай за ними, за стервецами. Да и не убрать — сильная гульба пошла. В пьяном виде Гришка очень бранил французов. — Сволочи они, мамаша, — кричал он старухе в другую комнату. — И полячки — сволочи. Тихонько охала старуха. Посмотрит, ох, посмотрит старуха ночью родимую точечку на правом Тришкином плече. Но до утра гуляли гости и бранились яростно, играя «в очко» гнутыми картами. А под утро снова пили. Гришка в фуражке, а под фуражкой веером денежные билеты, хмельной и красивый плясал чудные танцы. — Эх! Эх! Не тот Питер сейчас, не тот… Негде потрепаться молодчикам! 2 Две недели живет Гришка в городе — сыт, пьян и нос в табаке. А и славный же парень Гришка! Широкий до чего парень, черт побери его душу! То у Гриши соберутся, кушают — едят, то Гриша к кому-нибудь на пирог званый. А то и к «Воробью» вечером. Безусловно не тот сейчас Питер, но есть кое-где замечательные места. Например: замечательное место — «Воробей». Это в Гавани. Дом как дом, с мезонином и палисадничком. Днем старуха шабуршит горшками, стряпает. А больше ничего и не видать. А вечером — кабаре. Денежки припасай, и все будет. Денежки только припасай. На ночь — сотню отдай — не горюй — любая девочка! Два раза гулял Гришка у «Воробья» — текли денежки. На третий раз похабный случай вышел: побили матроса за контрреволюцию. Грозил матрос донести, хвалился знакомством «под шпилем». Да только сам виноват. Сидит в дезбелье у Катюши и треплется. И мысли выражает: — Нынче, — говорит, — я на все очень плюю и, например, на политику тоже. Мне жить охота, а политика заела мою молодость. А Гришка рядом у Настеньки. — Нравишься, — говорит, — ты мне, Настенька. Очень даже нравишься. Очень ты личностью похожа на одну любимую особу. А имя той особочки — Наталья Никаноровна. А тут, значит, матрос со словами о политике. Гришка туда. — Это, — говорит, — кто так выражается про политику? А ну-ка, клеш, выходи. А клеш смеется и не покоряется. Обиделся Гришка. — Ты, — говорит, — может быть, и про революцию так же скажешь? — Да, — говорит, — так же. Гриша тут и посерел весь. — Ах ты, — кричит, — волчья сыть, белогвардейщина. Ударил матроса. А тут еще ребята с Косой улицы случились. — Бей, — кричат, — его, Жоржика. Ударили его и в грудь, и по животу, и брюки — казенный клеш на видном месте испортили. Гришка после этого расстроился и ночевать не остался — домой пошел. А утром к нему Иван Трофимыч жалует. — Ты что же, — говорит, — Гриша? А Гриша ему такое: — А что ж я не могу и погулять у себя? Я, Иван Трофимыч, не афонский какой-нибудь монашек. — Да ну? — удивился Иван Трофимыч. — Да я, Гриша, тебе только так. Любя. Голову, говорю, не защеми. Вот что. А вечером, Гриша, приходи-ка ко мне, невеста есть для тебя роскошная. Не пошел Гриша вечером к Иван Трофимычу. Долго ходил по комнате очень серьезный и думал: — А не жениться ли мне и в самом деле? Пожить, значит, семейной жизнью. 3 Утром Гриша по своим делам, а мамаша чаи распивает с сахаром. Жует старушка белый хлеб, разговаривает с соседками: — Гришенька мой жениться придумал. Ищи, говорит, мать, невесту. Охают соседки, дуют в блюдечки. — Да что ты, Савишна? — Да. Ей богу, моя правда. Хочу, говорит, чтоб и красивенькая была и чтоб зря не трепалась. — Что ж, — хрустят сахаром, — что ж, он это правильно требует. Да только нынче-то девки пошли очень бесстыжие. Косы пообстригли. Табак тоже легкий курят. Уж и подошло же времечко. Ох, и пришел последний час… Да, очень много у баб всякого разговору. До вечера. А вечером Гриша приходит, посмеивается, шутит со старухой шутки, невесту требует. Но только раз Гриша пораньше пришел. Сел, задумался и зеленым камушком не любуется. — А что, — спрашивает, мамаша, помнишь ли дочку Никанора Филиппыча? — Это Наталюшку-то, дочку дилектора? — Ее, мать. — Чего ж, — говорит, — не помнить. Очень даже помню. Покойника Никанор Филиппыча, царствие небесное, до смерти убили в леворюцию. А через год Наталюшка замуж пошла за инженера за длинноусого. — Замуж? — вскричал Гришка. — Ну, да ничего. Желаю, мамаша, жениться на Наталье Никаноровне. Встретил ее сегодня. Узнала. Щечками вспыхнула. Хотел в ножки броситься, поклониться. Одумался. «Дай, — думаю, — у старухи узнаю». Так замуж, говоришь? Вечером перьями Гриша скрипит, пишет что-то. К ночи за чаем вытаскивает это самое, что писал. — Вот, — говорит, — мамаша, письмишко написано: «Лети, лети письмецо в белые ручки Натальи Никаноровны. Извиняюсь дерзостью письма и вспоминаю любимую особочку. «Некогда, шесть лет назад я, Гриша Ловцов, раб и прихвостень батюшки вашего, Никанора Филиппыча, тайную к вам имел любовь и три года помнил загорелые щечки и приятные ручки. Нынче забыл все насмешки ваши, нынче предлагаю свою жизнь на полном земном счастье. Ежели «да» скажете — прибегу собачкой, «нет» — так до свиданья, Гриша Ловцов, только тебя в Питере и видели. Прощай тогда, ясочка Наталья Никаноровна. Эх, сгорел Гришка, огнем сгорел. Тому подобного знакомства!» А? Каково, мамаша? Письмишко-то каково, говорю, написано. Будет моей Наталюшка. 4 По улице бежит человек без шапки. «Вор, — думают прохожие, — мошенник, наверное». Но это не вор, это Гриша Ловцов бежит на решительное свиданье с ясочкой. В записке всего три слова было: «Приходите, Гриша, поскорей». Вот и бежит Гриша Ловцов, проглатывая холодный ветер. На ходу думать плохо. На ходу одна мысль в голове гудит на мелкие голоса: плохо ясочке. К чему бы такая экстра? А ясочке и в самом деле плохо. Сидит она у бледного окна, плачет, слезы капают на Гришино письмо. Много раз перечла Наталья Никаноровна письмо это. Много раз подходила к зеркалу. Что ж! Она и в самом деле очень хороша. Так ли ей жить, как сейчас? В сумерках всегда острей печаль, и в сумерках Наталье было жаль себя. А тихий звон часов и брошенная книга на полу вдруг стали невыносимы. «Уйду», — вдруг подумала Наталья Никаноровна. А в это время Гриша через три ступеньки — в пятый этаж. Дух перевел. За звонок дернул. Дверь открыла Наталья Никаноровна. А Гриша и не видит ничего. — Здесь ли, — спрашивает, — проживает Наталья Никаноровна? Улыбнулась — бровью повела Наталья. — Проходите, — говорит, — Гриша, в ту горницу. — Ага, — закричал Гриша и взял Наталью за руку. — Идем, ясочка. Идем сейчас. Ну, что думать-то? Все будет. Все на свете… Ох, плохо знает Гришка женское сердце! Так ли нужно сказать? Так ли подойти? — Вот как, Гриша? — с сердцем молвила Наталья Никаноровна. — Купить меня думаете? Так знайте — не за деньги я к вам решила. Не за деньги. Слово даю. Причина такая есть, да не понять вам. Ну, да все равно, едем. В дверях стоял человек с длинными усами и острым носом. Был это супруг Натальи Никаноровны. — Едешь? — спросил он тихо и поправил от волнения усы свои длинные. — Едешь, — повторил и больно сжал ее руки. — Слушай, Наталья… Вот сейчас, здесь, я убью себя… Не веришь?.. Вот сосчитаю до пяти, если не передумаешь… И стал считать, и когда сказал — четыре, и голос дрогнул его, Наталья вдруг рассмеялась. Звонко, оскорбительно. Закинула голову назад и смеялась. И за руку Гришу взяла, и засмеялась снова, и, тихонько и не глядя на мужа, вышла. А по лестнице бежали они быстро и слышали за собой торопливый бег. — Постойте, — кричал длинноусый. — Господи, да что ж это! Постойте же! Наталя! На улице, на углу, у аптеки догнал их. — Что? — спросила Наталья. — Не веришь, — удивился длинноусый, нагнулся к ее ногам и поцеловал грязный снег. — Нет, — молвила Наталья, — и пошла прочь. 5 Дивья тоже на Косой улице! Живет у Гришки дочь Никанора Филиппыча. Смешно очень! Дивятся люди, в окна засматривают. А Гришка ходит — хвост трубой, любуется, подношения Наталеньке делает. — Колечко это тебе, ясочка, за то, что длинноусому неповерила. А это за то, что невеста моя. Утром на службу Гриша, а старухе приказ наистрожайший: ходить за Наташенькой, забавлять ее и ни в чем не препятствовать. Старуха очень ошалела, ходит за Натальей, глазом шевелит, а сама молчок. О чем и говорить — неведомо. Только утром про сны разговаривает. — Будто, — говорит, — ударил кто под ложечку… Гляжу — мужчина с русой бородой и топор в руке. Это под пятницу-то, красавица. Вскочила я, крестом осеняюсь, крестом отмахиваюсь, а ен пырх — и нет его… Лампадку будто затеплила перед царицей-заступницей… Глядь в зеркало нечаянно, а личности-то у меня и нет. Пустое место. Рукой шарю — нету личности. А в зеркале фига дразнится. Наталья Никаноровна молча слушает, да про свое думает, а старушка глазом обижается — ведь под пятницу все-таки. А вечером Гриша со службы. Чистый, причесанный и даже духами от него воняет. Ручку у Наталюшки Гришка поглаживает, нежит ручку-то и про свадьбу разговаривает. — Свадьбу, — говорит, — сыграем, и — ну из Питера, ясочка. На людей посмотрим, по Волге поедем на пассажирском… Барские твои привычки сохраним. Живи, ясочка. Молчит Наталья. Что ж? Не привыкла, стало быть. — Эх, ясочка! Очень тебя люблю. Скажи — все сделаю… Свадьбу такую справим — дым в небо. Всех пригласим. Сам пойду умолю. Профессора одного знаю, писателя одного знаю тоже. Не скучно будет Натальюшке. А? Молчит Наталья, ласкает Гришкину голову. 6 На высоком шкафу стоит лампа, крутит огненным языком, подпрыгивает. В комнате танец-краковяк танцуют. Серьезный танец краковяк. Танцуют, молчат, никто и не улыбнется. А очень великолепно старик на гармонии играет. Да только невесело. Нельзя слепцов на свадьбу звать, — душу всю вывернут. Ведь ишь ты, гадина, как тонко перебирает. Ходит Гришка с невестой, с женой теперь то есть, гостям улыбается, а душа гудит. И с чего б это было так невесело? Все расчудесно вышло, благородства тоже во всем немало. Вот и старичок в сюртуке — не кто-нибудь — профессор Блюм мудрит с рыжим студентом. А рядом в комнате старуха с девкой босой стол прибирают. На столе даже цветок есть — кому любопытно понюхать. — Пожалуйста, дорогие гости, не побрезгуйте. Сели за стол, да плохо сели. Молча пироги жуют. А как выпили раз-другой — смех пошел по столу. Смеются все, и причин уважительных нету. И профессор Блюм улыбается, к рыжему студенту льнет. — Сам, — говорит, — был таким. Люблю очень студентов. Выпьем за науку и за просвещение. И вдруг Наташенька тоже стакан свой поднимает и улыбается. Молчала все, а тут и я, дескать, с вами. Обидно очень Гришке. Да и рыжий на Наташеньку что-то засматривается. По-своему ей глазом мигает, да, может быть, и ножку, гадина, под столом ей жмет. Ох, а и противен же до чего Гришке этот рыжий! Так бы вот в зынзыло и дал. Гришка с профессором беседует тонко, а сам на студента глазом: — Вы, — говорит, — профессор, за науку выпиваете, а между прочим — тьфу ваша наука. Профессору и крыть нечем. Сидит на стуле, беспокоится, ртом дышит. А Гришка ему все серьезное: — Да-с. Я науку вашу очень презираю. Смешно! Про землю, например, скажем: шар и, так сказать, вертится… А что вы за такие, за правильные люди, что как раз и угадали? Вот, скажем, через пятьдесят лет или, может быть, меньше, возьмет кто-нибудь и объявит по науке вашей: а земля-то, скажет, и не вертится, да и не шар, да и… черт его знает, что скажет. Тьфу на вас! Тут все на профессора уставились, дескать, вот так Гришка, широкий парень. А тут еще дьякон Гавриил словечко вставил: — Мы, — говорит, — интеллигенция, хотя и очень уважаем вас, Григор Палыч, так сказать, почитаем совершенно, однако, земля досконально есть круг, установленный наукой и критикой, — сказал и на профессора этак вот ручкой. Тонкая бестия этот дьякон Гавриил! Да, крупный разговор вышел, ученый. Гришка то на профессора, то на студента глазом. А студент ничего — рыбу кушает. Не жалко, конечно, пускай кушает, а только зловредный же этот рыжий! А профессору, должно быть, очень обидно за науку стало. Григорь-то Палычу он ни словечка — видит, сидит человек с круглыми глазами — так он дьякону Гавриилу. И с чего бы это он дьякону Гавриилу? — Вы, — говорит, — со своей гнусной философией тово… А Гришка со стула вдруг, по столу кулаком. — Бей, — кричит, — их… рыжую интеллигенцию. Сгрудились гости, присели иные… — Эх! — закричал Гришка и насел на студента. 7 Длинноусый шел на вокзал. Сегодня они уезжают из Питера. «Этакая ведь скверная штука, — думал длинноусый. — С чего бы мне идти. Зря иду. Ей-богу, зря. Я вот на них взгляну одним глазком и уйду. Не из романтизма взгляну, не глазом, так сказать, любви… хе-хе, а издали, из великого любопытства… Гм. Я даже радуюсь. Мне, милостивые государи мои, на многое совершенно наплевать, мне, милостивые государи, смешны даже в некотором роде высокие чувства любви. Подумаете — врет? Вот, скажем, и Наталья подумает про меня — погиб из-за великой любви. Даже вот убиться хотел… Вздор. Совершенный вздор. То есть, может быть бы и убился, если б, скажем, поверила. Вздор, сударь мой. Шарлатанство. Женская, так сказать, природа требует остроты, так вот — пожалуйста… хе-хе… А мне смешно. Честное слово, смешно. Ну, что я могу поделать — смешны всякие трагические чувства. Конечно, плохо, что она с Гришкой. Я даже снова готов на всякие потрясения, но любовь… хе-хе»… Тут длинноусый остановился у вокзала. — Подождем, — сказал он громко. — Посмотрим, понаблюдаем. Они непременно под руку пойдут. Все-таки Гришке-то лестно. А она с этакой тонкой улыбочкой. У ней вечно этакая тонкая улыбочка. Накануне вот приходит. «Что?» — спрашиваю. «Не могу, — говорит, — с тобой жить. (А у самой этакая улыбочка.) Не могу, — говорит, — больше жить. He живой ты. Ну, сделай что-нибудь человеческое. Убей меня, что ли, Гришку, наконец, убей». Гм. Тонкая первопричина, тончайшая. Конечно, острота чувств… Да не в этом корень. Тут, можно сказать, историческая перспектива. Тут, ух как широко! Тут, можно сказать, — история. Да-с, история и инстинкт женщины. Скажем, через сорок лет голубую кровь, хе-хе, им перельем. Вот оно что. Может, я и не сопротивляюсь из-за этого… Ну, куда ты, баба, прешь? Толкнуть можешь. Видишь, человек по делу стоит. И точно: баба с мешком и корзиной пихнула длинноусого в живот. — Дура, — сказал длинноусый. — Этакая чертова баба! А за бабой в двух шагах двое под руку. Они! — А, — улыбнулся Гришка, — вы здесь. Не ответил ничего длинноусый и пошел за ними вслед. Идут вдоль вагонов — не обернутся. И длинноусый сзади. — Здесь, — сказал Гришка, — и вошел в вагон. — Наталья. — Что? — Не веришь? — поглядел ей в глаза длинноусый. — Нет, — молвила Наталья, — и вошла в вагон. «Под вагон, что ли, упасть? — уныло подумал длинноусый, когда поезд, железом лязгая, двинулся с места. — Вот под тот». Постоял длинноусый с секунду, поднял глаза, а в окне Гришка с Наташей. Наталья — та спиной, а Гришка ухмыляется и этак ручкой делает, дескать, — прощайте, счастливо оставаться. Постоял длинноусый, постоял и поплелся тихонько к выходу. haharms.ru рассказы - Михаил Зощенко - произведения |
НА
ГЛАВНУЮ
Искушение. Рыбья самка. Любовь Война. Старуха Врангель. Лялька Рассказы Синебрюхова Гришка Жиган. Черная магия. Веселая Последний барин. Про попа. Трупиков Метафизика. Письма в редакцию Обязательное постановление. Мемуары Новый Письмовник. Мадонна. Сенатор Вор. Собачий случай. Веселая масленица Сила таланта. Веселые рассказы. Попугай Бабкин муж. Нищий. Карусель Четверо. Свиное дело. Тревога Электрификация. Об овощах. Веселые Плохая ветка. Матренища. В защиту Холостые пожарные. Еще не так страшно Спецодежда. Сдвиг. Молитва Речь на банкете. Не по адресу. Ругатели С перепугу. Комар носа. Обязательное Хотя и брехня. Цены понижены. Из науки Европа. Новый человек. Писатель Старая крыса. Приятная встреча Неизвестный друг. Руковод. Баба Честный гражданин. Протокол Приятели. Беда. Жертва революции Тщеславие. Аристократка. Герой Человеческое достоинство. Божественное Последнее рождество. Крепкая женщина Святочные рассказы. Собачий нюх Черт. Монастырь. Любовь Хозрасчет. Три документа. Китайская Исторический. Брак по расчету. Счастье Бедный вор. Медик. Диктофон В порядке приказа. Забытый лозунг Случай в больнице. Твердая валюта Фома неверный. Бедный человек Пациентка. Исповедь. Передовой человек Бедность. Богатая жизнь. Агитационный Верная примета. Плохие деньги. Живой Подшефное село. Разговоры Поводырь. Родственник. Воздушная почта Открытое письмо. Маломыслящие Семейное счастье. Точная наука Щедрые люди. Почетный гражданин Европеец. Случай в провинции Тетка Марья. Нянькина сказка Рассказ певца. Полетели. Герои Остряк-самоучка. Случай. Шестеренка Паутина. Случай на заводе. Полеты Двугривенный. Разложение. И только Костюм маркизы. Каприз короля. Конец Актриса. Мещаночка. Сосед Подлец. Как она смеет. Тайна счастливого Муж. Я не люблю вас. Серый туман МИХАИЛ ЗОЩЕНКО рассказы: ЗОЩЕНКО рассказы 1 ЗОЩЕНКО рассказы 2 ЗОЩЕНКО комедии ЗОЩЕНКО для детей ЗОЩЕНКО биография 20 40 60 80 100 120 140 160 180 200 220 240 260 280 300 320 340 360 380 400 420 440 повесть |