Рассказы Зощенко: Война. Старуха Врангель. Лялька |
|
|
Зощенко
Михаил: рассказы: Война. Старуха Врангель. Лялька Пятьдесят: и короткие
произведения 1922–1924
гг. Читать
тексты рассказов: Война. Старуха Врангель. Лялька Пятьдесят: М.Зощенко
онлайн.
Сборник коротких рассказов
из книг Зощенко,
фельетонов и небольших произведений известного советского писателя
классика сатиры и юмора.
Война 1 До станции «Кривые Горки» третья рота мигом доехала — экстра. А на станции «Кривые Горки» слух прошел, дескать, не по правилу едем: положено приказом, кто на фронт — денежки вперед за два месяца. Ладно. Отдай денежки. Фунт хлеба и денежки — урожай не урожай. А тут еще Федюшка Лохматкин — оптик по всем делам: — Верно, — говорит, — положено это наивысшим начальством. А с кого требовать? Начальство все впереди, а полуротный Овчинкин — шляпа, и сам не в курсе. Ладно. Нельзя ехать. На станцию вышли. Кучками бродят. Торговлишка завязалась кой-какая. Только видят: стоит баба у звонка, веревку держит и очень грустно плачет. Тут же и военный с ружьем на нее наскакивает. — Прошу, — говорит, — честью, баба, отойди от колокола. Убью на месте — звонить нужно, потому поезд пассажирский… А баба ему такое: — Не отойду, кормилец, от колокола. Убей ружьем, Христа ради… Отдай лисью шубу, пять фунтов масла. А Федюшка уже тут. Народ растолкал ручкой. — Чего, — говорит, — тут такое приключилось? Баба слезой давится. Баба очень слезой давится. — Так и так, — говорит, — отряд заградительный лисью шубу… Зачем, мол, тебе, баба, шуба? Это, дескать, спекуляция. — Не по правилу это… — сказала толпа. А тут еще с четвертого взвода — Ерш по фамилии. — Фу ты, — говорит, — братцы, товарищ Федя, да отдадим бабе шубу. Тут все заговорили очень. — Живут, — говорят, — одни великолепной жизнью, а другие погибают в мерзости. А шуба — вещь и стоит немалых денег. Великий шум поднялся. А на шум — отряд заградительный, двенадцать человек ружье к ружью. — Разойдись, — кричат, — по мере возможности. Зачем этакое немыслимое скопление? Слово за слово. Это, дескать, не по правилу, товарищи — шуба, пять фунтов масла. Иные уже и винтовочки схватили, серьезно затворами щелкают, а Ерш и пулемет с лентами выкатил. Отряд в двенадцать человек — в цепь, и к лесу. Не иначе как окопаются на опушке. Смешно. А народу все больше да больше. К цейхгаузу повалили. Дверь ружьишком разбили. Добра там видимо-невидимо. Баба тут взвизгнула очень тонко: — Вот она лисья шуба, пять фунтов масла. А у самой каждое слово слезой омыто. — Не по правилу это, — решили люди, осматривая лисью шубу. — Очень это не по правилу. А тут вдруг Ерш бочонок в темном углу нашел. Рукой он по бочонку похлопывает, а сам такое: — Фу ты, братцы, а ведь это же масло. — Совершеннейшее масло, — сказали люди, выкатывая бочонок из цейхгауза. — Совершеннейшее масло. Одни живут великолепной жизнью, а другие погибают в мерзости. А Ерш все рукой по бочоночку. — Именно, — говорит, — великолепное масло. И какая может быть война? И какой государственный масштаб? Тут все закричали сразу: — Не нужно денег, если так… Без денег поедем, братцы, — экстра. 2 А очень великолепно жить в провинции. В столицах полная нехватка хлеба, а, скажем, в Устюге каждый, даже маломочный, огорода изрядный достаток имеет. Да и что с огорода? Председатель исполкома кур разводит, член тройки тоже кур разводит, доктор Гоглазов — кур, а комендант станции кролиководством занят. Чудак необыкновенный этот комендант станции. Всегда он на высоте положения. Огороды его уж на версту раскинулись. Кролики у него во множестве плодятся. Мирное ему житье. Только нынче нехорошая штука с ним вышла. Не удался день. С утра не удался день. С утра свиньи грядку турнепса пожрали. Хорошо, если его свиньи — к жиру, а если, скажем, Ипатовы… На станцию комендант серьезным пришел. А тут еще барышня с Смитом телеграмму сует, — дескать, срочно и секретной важности. Телеграмму прочел комендант — телом затрясся. «…Белогвардейцы и мятежники. Поезд 43… Разоружить. Бочонок масла»… Гм! Штука… Свиньи турнепс пожрали… Штука. — Алло, исполком… Срочно и секретной важности… Так, мол, и так и, пожалуйста, соответствующие меры… «Гм! Штука… Мои — так к жиру, но Ипатовы, как пить дать, Ипатовы». Комендант станции и председатель исполкома на высоте положения. И к полдню на всех заборах листовки наклеены. Дивятся очень прохожие. Что ж это, граждане? Листок… На заборе театральная афиша — столичная труппа «Променад». Великолепные знаменитости. Пониже корявая бумажка, и на ней: «Настоящая персидская оттоманка за полцены с разрешения жилищной комиссии». А рядом листок — и крупней крупного: «Военное положение. Ходить до семи. Жиров полфунта… Белогвардейцы и мятежники»… Штука! Как же так, граждане? Смешно — до семи. Если, скажем, секретарь исполкома, товарищ Бычков в девять любовное свиданье назначил. Любовная у него интрига с лета-месяца. А он в девять на Урицком мосту. Урицкий мост аж за тюрьму, в конце города. Гм! Смешно — до семи, если доктор Гоглазов… Тьфу ты, бес! А комендант-то, комендант-то как же с огородом? Гм! Штука. 3 Председатель исполкома Петр Стульба с балкона слова лепит: — Белогвардейцы и мятежники… Разоружить… Притянуть… Поезд 43… Бочонок масла… Очень хорошо и длинно говорит председатель исполкома… Лепит — говорит, а сам руку, этак вот, за пояс. Для истории. Иные так за борт или, скажем, смешно даже — в карман, а Петр Стульба — за пояс. — Позор, — сказал отряд матросов особого назначения и ряды вздвоил. Котелки за спиной звякнули. Перемигнулись штыки с солнцем. Напряглись клячонки. Клячонки-то очень напряглись — смотреть жалко. Еще бы — пушка трехдюймовая, пушкино дуло больше лошади. Пушку эту у вокзала поставили дулом в даль. Клячонок распрягли — нехай пасутся. А сами — в цепь. Поезд едва до вокзала дошел — закричали как, задвигались матросы. — Оружие! Оружие, сукины дети, кладите! Дивится очень третья рота. Из теплушек лезет! А впереди Ерш с четвертого взвода, вьюном вьется и всех подначивает: — Не покоримся, братцы! Немыслимо положить оружие. Выкатим, братцы, товарищ Федя, пулемет да и, пожалуйста, стрельнем, жажахнем по клешникам. И стрельнули бы (живут одни великолепной жизнью, а другие погибают в мерзости), да Федюшка тут выступил. Ручки сложил на желудок, дескать, делегат, и нету у него оружия, выступил. — Совершенно, говорит, — правое дело, товарищи. Можно ли подобное: лисья шуба, пять фунтов масла… — Как? — подошли ближе матросы, — лисья шуба и масло? — Да. Лисья шуба, пять фунтов масла. — Как? — сказал комендант, высовываясь из окна, — пять фунтов масла?.. Алло, исполком. Срочно и секретной важности… — Как? — сказал председатель Стульба, вытаскивая руку из-за пояса, — турнепс, пять фунтов масла? А Федюша — оптик по всем делам — говорит, землю роет. И даст же бог такой словесный дар. — Шуба, — говорит, — и масло. Можно ли подобное? А революции, мол, все очень даже преданы и даже иностранный капитал идут бить с радостью в сердцах. Бочонок же — будь он проклят — был грех. Однако, государственный масштаб и бочонок масла — смешно. Тут матросы заговорили. — Очень, — говорят, — вы великолепно сделали, братишки. Очень даже мы любуемся вами. А сами-то трех клешников к пушке засылают. Дескать, неловко. Дескать, запрячь клячонок, клячонок-то поскорей запрячь, а пока пушкино дуло в сторону. Уж очень правильное дело — нельзя. Поговорили еще матросы, звякнули котелками, расправили клеши и — к дому. А Федюшка гоголем ходит. Полуротного Овчинкина совсем заслонил. Прямо-таки забил полуротного Овчинкина. Овчинкин даже с голосу спал — чай сидит пьет, а Федюшка командует. — Садись, — кричит, — третья геройская по вагонам. Едем на позицию полячишек бить! 4 А через три больших станции и с поезда сошли. По целине тут тридцать верст — и позиция. Кишкой растянулась рота по шоссе. А впереди Овчинкин. Овчинкин компасом покрутит, на карту взглянет и прет без ошибки, что по Невскому. Вскоре в деревню большую пришли. На ночь по трое в хату расположились. Федюша и Ерш наилучший дом заняли, а с ними и Илья Ильич — ротная интеллигенция. А в доме том американка жила. Очень прекрасная из себя. Русская, но в прошлом году из Америки вернулась. Расположились трое, картошку кушают, а Ерш все свою линию ведет. — И какая, — говорит, — братцы, товарищ Федя, война? И какой государственный масштаб? В лесок бы теперь, в земляночку. А в земляночке — лежишь, куришь… Но Федюша не слушает — глазом разговаривает с американкой. Американка рукой по бедрам, Федюша глазом — дескать, хороша, точно хороша. Американка плечиком, — дескать, хороша Маша, да не ваша… Федюша глазом соответствует. И час не прошел, а Федюша уж, как Хедив-паша, с американкой на печи сидит. Ерш внизу мелким бесом, а сам Илье Ильичу тихонечко: — Скалозубая. И какой в ней толк? Зубами, гадина, целует… А уж и сердцегрыз Федюша наш! Но только доведет, достукает его любовь-баба… А тут война. И какая теперь может быть война?.. В земляночку бы теперь… Свобода… Вот и господин Илья Ильич — интеллигенция ротная, а как бы сказать, совершенно грустный из себя. А отчего грустный? Война. Человеку жить нужно, а тут война. Несоответствие причин. — Да, — сказал Илья Ильич. — А ведь и точно плохо. А главное радости никакой. И почему так? Что такое со мной произошло?.. Поднял голову Илья Ильич, смотрит: Федюша с печки вниз спускается. — Ох, — говорит Федюша, — загрызла меня, братцы, американка. До того загрызла, что и слов нет. Сосет в груди. Остаться нужно. Эх, кабы день-два! Эх, мать честная, все пропадет. Останусь. А ведь останусь, братцы. Будь, что будет! Не отступлюсь от ней. Радуется Ерш, лицо — улыбка. — Да ну? — Да. Останусь. Сама американка присоветовала. «Оставайтесь, — говорит, — винтовочки спрячу, вас — в овин до утра, а утром, коли начальство поинтересуется, скажу: ушли». — Ладно. 5 Американка фонарем светила, Федюша рядом под локоток, а Ерш и ротная интеллигенция сзади. — Здесь, — засов отодвинула американка. — Сюда заходите. И ни боже мой, покуда не позову. — Ладно. Очень скверно в лицо пахнуло. А ведь что ж? По доброй воле. Сели у стенки. Гм! Запах. А у Ерша счастье на лице. — Дальше-то что? — улыбается, — дальше-то, братцы, товарищ Федя, что? Ведь и государственный масштаб теперь к черту… А дальше-то не иначе, как в лес. Дальше-то прямая дорожка в лес. Да только пугаться нечего — прокормимся, как еще прокормимся. А то, скажем, на почтовых… Такой-этакой… с деньгами… сто тысяч… С провизией… и девочка с ним… черная, красивенькая, кудряшечки этакие… Стой-постой! Откуда есть такой? Тут и стукнуть по черепу. И концы в воду. И лошади себе. И повозку себе… — Да, — сказал Федюша, — а и шельма же она, братцы. Страсть люблю таких. «И ты, — говорит, — мне очень нравишься, Федюша. Больше жизни. Да только зачем нам жизни свои зря спутывать. Ты голый, соколик, да и у меня по пятьсот две думских, да кольцо дареное»… — Плохо, — вдруг испугался Илья Ильич, — это что ж? Выходит, что в разбойники. Опять несоответствие причин. Гм… Дурак Ерш, а сказал каково хорошо: несоответствие причин. Но как все плохо. Даже если и в Питер, сейчас, и то плохо. Здесь в навозе, да и там в навозе, на Малой Охте. На Малой Охте! И почему такое? Мог бы и в городе жить, а живу, черт знает, на Малой Охте. И ведь непременно у ветеринарного фельдшера Цыганкова. Хе-хе. И пустяки, что жизнь дрянь. Жизнь дрянь, но в гадости-то скорее радость найдешь. В грязи-то и всем хоть немножко, хоть чуть-чуть, да приятно. Чужую грязь мы не любим, а от своей — великое наслаждение. Вот знаю, а все плохо. А плохо-то в себе. Особое, может, неважное пищеварение, что ли… Что ж? В разбойники нужно… Хе-хе… прямая дорожка. — Прямая дорожка в лес, братцы, товарищ Федя, — бормотал Ерш, засыпая. — Говорят, объявилась атаманша-разбойница. Геройской жизни. Грабит, поезда останавливает. «В разбойники, — думал Илья Ильич, закрывая глаза. — И что меня удержит? Россия… Гм… Может, России-то уже нет, да и русских нет. То есть, конечно, есть, да живут ли они? Может быть, все как я, может быть, у всех — великое «все равно»»… Под утро заснули трое и видели сны. 6 Уже и солнце проткнуло все щели в овине, а Ерш спит — раскинулся, лицо — улыбка, сам в золотых полосках, будто зебра. А Федюша все в щель смотрит. Да только тихо на дворе: куры ходят, вот свинья у самого носа хрюкнула, а больше никого не видать. И что за причина такая? Ротная интеллигенция тоже в щель — ничего. Ерш проснулся. — Фу ты, — говорит, — братцы, а ведь кушать-жрать хочется. Только видит Федя: старуха на крыльцо мотнулась. — Тс, — цыкает ей Федя, — ты, чертова старуха. Гм… Притча. Не слышит, чертова бабка, сук ей в нос. Просидели час. Тихо. Заспалась, должно быть, Маруся-американочка. Еще час просидели. Федюша начал засов ножом ковырять. Ножом отодвинул засов. — Сейчас, — говорит, — братцы. И сам по двору тенью. Только прибегает обратно — глаза круглые и сам не в себе очень: — Нету, — говорит, — американки. Ушла чертова Маруська. С полуротным с Овчинкиным вовсе ушла. Сама старуха — сук ей в нос — призналась. Дескать, полуротный Овчинкин к вечеру вестового засылал, а к ночи и сам в гости пожаловал. Жрали, — говорит, — очень даже много, и все жирное, и спать легли вместе. А утром полуротный из дому и Маруська с ним. Вовсе ушла чертова Маруська. Что ж теперь? Гроб. Вышли на двор. Ушла, мать честная, и следов нет. Посмотрел Федя на солнце, на дорогу посмотрел. И куда ушла? В какую сторону? Без компаса никак нельзя узнать. — Эх, испортила американка жизнь! Угробила, чертова Маруська. Очень даже грустно сложились обстоятельства. Посмотрел Федя Лохматкин на Марусин дом — сосет сердце. «Красавица», — подумал. В окно глянул, а в окне старухин нос. — Тьфу ты, мерзкая старуха, до чего скверно смотреть. А тут Ерш, лицо — улыбка. — Что ж, — говорит, — братцы, товарищ Федя, — судьба. И какая там война? И какой государственный масштаб? В лесок уйдем. Прямая дорожка без компаса. И трое зашагали в лес. 7 Бродили в лесу до вечера. А вечером повис над болотом серый туман, и тогда все показалось бесовским наваждением. Огонь развели веселый, но было невесело. До утра просидели очень даже грустные, а утром дальше пошли. Прошли немного — верст пять, и вдруг закричал Ерш: — Едут! Верно. Вдали негромко звенели бубенцы. — Едут! — застонал Ерш. — Тащите бревно… Тащите же бревно, сук вам в нос. Но никто не двигался. А у Ерша паучьи руки — очень ему трудно из канавы бревно тащить. Однако, тотчас выволок бревно это и накатил на дорогу. Били железом по камню лошади, и за поворотом показалась желтая повозка с седоком. — Стой! — закричал Ерш. — Идем же, братцы, товарищ Федя. — Стой, постой! — повторил Ерш и вытащил нож, подбегая. — А-а… — дико закричал седок. Во весь рост встал. Трясется челюсть. В руке револьвер. Вздрогнули лошади, лес ахнул тихонько. — Братцы, — тонко закричал Ерш, — так нельзя. Он с револьвером… И хотел к лесу. Но упал лицом в грязь и затих. Выстрелил два раза седок. Железом бешено забили лошади, и скрылась желтая повозка. А на бревне сидел Илья Ильич и тоскливо смотрел на Федюшку. За Федюшкой — красный след. Федюшке трудно ползти. Старуха Врангель 1. Тонкое дело По секретнейшему делу идет следователь Чепыга, по делу государственной важности. И, конечно, никто не догадается, что это следователь. В голову никому не придет, что это идет следователь. Вышел человек подышать свежим воздухом, и только. А, может, и на любовное свидание вышел. Потише, главное. Потише идти и лицо чтоб играло, пело чтоб лицо — весна и растворение воздухов. Иначе — пропал тончайший план. Иначе каждый скажет: «Эге, вот идет следователь Чепыга по секретнейшему делу». — Красоточка, — сказал Чепыга девушке с мешком. — Красоточка, — подмигнул ей глазом. Фу-ты, как прекрасно идет. Тоненько нужно тут. Тоненько. А потом такое: а дозвольте спросить, не состоите ли вы в некотором родстве… хе-хе… Тут Чепыга остановился у дома. Во двор вошел. Во дворе — желтый флигель. На флигеле — доска. На доске — «Домовый Комитет». — Прекрасно, — сказал Чепыга. — В каждом доме — комитет, в каждом доме, в некотором роде, государственное управление. Очень даже это прекрасно. Теперь войдем в комитет. Тек-с. Послушаем. Два человека разговаривали негромко. — Ну, а о политике военных действий что, Гаврила Васильич? — просил тенорок. — О политике военных действий? Гм. С юга генералы наступают. — Очень хорошо, — обрадовался Чепыга. — Войдем теперь. В комнату вошел и спросил, сам голову набок: — Уполномоченного Малашкина мне. По секретному. Ага! Вы гражданин Малашкин? Очень прекрасно. А дозвольте спросить, кто в квартире 36-й проживает? Да-с, в 36-й квартире. Именно в 36-й. У Гаврилы Васильича острый нюх. Гаврила Васильич почтительно: — Старуха проживает. Старуха и актер проживают. — Ага, актер? — удивился Чепыга. — Почему же актер? — Актер-с. Как бы сказать — жильцом и даже на иждивении. — Гм. На иждивении. Расследуем и актера. Ну, а в смысле старухи, не состоит ли старуха в некотором родстве, ну, скажем, с генералами с бывшими или с сенаторами? Да, вот именно, с сенаторами не состоит ли в родстве? — Неизвестно, — ответил Гаврила Васильич. — Старуха, извиняюсь, небогатая. Сын у ней на войне пропал. Жалкует и к смерти готовится. У ней и местечко на Смоленском заказано. Тишайшая старуха. А следователь свое: — Расследуем старуху. По долгу, — говорит, — государственной важности, расследуем и старуху и актера. Прошу, гражданин Малашкин, сопровождать. 2. Следствие Актер лежал на кровати и ждал Машеньку. Если не сробеет, то придет сегодня Машенька. Актер лежал на кровати как бы с некоторой даже томностью. — Ентре, Машенька, — сказал актер, когда Чепыга постучал в дверь костяшками. — Ентре, пожалуйста. «Тут нужно чрезвычайно тоненько повести дело», — подумал Чепыга и к актеру вошел. — Извиняюсь, — обиделся актер. А следователь прямо-таки волчком по комнате. — Дозвольте, — говорит, — пожать ручку. Собственно, к старухе я. Однако, некоторое отсутствие старухи принуждает меня… — Ничего, — сказал актер, — пожалуйста. Только сдается мне, что старуха, пожалуй, что и дома. — Нету-с. То есть придет сейчас. А дозвольте пока, из любопытства я, спросить, не состоите ли вы в некотором родстве с подобной старухой? — Не состою, — ответил актер. — Я, батенька мой, артист, а старуха, ну, как бы вам сказать, — зритель. — Тек-с, очень хорошо, — удивился Чепыга. — Гм. Зритель… Вижу образованнейшего человека… Так, может быть, вы с сенаторами какими-нибудь в родстве? Тут актер с кровати приподнялся, и в Чепыгу дым струйкой. — Угу, — говорит, — с сенаторами… А насчет старухи какое тут родство: темная старуха — и артист. Я, батенька мой, человек искусства. — Вижу образованнейшего человека, — бормотал Чепыга. — И книг чрезвычайное множество… И книги эти читать изволите по профессии? — М-да, — сказал актер, — читаю и книги по профессии. К «Ниве» тут приложение — писатель Максим Горький. — Тек-с, русская литература. Ну, а касаясь иностранной, южной, может быть, новиночки, через передачу. Из любопытства, опять-таки. — Из иностранной — роль Гамлета, английского писателя. — Удивительно, совершенно удивительно… «Гм, однако, какого же вздору я нагородил, — подумал Чепыга. — И он-то как глаз отводит. Вот умная бестия. Гм, и к чему бы это мне про книги? Да, касаясь южной новиночки, через передачу. Опутать может. Ей-богу, опутает». «Восьмой час, — подумал актер вздыхая. — Сробеет Машенька, непременно сробеет… А молодой-то человек общительный — про книги интересуется». — Вы, кажется, про книги интересуетесь, — спросил он Чепыгу, — так вот тут — Гамлет. Я, знаете, все больше на трагических ролях. Мне все говорят: «Наружность, — говорят, — у вас трагическая». И я, действительно, не могу, знаете ли, шутом каким-нибудь… Я все больше по переживаниям… — Ох, — испугался Чепыга, — плохо. Нельзя так. Не такой это человек, чтобы тоненько. Тут напрямик нужно. Застегнул Чепыга пиджак на две пуговицы и встал. — По делу, — говорит, — службы, должен допросить вас и установить. Испугался актер. — Как? За что же установить? За что же допросить, господин судебный следователь, извиняюсь? «Сгрябчит, — подумал актер, — как пить дать сгряб-чит». А следователь и руки потирает. — Не состоите, значит? Значит, так-то вот и не состоите? А если, скажем, старуха призналась, выдала… Если, скажем, пришла сегодня старуха, гуляючи пришла и, дескать, так и так — выдала. — Не состою, господин следователь. — Гм, — сказал Чепыга, — прекрасно. Фу ты, как прекрасно. А не скажете ли мне, касаясь сборищ тайных у старухи, тайных собраний. И не приходил ли кто к старухе в смысле передачи корреспонденции? У актера очень дрожали руки. — Приходили, господин следователь. Супруга уполномоченного Малашкина приходила… Только я, господин следователь, с детских лет предан искусству… А к старухе, точно, Малашкина приходила. Сегодня и приходила. Сначала про жизнь, господин следователь, дескать, плохая жизнь. Так и сказала: «Плохая, — говорит, господин судебный следователь, — жизнь». А потом о политике военных действий, дескать с юга, извиняюсь, наступают, господин следователь. А Малашкина все старухе такое: «Чего ж, — говорит, господин судебный следователь, — от счастья своего отказываться». А старуха отмахивается, отвергает, одним словом: «Не может, — говорит, — быть того, чтоб Мишенька мой в генералы вышел». Так и сказала: «В генералы, — говорит, господин следователь, — вышел». — Дальше, — строго сказал Чепыга. — А дальше, господин следователь, в комнате шу-шу-шу, а о чем, извиняюсь, не слышал. А я, господин следователь, со старухой не состоял и не состою и, не касаясь политики, с детских лет по переживаниям. Старуха же так и сказала. «Плохая, — говорит, — жизнь». А если я дымом в лицо, господин судебный следователь, недавно побеспокоил вас, — струйкой по легкомыслию — извиняюсь. Следователь Чепыга любовно смотрел на актера. 3. Почетный гражданин — Тру-ру-рум, — тихо сказал Малашкин и в комнату вошел. — Тру-ру-рум… А я на секундочку взошел. Я к вам, господин следователь, пожалуйста. По освобождении от дел государственных — ко мне, господин следователь. На чашечку с сахаром. Только, извиняюсь, совершеннейше вздорный слух, касаясь супруги моей. Совершенный вздор, господин следователь. По злобе характера подобное можно сказать. И, между прочим, не пойдет супруга моя к явной преступнице. Да и вообще ни с кем-то она не знается и видеть никого не может. Бывало, сам принуждаю: «Пойди, — говорю, — к кому-нибудь, отведи душу от земных забот». «Нет, — говорит, — Гавря, не пойду, — говорит, — видеть не могу старухи этой». Подобное по злобе только можно сказать. Так, значит, на чашечку с сахаром. Тру-ру-рум, господин следователь. А вам, гражданин актер, — стыдно-с. Вы собирайтесь. Они, господин следователь, из бывших потомственных почетных граждан, так сказать — барин. Вы, почетный актер, собирайте манатки. Следователь вас сейчас арестует. — Да, — сказал Чепыга, — арестую. По делу службы арестую. Вы, гражданин Малашкин, за ним последите, а я сейчас. Я сейчас… очная ставка… Алиби… Лечу… Актер, качаясь, сидел на кровати. — Эх, — говорит, — Малашкин, Малашкин, и что я тебе худого сделал, Малашкин. Почетный, говорит, гражданин и барин. Убийца ты, Малашкин. Грех ты большой взял на душу. Сгрябчут ведь теперь меня, Малашкин. И за что? За что, пожалуйста, сгрябчут? С детских лет служу чистому искусству… С детских лет и не касаясь политики. Малашкин на актера не смотрел. 4. Паутина Мышино-тихая пришла старуха и села в угол. А следователь рукой по воздуху, дескать, вот наисерьезнейший момент. Следователь волчком по комнате. Следователь ныряет и плавает. Следователь то к Малашкину и ему быстренько: — Попрошу слушать. Попрошу слушать и, слушая, подписом заверить показанное. То к старухе и даже с некоторой нежностью в голосе. — Дозвольте установить, спросить, так сказать, о драгоценном здравии ваших родственников. И кто подобные? И где проживают? И переписочку не ведут ли некоторую? Неподвижная сидела старуха в углу. У старухи серые глаза, и платье серое, и сама старуха серая мышь. И идет — как мышь, и сидит, как мышь. И никак не поймет старуха, какой толк в словах тонконогого. А тонконогий в волнении необычайном. — Да, — говорит, — именно я так и хотел сказать: переписочка. Письмишко какое-нибудь. Письмишечко от известного вам лица… Скажем, родственник вам генерал… ну… ша… ша… приблизительно. Из любопытства я. Ну, пожалуйста. Родственник. Ну, а как родственнику не написать. Непременно напишет. Не такой он человек — родственник, чтоб письма не написать. Ну и вот. Вот вам и письмишечко от известного лица. Он вам письмишечко о событиях, дескать — наступаю… Вы ему цидулочку, дескать, — ага и так далее… Вы ему цидулочку, а он вам письмишко. И ведь совершенно, как видите, кругленькая выходит переписка. И корреспонденция через передачу. И кто передача? И что через передачу? Пожалуйста. Не так ли? Фу, ведь беспокоитесь же — как-то и им… Болезни ведь всякие, печали и воздыхания… — Беспокоюсь, — заплакала вдруг старуха, — как-то это он там. Беспокоюсь… Сердце прямо таки сгнило, до того беспокоюсь… Болезни и воздыхания… Вот спасибо-то вам, молодой человек. Вот спасибо-то. Пело, играло лицо следователя Чепыги. «Ох! И до чего кругленько и как кругленько выходит все»… А Чепыга опять волчок, Чепыга опять плавает и ныряет Чепыга к актеру с неизъяснимым восторгом: — Ой, — говорит, — не угодно ли? И вы отвергаете, и вы родством таким пренебрегаете? Обидели вы меня, молодой человек. Весьма и очень обидели. Ну, так я сейчас. И опять старухе: — Дозвольте, разрешите еще словечко… Этот прекраснейший молодой человек… Ну да, я так и хочу сказать, родственник ли вам он будет? — Нет, — ответила старуха, — нет, не родственник. Но я, молодой человек, к нему, как мать родная. Ему я заместо матери. Спасибо вам, молодой человек. — Ох, — задрожал актер. — Ох, господин следователь, врет ведь старая старуха… Не знаю я ее… Темная старуха и зритель… А я сам по себе, с детских лет по переживаниям. — Довольно, — строго сказал Чепыга. — Оба арестованы. Прошу, гражданин Малашкин, сопровождать. 5. Разнотык Посадили старуху и актера пока что в общую камеру. А в камере той сидел еще один человек. Был он совершенно не в себе. Кричал, что ни сном, ни духом не виноват, масло же, дескать, у него точно было четыре фунта и мука белая для немощи матери. «Не для цели торговли, господа, а для цели матери». Человек этот привел актера в совершенное уныние. Актер вовсе ослаб, похудел и сидел на койке, длинно раскачиваясь. «За что же схватили, господи. Тоже ведь ни сном, ни духом. И хорошо, если суд. Судить будут. Слово дадут сказать. Так и так, народные судьи, пожалуйста… А если к стеночке? В подвал и к стеночке?» Нехорошо было актеру, мутно. «Что ж если и суд? Ну, что сказать? Пропал. Ни беса ведь не смыслю по юридической… Господа судьи… Присяжные заседатели»… Не шли слова. Все разнотык. Все разнотык лезет, а плавности никакой. «Господа народные судьи, чувствую с детских лет пристрастие к чистому искусству Мельпомены, которая… И не касаясь политики… — Разнотык. Совершенный разнотык. Могут расстрелять. И за что же, господи, расстрелять? В темницу ввергли и расстреляли. Ругал, скажут, государственную власть, поносил… Да ведь никто же не слышал… Малашкин это. Малашкин это донес. Ох, Малашкин, убийца. Этакую штуку ведь сказал: почетный, говорит, гражданин и барин… Ага, скажут, барин… Поставьте-ка, скажут, барина харей к стенке… А ведь я, может быть, всей душой и не касаясь политики… Господа народные заседатели, чувствуя к искусству Мельпомены, которая… и не касаясь политики… с детских лет по переживаниям. Плохо. Очень просто, что расстреляют. Мамаша покойная плакала: кончи, говорит, Васенька, гимназию — по юридической пойдешь… Так нет — в актеры. А очень великолепно по юридической. Дескать, господа народные заседатели, пожалуйста». Решил актер, что расстреляют его непременно. И с тем заснул. А ночью пришли к нему люди в красных штанах. Надели на голову дурацкий колпак и за ногу потащили по лестнице. Актер кричал диким голосом: — За что же за ногу? Господа народные заседатели, за что же за ногу? А утром проснулся актер и похолодел. «Сегодня конец… А, может, и не жалко жизни. А ведь и не жалко жизни. Да только Машенька придет. Машенька плакать будет. А он у стенки встанет. В подвале. Не завязывайте, скажет, глаза, не надо. Все. С детских лет, господа народные судьи…» В серо-заляпанное окно бил дождь. И капли дождя сбегали по стеклу и мучили актера. Старуха тихо сидела на койке и бездумно смотрела в окно. А черный человек ходил меж койками и все свое, все свое: — И ведь, господа, не для цели торговли, для цели — матери. 6. Конец старухи Через три дня их выпустили. Да, открыли камеру и выпустили. — Идите, — сказали, — куда пожелаете. И вышли они на улицу. Тихонько мышью вернулась старуха домой и заперлась в комнате. А томно-похудевший актер ходил до вечера по знакомым и говорил трагически: — Поставили меня, а я такое: не завязывайте, говорю, глаза, не надо. Курки щелкнули гулко. Только вдруг вбегает черный такой человек. Этого, говорит, помиловать, остальных казнить. И руку мне пожал. Извините, говорит, что так вышло. А вечером к актеру Машенька пришла. Актер плакал и целовал Машенькины пальцы. — Оборвалось, — говорил, — Машенька, что-то в душе. Надломилось. Не тот я теперь человек. Не нужно мне ни славы, ни любви. Познал жизнь воистину. Раньше многое терпел в достижении высокой цели. Славы жаждал. А теперь, Машенька, уйду со сцены — ни любви, ни славы не нужно. Раньше терпел от Зарницына. Прохвост Зарницын, Машенька. Думает — режиссер, так и все позволено. Гм, руки, говорит, зачем плетью держите. Эх, Машенька, усилить нужно, трагизм положения усилить нужно. Положи руки в карман — шутовство и комедия. Не понимают. Терпел, а сейчас не могу. Пропал я, Машенька. Жизнь познал и смерти коснулся. И умри я, Машенька, ничто не изменится. Ночью, когда актер целовал Машеньку и говорил, что еще прекрасна жизнь и еще радость и слава впереди, ночью за стеной тихо померла старуха. И никто не удивился и не пожалел, напротив, улыбнулись: одной, дескать, старушкой меньше. А похоронили старуху не на Смоленском, где было местечко заказано, а почему-то на Митрофаньевском. Лялька Пятьдесят I И какой такой чудак сказал, что в Питере жить плохо? Замечательно жить. Нигде нет такого веселья, как в Питере. Только были бы денежки. А без денег… Это точно, что пропадешь без денег. И когда же придет такое великолепное время, что человеку все будет бесплатно? По вечерам на Невском гуляют люди. И не так чтобы прогулкой, а на углу постоят, полюбопытствуют на девочек, пройдут по-весеннему — танцуют ноги, и на угол снова… И на каждый случай нужны денежки. На каждый случай особый денежный расчет… — Эх, подходи, фартовый мальчик, подходи! Угощай па-пиросочкой… Не подойдет Максим. У Максима дельце есть на прицеле. Ровнехонько складывается в голове, как и что. Как начать и себя как повести. У Максима замечательное дельце. Опасное. Не засыпется Максим — холодок аж по коже — в гору пойдет. Разбогатеет это ужасно как. Ляльку Пятьдесят к себе возьмет. Вот как. И возьмет. Очень уж замечательная эта Лялька Пятьдесят. Деньги она обожает — даст Максим ей денег. Не жалко. Денег ей много нужно — верно. Такой-то немало денег нужно. Ковер, пожалуйста, на стене, коврище на полу, а в белой клетке — тропическая птица попугай. Сахар жрет… Хе-хе… Конешно, нужны денежки. Нужны, пока не пришло человеку бесплатное время. А Лялька Пятьдесят легка на помине. Идет — каблучками постукивает. — Здравствуй, Ляля Пятьдесят… Каково живешь? Не узнала, милая? Узнала Лялька. Как не узнать — шпана известная… Только корысти-то нет от разговоров. У Ляльки дорога к Невскому, а у Максима, может, в другую сторону. Нелюбезная сегодня Лялька. В приятной беседе нет ей удовольствия. Не надо. Подошел Максимка близко к ней, в ясные глазки посмотрел. — Приду, — сказал, — к тебе вечером. С большими деньгами. Жди — поджидай. Улыбнулась, засмеялась Лялька, да не поверила. Дескать, врет шпана. И зачем такое врет? Непонятно. Но, прощаясь, на всякий случай за ручку подержалась. Пошел Максим на Николаевскую, постоял у нужного дома, а в голове дельце все в тонкостях. Отпусти, скажет, бабка Авдотья, товарцу на десять косых. Отпустит бабка, а там как по маслу. Не будет никакого заскока. А заскока не будет — так придет Максимка к Ляльке Пятьдесят. Выложит денежки… «Бери, — скажет, — пожалуйста. Не имею к деньгам пристрастия. Бери за поцелуй пачечку…» А Лялька в это время вышла к Невскому, постояла на углу, покачала бедрами, потопала ножками, будто чечетку пляшет, и сразу заимела китайского богача. Смешно, конешно, что китайского ходю. Любопытно даже. Да только по-русски китаец говорит замечательно. — Пойду, — говорит, — к тебе, красивая. II Написано мелом на дверях: портной. Да только нет здесь никакого портного. И никогда и не было. А живет здесь Авдотья спекулянтка. У ней закрытое мелочное заведение. Она и написала мелом на дверях для отвода глаз. К этой-то бабке Авдотье и пошел Максим. В дверь, где мелом «портной» сказано, постучал условно. А когда открыли ему дверь — так сразу покосился весь Максимкин план. Не Авдотья, а муж бабки Авдотьи стоял перед Максимом. Шагнул Максим за порог, лопочет непонятное. Сам соображает, как и что. Покосился план, да и только. Не вовремя приехал чертов муж… Говорит Максимка глупые слова: — Отпусти, — говорит, — бабка Авдотья, на десять косых… Усмехнулся бабкин муж и в комнату пошел. А Максим за ним. Бабкин муж веса ставит, а Максимка примеряет: как и что. Да только покосился план, мыслимо ли сразу лазеечку найти. А бабкин муж интересуется: — Какого же тебе товарцу, кавалер? — Разного товарцу отпусти… — Из кисленького, может быть, — интересуется, — капусточки? — Из кисленького, бабка Авдотья. Стал тут бабкин муж капусту класть из кадочки, а Максим метнул сюда-туда глазом. Максим схватил гирьку и трехфунтовой гирькой тюкнул по голове бабкиного мужа. Рухнул бабкин муж у кадочки. В руке вилка. На вилке капуста. А Максим к прилавку. На прилавке — ящик с деньгами. Шарит Максим — в пальцах дрожь. Вытащил деньги, да маловато денег. Где же такое денежки? Роет Максим по комнате — нету денег. А в руки все ненужное лезет, — гребенка, например, или блюдечко. — Тьфу, бес, — где же денежки? А в дверь на лестнице кто-то постучал условно. Прикрыл Максим бабкиного мужа рогожкой. И к двери подошел. Слушает. Открыть, не открыть? Открою. Сердце успокоил и дверь открыл. Малюсенький вошел старичок и тоненько сказал: — Бабку бы Авдотью мне… А Максим старичку такое: — Нету, старичок, Авдотьи. Иди себе с богом. Иди, сделай милость. Сказал это и видит: гирька трехфунтовая в руке. Испугался Максим, что старичок гирьку заметит, пихает ее в карман, прячет гирьку-то, а старичок бочком, бочком и протискался тем временем в комнату. — Подожду, — говорит, — бабку Авдотью. У бабки Авдотьи славная картошечка… Э, да у ней и капустка, наверное, славная. Да. Ей-богу, славная капустка… И такой говорун, научный старичок, Максимке бы с мыслями собраться, а старичок такое: — Ну, хорошо, человеку все бесплатно… Согласен. Да только, на мой научный взгляд, общественное питание — это уж, извините, это сущий вздор и совершенно ложные слова. На все согласен, а тут уж к бабке Авдотье пойду. Не могу… Извините… Я, скажем, головой поработал — рыбки захотел: фосфор в рыбке. Ты языком поболтал — молочную тебе диэту… А вы говорите — общественное питание. Из корыта… Да-с, молодой человек, на все соглашусь, а уж бабку-то Авдотью мне оставьте… Совершенно ложные слова. — Да я ничего, — оробел Максимка. И в коридор вышел. А там на лестницу, да по лестнице да вниз через три ступеньки. На улицу вышел, нащупал деньги в кармане. — Эх, мало денег! Где ж такое были денежки? И пошел покачиваясь. III — Эй, подходи, фартовый мальчик, подходи! — Угощай папиросочкой… Не полюбопытствовал Максим на девочек. Встал Максим на углу и к окну прислонился. Убить не убил человека и по голове ведь не шибко тюкнул, да человеку вредно, человека жаль… Постоял Максим и подумал, а мысли-то уж все веселые идут. Глядит Максим королем на всех. Глазами ищет Ляльку Пятьдесят. Да нету Лялечки. А на углу белокуренькая папиросочкой дымит и Максиму улыбается. На ней высокие сапожки до колен и шелковая юбочка фру-фру… Повернется — шумит и засмеется — шумит. Зашумела и без слова к Максиму подошла. Подошла и тихо за руку взяла. Да вдруг как зашумело все, затопало. — Облава, дамочки, — вскричала белокуренькая и от Максима в сторону, в железные ворота. За белокуренькой шагнул Максим, а на Максима человек. Весь в шпорах. Шпорами бренчит, саблей стучит, а в руке пятизарядный шпалер. Задрожал Максим и пустился бежать. И бежит и бежит Максим. Гремит сердце. Через Лиговку бежит — на него забор. Максим через забор, а в ноги кучи. Через кучи Максим… Пробежал еще и свалился в грязь. Да не сам свалился. — Подножка, — сказал Максим и потрогал денежки. А на Максима Черный вдруг насел. И мало того, что насел, а еще и душит. — Пусти, — хрипло сказал Максим, — пусти… дышать трудно. И Черный отпустил его слегка. Сидит Черный на Максимке и разговаривает: — Бежит, вижу, человек по кучам. Стой, думаю. Даром не побежит. Спасибо. Либо вор, либо от вора… Даешь денежки. А сам уж по карманам шарит. Ох, вытащил пачечку. Ох, вытащил другую. Ох, опять душит, сатана. — А это что? — Гирька, — сказал Максим и вспомнил бабкиного мужа. — Гирька, — усмехнулся Черный и стукнул гирькой по Максимовой голове. — Беги теперь, да не оглядывайся. Беги, шпана, говорю… Стой. Гирьку позабыл. На гирьку. Взял гирьку Максим и побежал. Пробежал немного и сел на кучу. Зачем же человека бить по голове! IV Посидел Максим на куче, унял сердце и в город пошел. Нужно бы домой, а ноги на Гончарную идут к Ляльке Пятьдесят. Идет Максим на Гончарную. На улицах пусто. И в сердце пусто… А вот и Лялькин белый дом. — Здравствуй, Лялькин милый дом. Поднялся Максим и постучал и к Ляльке в комнату вошел. На стене ковер, на полу коврище, а в белой клетке попугай. А Лялька сидит на китайских коленях, ерошит ручкой китайские усы. — Принес? — спросила Лялька и к Максиму подошла. — Принес, — сказал Максим тихо. — Гони только китайскую личность. Смотреть трудно… А китаец по-русски понимал замечательно. Обиделся и встал. И чашечку с кофеем на пол выплеснул. — Зачем же, — говорит, — выносить такую резолюцию? Уйду и денег не заплачу. Ушел китаец и дверкой стукнул. Максим тут к Ляльке подошел. К Ляльке наклонился и Ляльке целует щеку. — Нет у меня денег, Лялька Пятьдесят. — А, — вскричала Лялька Пятьдесят, — денег нет? — Нету денег. Пожалей меня, Лялька! Очень мне трудно, без денег, пожалей, ну, скажи, что жалко. Как закричала тут Лялька: — А китайские убытки кто возместит? — Есть в тебе сердце? — сказал Максим и на коврище сел и Лялькины ноги обхватил. — Есть ли сердце, спрашиваю? Птицу жалеешь? Жалеешь попку? Как ударила тут Лялька Пятьдесят Максима — помутилось все. Охнул Максим. Охнул, и с полу поднялся. Гирьку нащупал в кармане. Вытащил гирьку, хотел ударить по Ляльки-ной голове, да не ударил. Рука не посмела. Замахнулся Максим и ударил по птицыной клетке. Ужасно тут закричал попугай, и тонко закричала Лялька. А Максим бросил гирьку и снова на коврище сел. — Ну, скажи, что жалко, Лялька Пятьдесят! haharms.ru рассказы - Михаил Зощенко - произведения |
НА
ГЛАВНУЮ
Искушение. Рыбья самка. Любовь Война. Старуха Врангель. Лялька Рассказы Синебрюхова Гришка Жиган. Черная магия. Веселая Последний барин. Про попа. Трупиков Метафизика. Письма в редакцию Обязательное постановление. Мемуары Новый Письмовник. Мадонна. Сенатор Вор. Собачий случай. Веселая масленица Сила таланта. Веселые рассказы. Попугай Бабкин муж. Нищий. Карусель Четверо. Свиное дело. Тревога Электрификация. Об овощах. Веселые Плохая ветка. Матренища. В защиту Холостые пожарные. Еще не так страшно Спецодежда. Сдвиг. Молитва Речь на банкете. Не по адресу. Ругатели С перепугу. Комар носа. Обязательное Хотя и брехня. Цены понижены. Из науки Европа. Новый человек. Писатель Старая крыса. Приятная встреча Неизвестный друг. Руковод. Баба Честный гражданин. Протокол Приятели. Беда. Жертва революции Тщеславие. Аристократка. Герой Человеческое достоинство. Божественное Последнее рождество. Крепкая женщина Святочные рассказы. Собачий нюх Черт. Монастырь. Любовь Хозрасчет. Три документа. Китайская Исторический. Брак по расчету. Счастье Бедный вор. Медик. Диктофон В порядке приказа. Забытый лозунг Случай в больнице. Твердая валюта Фома неверный. Бедный человек Пациентка. Исповедь. Передовой человек Бедность. Богатая жизнь. Агитационный Верная примета. Плохие деньги. Живой Подшефное село. Разговоры Поводырь. Родственник. Воздушная почта Открытое письмо. Маломыслящие Семейное счастье. Точная наука Щедрые люди. Почетный гражданин Европеец. Случай в провинции Тетка Марья. Нянькина сказка Рассказ певца. Полетели. Герои Остряк-самоучка. Случай. Шестеренка Паутина. Случай на заводе. Полеты Двугривенный. Разложение. И только Костюм маркизы. Каприз короля. Конец Актриса. Мещаночка. Сосед Подлец. Как она смеет. Тайна счастливого Муж. Я не люблю вас. Серый туман МИХАИЛ ЗОЩЕНКО рассказы: ЗОЩЕНКО рассказы 1 ЗОЩЕНКО рассказы 2 ЗОЩЕНКО комедии ЗОЩЕНКО для детей ЗОЩЕНКО биография 20 40 60 80 100 120 140 160 180 200 220 240 260 280 300 320 340 360 380 400 420 440 повесть |